«Жизнь Ильи Ильича». Спектакль по мотивам романа И. А. Гончарова «Обломов» и пьесы М. Угарова «Смерть Ильи Ильича».
Театр-фестиваль «Балтийский дом».
Режиссер Игорь Коняев, художник Алексей Порай-Кошиц

Год назад, на читках современной драматургии, состоявшихся на фестивале «Балтийский дом», Игорь Коняев сотоварищи читали вслух отрывки из пьесы М. Угарова «Смерть Ильи Ильича». Год спустя, на малой сцене театра «Балтийский дом» появился спектакль в постановке И.Коняева «Жизнь Ильи Ильча», созданный по мотивам романа И.Гончарова «Обломов» и пьесы М.Угарова. В том, что в спектакле Коняева приблизительно десять процентов текста из Пьесы Угарова, а девяносто принадлежит Гончарову, нет ничего удивительного. (Если, конечно, вынести за скобки то, что М.Угаров вообще-то наш современник, а поступать так с пьесой современника не совсем корректно и этично — он и обидеться может). Игорь Коняев — ученик школы Льва Додина, и понятно, что плоть романа Гончарова для режиссера традиционного психологического театра таит в себе больше соблазнов и тайн, чем любая современная пьеса, будь она трижды хороша. В результате на свет появилась инсценировка, где сюжетная линия не выходит за пределы, обозначенные драматургом, но текст внутри этих сюжетных ходов заменен на текст аналогичных сцен из романа «Обломов». От пьесы остались отдельные реплики и эпизоды, преимущественно — диалоги Ильи Ильича со слугой Захаром. Это все к тому, что ни язык, ни идеи, ни философия пьесы в спектакль не проникают. Говорить о концептуальном соединении двух оригинальных текстов тоже не приходится. Видно, что создатели спектакля работали по «школе», этюдным методом, прочитывая роман как в старые добрые времена — страницу за страницей, выискивая нужные реплики и ключевые монологи. Оставшиеся от пьесы сцены волей-неволей организуют комическое пространство спектакля. Среди гончаровского текста реплики пьесы выглядят репризами, они и разыграны актерами как легкие гэги.

Неудивительно, что интерпретация истории Обломова в данном случае не выходит за рамки привычной, шаблонной, социологической. Если для Гончарова и Угарова Илья Ильич прежде всего редкий, исчезающий сегодня тип человека, в котором цельность натуры и душевный покой соединились с детским чистым мироощущением, то режиссер ставит Обломову диагноз вполне хрестоматийный, известный всем со школьной скамьи как «обломовщина». В связи с опасностью заболевания пациент помещен в клинику. Пространство спектакля — больничная палата на пять коек (для всех персонажей этой истории, между прочим). Основные цвета — серый и белый. Металлические кровати отгорожены белыми занавесками, задняя стена — белые медицинские стеллажи с аккуратно выстроившимися склянками и папками, в центре, в стеклянном шкафу, уютно расположился скелет. Взгляд режиссера на всю историю — это взгляд немца-врача, трезвый, посторонний. Потому и доктор среди всех персонажей — единственный, кто лишен койкоместа и приходит сюда проведать пациента. Для И.Коняева бездеятельность, апатия Обломова — заболевание души, слабость — противоестественная, опасная, не имеющая право на существование. Неудивительно, что в финале место скелета в шкафу займет сам Илья Ильич как наглядное пособие по теме «Так жить нельзя». Но общая концепция режиссера оставляет по ходу спектакля все больше вопросов и сомнений, кажется все более формальной. Чем является в таком случае история, свидетелями которой мы стали? Плодом больного воображения или, может быть, представлением, разыгранным заскучавшими пациентами одной из палат?

В самом начале спектакля все персонажи, будущие Захар, Штольц, Ольга, Агафья Матвеевна, в серых больничных халатах окружают спящего Обломова и громким шепотом начинают его будить: «Илья Ильич, Илья Ильич», после чего тихо исчезают из палаты. Появляются они уже по ходу сюжета собственно персонажами. В палате остаются лишь Обломов и спящий за занавеской Захар. В финале же, после смерти Обломова, матрас на его койке будет свернут, а все участники произошедшей драмы вновь облачатся в больничные халаты и улягутся на свои кровати. Кто следующий? Чем они провинились? Кто это вообще лежит на серых больничных койках? Что-то не срастется в «истории болезни» и, прежде всего, из нее выламывается фигура главного героя.

Сценической традиции «Обломова» как таковой не существует. На все про все — одна экранная версия, где маленький Илюша бежит через поле к маменьке, а Олег Табаков является чуть ли не аутентичным изображением Обломова в массовом сознании. Выбор на эту роль актера МДТ Петра Семака прежде всего полезен для ломки стереотипов. Решение это поистине удивительное и нетривиальное, ибо представить себе П. Семака, играющего заплывшего, апатичного Обломова, пролеживающего дни напролет на диване, — с этим заданием сознание справлялось с трудом. Актеру предстояло сыграть роль «на сопротивление», преодолеть собственную силу, превратить ее в слабость, сыграть апатию, болезненное равнодушие, внутреннее угасание человека, наделенного душой, чувствами, талантом. Именно отношение актер-роль стало основной интригой спектакля. Эта игра «на сопротивление» удалась вполне. На протяжении спектакля актер не просто развивает тему «обломовщины», но играет два различных состояния своего героя — до разрыва с Ольгой и после.

В первом акте, с одной стороны, играется апатия пациента. Все так или иначе стараются «разбудить» Обломова: Захар (В. Анисимов), который исходит на крик, бренчит на фортепьяно, в отчаянии, чуть не плача, заправляет клизму за шиворот барину, чтобы растолкать Обломова к пяти, как было приказано. Штольц (В.Соловьев), пытающийся вернуть своего друга в годы юности, к тем давним планам, мечтаниям, которые их связывали. Ольга (Е. Ушакова), которая своей «Casta Diva» заставляет сердце Ильи Ильича биться учащенно. С другой стороны, эта апатия никак не тянет на душевную болезнь. У этой апатии должна быть своя предыстория — путь, который прошел молодой Илья Ильич. Но конструкция пьесы, в которую вписана инсценировка, была рассчитана на совершенно иные задачи. Куда отчетливее актером играется «детство сознания». Не случайно первая, кого мы видим на сцене в начале спектакля — матушка, которая снится взрослому уже Илюше, и он, не просыпаясь, потянется, сложит пальцы в щепоточку и послушно будет повторять молитву. Эта детскость в поведении отзовется и в других эпизодах. Когда Обломова переоденут в чуть мешковатый костюм, он и выглядеть будет как сорокалетний мальчуган, в упоении поедающий пирожные на светском рауте и совершенно равнодушный к классической красоте Ольги Ильинской. Илья Ильич будет вести себя как мальчик, кидаясь салфеткой в Штольца, пока не услышит пение Ольги, пока не замрет, пораженный его красотой, пока не заплачет. Здесь душа разбужена, но истории внутреннего перерождения в спектакле не прописана.

Весь драматизм отношений будет проявлен в момент разрыва, когда Ольга выйдет за дверь и на сцене останется один Илья Ильич. Актер один и сыграет катастрофу: нерешительность, попытку спрятаться, нарастающую тоску. В инсценировке очевиден просчет — разрыв остается непроясненным. Что это было — момент слабости? Сознательный поступок? Очевидно одно — катастрофа. Семак после ухода Ольги играет мгновенное взросление героя, пронзительное осознание произошедшего всем существом, играет не болезнь — остановку сердца. «Мама, расскажи мне сказку», — с тоской скажет Обломов, вытянется на кровати, закричит: «Снег, снег» — и в горячке упадет на подушку.

Актер очень точно меняет манеру исполнения. Он отбрасывает комизм, который присутствовал в первом акте, и играет разрыв сердца, внутреннюю смерть. Актер так пронзительно существует на сцене сорок минут второго акта, что очевидные просчеты инсценировки, формальное режиссерское решение спектакля отходят на второй план.

Постепенно Обломов как будто возвращается к жизни. Больничная палата приобретает черты жилья: на полках — посуда, на тумбочке — банки с огурцами, там — салфеточка, здесь — иконка. Мягкая, спокойная Пшеницина всем своим видом обещает покой, и Обломов улыбается ей — слабо, беспомощно. Она приносит Обломову палку, и он тянет к ней руки, как ребенок к матери (Пшеницына и матушка, приходящая во сне к Илюше, «зарифмованы» режиссером, их играет одна актриса). Агафья Матвеевна с материнской заботой, с вечной улыбкой на устах растирает онемевшую ногу Ильи Ильича и обвязывает ее платком, надевает поверх обломовского халата ужасающую розовую кофту — и перед нами постаревший, ссутулившийся Илья Ильич, с тихим, ровным голосом и тоской в глазах. Это не апатия, это — отсутствие жизни, окончательное падение, которое осознается героем. Приход Штольца вызывает лишь тень радости. «Она замужем», — произносит Штольц и тут раздается стук человеческого сердца. Когда Штольц скажет, что он — муж Ольги, сердце остановится. Обломов умирает от любви, оттого, что прервалась нить, связавшая его с Вселенной.

Но тихая смерть Ильи Ильича после слов «я умер» — еще не финал. Для истории болезни необходимо заключение врача. Доктор начинает читать письмо, присланное ему Обломовым, и слова из письма подхватывает Петр Семак. Его заключительный монолог об «обломовщине» — образец того, как мастера Малого драматического владеют словом. Пять минут наедине с залом, обличение себя, своей жизни, своего тяжелого наследства. С точки зрения исполнительской — безупречно. По отношению к спектаклю — кажется лишним, поскольку все сыграно до этого, а монолог об «обломовщине» — слишком наглядный и менторский урок, чтобы ему верить. И хоть Обломов и займет место скелета в стеклянном шкафу как предупреждение всем живущим, но умирает он все-таки от любви. Семак играет не «обломовщину», а любовь и смерть после предательства этой любви и выводит спектакль к вечной драме русского человека на «rendes-vous».

В третий и последний раз Штольц навещает своего друга. Под заботливым оком Пшеницыной Обломов почти осуществил свой идеал: «Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработаннный хлеб, ходят в золоте и серебре…», и Агафья Матвеевна оборачивается сказочной Миликтрисой Кирбитьевной... Домик на Выборгской стороне напоминает сельское приволье.

Однако герой так и не доехал до родной деревни. Тема «Обломов и мужики» проходит через весь роман. Еще в первых главах мы узнали, что в отсутствие барина крестьянам живется туго. Староста докладывает, что мужики «убегают», «просятся на оброк». Вряд ли им лучше стало под властью Затертого. Пока Обломов утопал в своих проблемах, он упустил возможность проложить дорогу, построить мост, как сделал его сосед, деревенский помещик. Нельзя сказать, что Илья Ильич вовсе не думает о своих крестьянах. Но его планы сводятся к тому, чтобы все осталось как есть. И на совет открыть для мужика школу Обломов с ужасом отвечает, что «он, пожалуй, и пахать не станет...» Но время не остановить. В финале мы узнаем, что «Обломовка не в глуши больше <…>, на нее пали лучи солнца!» Крестьяне, как ни было трудно, обошлись без барина: «…Года через четыре она будет станцией дороги <…>, мужики пойдут работать на насыпь, а потом по чугунке покатится <…> хлеб к пристани... А там …школы, грамота…» А вот обошелся ли Илья Ильич без Обломовки? Логикой повествования Гончаров доказывает излюбленные свои мысли. И то, что на совести каждого помещика лежит забота о судьбах сотен людей («Счастливая ошибка»). И то, что деревенская жизнь есть самая естественная и потому самая гармоническая для русского человека; она сама направит, научит и подскажет, что делать лучше всяких «планов» («Фрегат “Паллада”»).

В домике на Выборгской Обломов опустился. То, что было свободным сном, сделалось галлюцинацией – «настоящее и прошлое слились и перемешались». В первый приезд Штольцу удалось поднять Обломова с дивана. Во второй он помог другу в решении практических дел. И вот теперь с ужасом понимает, что бессилен что-либо изменить: «Вон из этой ямы, из болота, на свет, на простор, где есть здоровая, нормальная жизнь!» – настаивал Штольц…

«Не поминай, не тревожь прошлого: не воротишь! – говорил Обломов. – Я прирос к этой яме больным местом: попробуй оторвать – будет смерть… Я все чувствую, все понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но не могу идти с тобой твоей дорогой, если б даже захотел.. Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь... теперь поздно...» Даже Ольга не в состонии воскресить его: «Ольга! – вдруг вырвалось у испуганного Обломова… – Ради Бога, не допускай ее сюда, уезжай!»

Как в первый приезд, Штольц подводит печальный итог:

– Что там? – спросила Ольга…

– Ничего!..

– Он жив, здоров?

– Что ж ты так скоро воротился? Отчего не позвал меня туда и его не привел? Пусти меня!

– Нельзя!

– Что же там делается?… Разве «бездна открылась»? Скажешь ли ты мне?.. Да что такое там происходит?

– Обломовщина!

И если Илья Ильич нашел людей, которые согласны терпеть эту жизнь около себя, то самая природа, кажется, выступила против, отмеривая краткий срок подобному существованию. Оттого трагикомическое впечатление производят попытки той же Агафьи Матвеевны ограничить мужа. «Сколько раз прошли? – спросила она Ванюшу… – Не ври, смотри у меня… Помни воскресенье, не пущу в гости <…>». И Обломов волей-неволей отсчитал еще восемь раз, потом уже пришел в комнату...»; «Хорошо бы к этому пирог!» – «Забыла, право забыла! А хотела еще с вечера, да память у меня словно отшибло!» – схитрила Агафья Матвеевна». В этом нет смысла. Ибо иной цели в жизни, кроме еды и сна, она предложить ему не может

Описанию болезни и смерти своего героя Гончаров уделяет сравнительно немного места. И. Анненский обобщает читательские впечатления, говоря, что «мы прочли о нем 600 страниц, мы не знаем человека в русской литературе так полно, так живо изображенного. А между тем его смерть действует на нас меньше, чем смерть дерева у Толстого…» Почему? Критики «серебряного века» единодушны, потому что самое страшное с Обломовым уже произошло. Духовная смерть опередила физическую. «Он умер потому, что кончился…» (И. Анненский). «“Пошлость” окончательно “восторжествовала над чистотой сердца, любовью, идеалами”». (Д. Мережковский).

Прощается Гончаров со своим героем взволнованным лирическим реквиемом: «Что же стало с Обломовым? Где он? Где? – На ближайшем кладбище под скромной урной покоится тело его <…>. Ветви сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой, да безмятежно пахнет полынь. Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его».

Казалось бы, здесь неоспоримое противоречие. Высокая надгробная речь опустившемуся герою! Но жизнь не может считаться бесполезной, когда кто-то вспоминает о тебе. Светлая печаль наполнила высшим смыслом жизнь Агафьи Матвеевны: «Она поняла, что <…> Бог вложил в ее жизнь душу и вынул опять; что засветилось в ней солнце и померкло навсегда… Навсегда, правда; но зато навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь уж она знала, зачем жила и что жила не напрасно».

В финале мы встречаем Захара в обличии нищего на церковной паперти. Осиротевший камердинер предпочитает просить Христа ради, нежели служить «неугодливой» барыне. Между Штольцем и его знакомым литератором происходит следующий диалог о покойном Обломове:

– А был не глупее других, душа чиста и ясна, как стекло; благороден, нежен, и – пропал!

– Отчего же? Какая причина?

– Причина… какая причина! Обломовщина! – сказал Штольц.

– Обломовщина! – с недоумением повторил литератор. – Что это такое?

– Сейчас расскажу тебе… А ты запиши: может быть, кому-нибудь пригодится. «И он рассказал ему, что здесь написано.»

Таким образом, композиция романа строго кольцевая, в ней невозможно вычленить начало и конец. Все, что мы читаем с первых страниц, оказывается, можно истолковать как рассказ про Обломова, его друга. В то же время Штольц мог поведать историю недавно завершившейся жизни. Таким образом, круг человеческой жизни пройден дважды: в реальности и воспоминаниях друзей.

Гончаров, певец гармонии, не смог завершить свою книгу одной минорной нотой. В эпилоге появляется новый маленький герой, который, быть может, сумеет гармонично соединить лучшие черты отца и воспитателя. «Не забудь моего Андрея! – были последние слова Обломова, сказанные угасшим голосом…» «Нет, не забуду я твоего Андрея <…>, – обещает Штольц.– Но поведу твоего Андрея, куда ты не мог идти <…> и с ним будем проводить в дело наши юношеские мечты».

Проведем маленький эксперимент. Откройте последнюю страницу издания "Обломова" – любого, которое Вы держите в руках. Перевернув ее, вы обнаружите почти наверняка статью Николая Александровича Добролюбова «Что такое обломовщина?» Работу эту необходимо знать хотя бы потому, что она является одним из образцов русской критической мысли девятнадцатого столетия. Однако первый признак свободного человека и свободной страны – это возможность выбора. Статью Добролюбова интереснее рассматривать рядом со статьей, с которой она появилась практически одновременно и с которой во многом полемична. Это рецензия Александра Васильевича Дружинина «“Обломов”. Роман И.А. Гончарова».

Критики единодушны в восхищении образом Ольги. Но если Добролюбов видит в ней новую героиню, главного борца с обломовщиной, Дружинин видит в ней воплощение вечной женственности: «Нельзя не увлечься этим светлым, чистым созданием, так разумно выработавшим в себе все лучшие, истинные начала женщины…»

Разногласия между ними начинаются с оценки Обломова. Добролюбов полемизирует с самим автором романа, доказывая, что Обломов – ленивое, испорченное, никчемное существо: «Он (Обломов) не поклонится идолу зла! Да ведь почему это? Потому, что ему лень встать дивана. А стащите его, поставьте на колени перед этим идолом: он не в силах будет встать. Грязь к нему не пристанет! Да пока лежит один. Так еще ничего; а как придет Тарантьев, Затертый. Иван Матвеич – брр! какая отвратительная гадость начинается около Обломова».

Истоки характера Обломова критик проницательно угадывает в его детстве. У обломовщины он усматривает в первую очередь социальные корни: «…Он (Обломов ) с малых лет видит в своем доме, что все домашние работы исполняются лакеями и служанками, а папенька и маменька только распоряжаются да бранятся за дурное исполнение». Приводит в пример символический эпизод с натягиванием чулок. Он рассматривает и Обломова как социальный тип . Это барин, владелец «трехсот Захаров», который «рисуя идеал своего блаженства, … не думал утвердить его законность и правду, не задал себе вопроса: откуда будут браться эти оранжереи и парники… и с какой стати будет он ими пользоваться?»

И все же психологический анализ персонажа и значения всего романа не так интересен критику. Он постоянно прерывается «более общими соображениями» об обломовщине. В герое Гончарова критик прежде всего сложившийся литературный тип, генеалогию его критик проводит от Онегина, Печорина, Рудина. В литературной науке его принято называть типом лишнего человека. В отличие от Гончарова, Добролюбов сосредоточивается на его отрицательных чертах: «Общее у всех этих людей то, что в жизни нет им дела, которое бы для них было жизненной необходимостью, сердечной святыней…»

Добролюбов прозорливо угадывает, что причиной непробудного сна Обломова стало отсутствие высокой, по настоящему благородной цели. Эпиграфом избрал слова Гоголя: «Где же тот, кто бы на родном языке русской души умел бы сказать нам это всемогущее слово “вперед?..”»

Посмотрим теперь статью Дружинина. Будем откровенны: читать его намного труднее. Едва мы развернем страницы, имена философов и поэтов, Карлейля и Лонгфелло, Гамлета и художников фламандской школы так и запестрят у нас перед глазами. Интеллектуал высочайшего кругозора, знаток английской словесности, Дружинин и в своих критических работах не снисходит до среднего уровня, но ищет равного себе читателя. Между прочим, так и можно проверить степень собственной культуры – спросить себя, какие из упоминаемых имен, картин, книг мне знакомы?

Вслед за Добролюбовым, он уделяет много внимания «Сну...» и видит в нем «шаг к уяснению Обломова с его обломовщиной». Но, в отличие от него, сосредоточивается на лирическом содержании главы. Дружинин увидел поэзию даже в «заспанном челядинце», и поставил в высшую заслугу Гончарову то, что он «опоэтизировал жизнь своего родного края». Таким образом, критик слегка коснулся национального содержания обломовщины. Защищая любимого своего героя, критик призывает: «Окиньте роман внимательным взглядом, и вы увидите, как много в нем лиц, преданных Илье Ильичу и даже обожающих его…» Ведь это неспроста!

«Обломов – ребенок, а не дрянной развратник, он соня, а не безнравственный эгоист или эпикуреец...» Чтобы подчеркнуть нравственную ценность героя, Дружинин задается вопросом: кто в конечном счете полезнее для человечества? Наивное дитя или усердный чиновник, «подписывающий бумагу за бумагой»? И отвечает: «Ребенок по натуре и по условиям своего развития, Илья Ильич … оставил за собой чистоту и простоту ребенка – качества, драгоценные во взрослом человеке». Люди «не от мира сего» так же необходимы, поскольку «посреди величайшей практической запутанности, часто открывают нам область правды и временами ставят неопытного, мечтательного чудака и выше… целой толпы дельцов, его окружающих». Критик уверен в том, что Обломов – тип общечеловеческий , и восклицает: «Нехорошо той земле, где нет добрых и неспособных на зло чудаков вроде Обломова!»

В отличие от Добролюбова, не забывает он и про Агафью Матвеевну. Дружининым сделано тонкое наблюдение о месте Пшеницыной в судьбе Обломова: она поневоле была «злым гением» Ильи Ильича, «но этой женщине все будет прощено за то, что она много любила». Критик увлечен тонким лиризмом сцен, рисующих горестные переживания вдовы. В противоположность ей, критик показывает эгоизм четы Штольцев по отношению к Обломову в сценах, где «ни житейский порядок, ни житейская правда… нарушены не были».

Вместе с тем в его рецензии можно найти ряд спорных суждений. Критик избегает разговора о том, почему гибнет Илья Ильич. Отчаяние Штольца при виде опустившегося друга вызвано, по его мнению, только тем, что Обломов женился на простолюдинке.

Как и Добролюбов, Дружинин выходит за рамки рассмотрения романа. Он рассуждает об особенностях таланта Гончарова, сопоставляет его с голландскими живописцами. Подобно нидерландским пейзажистам и создателям жанровых сценок, детали быта под его пером обретают бытийный масштаб и «творческий дух его отражался во всякой подробности… как солнце отражается в малой капле воды…»

Мы увидели, что два критика в суждениях про Обломова и роман в целом спорят и отрицают один другого. Так кому же из них верить? На этот вопрос дал ответ И. Анненский, заметив, что ошибочно «останавливаться на вопросе, какой тип Обломов. Отрицательный или положительный? Этот вопрос вообще относится к числу школьно-рыночных…» И подсказывает, что «самый естественный путь в каждом разборе типа – начинать с разбора своих впечатлений, по возможности их углубив». Для этого «углубления» и нужна критика. Чтобы донести реакцию современников, дополнить самостоятельные выводы, а не заменять свои впечатления. Вообще-то Гончаров верил в своего читателя, и на замечания, что его герой непонятен, парировал: «А читатель на что? Разве он олух какой-нибудь, что воображением не сумеет по данной автором идее дополнить остальное? Разве Печорины, Онегины… досказаны до мелочей? Задача автора – господствующий элемент характера, а остальное – дело читателя».

М.В. Отрадин ЭПИЛОГ РОМАНА «ОБЛОМОВ» Примерно сто лет назад в работе «Морфология романа» Вильгельм Дибе- лиус заметил: «Во всяком искусстве, основанном на последовательном ряде впечатлений, последнее из них наиболее действенно»1. У читателей романа «Обломов» последнее впечатление связано с фразой, посвященной Штоль- цу и «литератору»: «И он рассказал ему, что здесь написано» (IV, 493). Если угодно - это самая загадочная фраза гончаровского романа. И вряд ли у нас есть основания сомневаться в том, что писатель придавал ей особый, ударный смысл. Разумеется, эту фразу выделяют исследователи романа. Иногда содер- жащееся в ней сообщение повествователя понимается буквально и не под- вергается сомнению: «…почти всю историю Обломова рассказывает Штольц (о чем мы узнаем из последней строчки романа), а автор лишь редактирует его повествование»2. А вот мнение Ю.В. Манна по поводу появляющегося на по- следних страницах «литератора»: «В действии этот „литератор“ не участвовал и, разумеется, рассказал о всем происходящем не так, как ему мог поведать Штольц. ‹…› На авансцену выдвигается повествователь, обладающий эпиче- ским всезнанием, которое распространяется на всё и всех, в том числе и на Штольца». Эта «сюжетная деталь», по мнению исследователя, не только не осложнила аукториальное повествование, но даже «послужила поводом это повествование укрепить и сделать его более очевидным»3. Но остается непро- ясненным вопрос: зачем Гончарову понадобилось вводить эту деталь, если читатель, дошедший до последней страницы романа, и так воспринимает аукториальное повествование о жизни Ильи Ильича как привычное и орга- ничное? С точки зрения венгерской исследовательницы Ангелики Молнар, Штольц выступает в романе как «анарративный рассказчик», он лишен воз- можности ознакомиться с «текстом» Обломова, его «„Сном“, ‹…› по этой причине понадобился нарратор, который перерабатывает и реинтерпрети- рует рассказ Штольца»4. Естественно, возникает вопрос: разве только «Сон Обломова» остается «закрытым» для Штольца? 1 Дибелиус В. Морфология романа // Вальцен О., Дибелиус В., Фослер К., Шпит- цер Л. Проблемы литературной формы. М., 2007. С. 119. 2 Балашова е.А. Литературное творчество героев И.А. Гончарова // Гончаров. Мате- риалы 190. С. 180. 3 Манн Ю.В. Гончаров как повествователь // I��� �. �o����o�: ���o�: ��o�: �����, ���� ��� ���- ���g: B��t�äg� ��� I. I�t����t�o��l�� �o����o�-Ko�f����z. B�m���g, 8–10 O�to��� 1991 / Hg. P. Th���g��. Köl�; ���m��; ����, 1994. S. 84–85. 4 Молнар А. Поэтика романов И.А. Гончарова. М., 2004. С. 61. © М.В. Отрадин 14 М.В. Отрадин «Инверсивной, механистической (и достаточно искусственной), неожи- данно игровой, превращающей в условность все романное действие развяз- кой заканчивается ‹…› „Обломов“», - это мнение А.Г. Гродецкой. И далее она пишет: «Внимание, читатель, - автор шутит, автор иронизирует. Здесь, как, впрочем, и в иных случаях, гончаровская инверсия (внезапная смена ролей) близка к романтической иронии…»1 Об авторской иронии говорить, очевидно, надо, но неужели романист позволил себе одной фразой «превра- тить в условность все романное действие»? Думается, ответить на все эти вопросы может помочь анализ эпилога гон- чаровского романа. Как часто бывает, эпилог отделен от фабульной, событийной части ро- мана временнoй дистанцией. «Прошло пять лет», - так начинается десятая глава четвертой части романа. Две заключительные главы по своей структуре и функции и должны прочитываться как эпилог. Диалог - спор двух начал - штольцевского и обломовского - обнару- живается уже в «Сне Обломова», прослеживается в сюжете всего романа и не затухает в эпилоге, хотя Ильи Ильича уже нет в живых. В то же время читатель не может не заметить, что по ходу сюжета автор «размывает» заявленную кон- трастность героев, подчеркивает относительность их противопоставления 2. Что мешает читателю принять как полный и окончательный вывод Штольца о жизни друга: «погиб», «Причина… какая причина! Обломовщина» (IV, 493)? Впервые Штольц произносит слово «обломовщина», услышав признание Ильи Ильича о его мечте, о желанном существовании. Эта мечта «прочитана» Штольцем в соответствии с философией литературной «физиологии», в пла- не жесткой социально-психологической детерминированности. Нельзя ска- зать, что выводы Штольца «неправда», но это правда о прошлом и о желан- ной жизни Обломова без ее «поэзии». Слово «обломовщина» «оккупирует» сознание героя, он боится этого «ядовитого» слова. Оно «снилось ему ночью, написанное огнем на стенах, как Бальтазару на пиру» (IV, 185)3. Илья Ильич с ужасом сознает, что есть такая точка зрения на его жизнь, согласно которой о нем можно категорично заявить: «Исчислено, взвешено, разделено». Таким образом, «обломовщина» воспринимается самим героем не как синоним его мечты, а как нечто прямо противоположное: ведь мечта героя - это «поэзия» жизни, которая сопротивляется, не подчиняется жесткому детерминизму. Сомневающийся, рефлектирующий перед лицом внешних грозных сил, Обломов сравнивается в романе с Гамлетом: «Что ему делать? Идти вперед или остаться? Этот обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского» (IV, 186). В чем смысл вызывающего улыбку читателя сопоставления? Поче- му оно так важно для автора? В отличие от пьесы Шекспира, в романе речь 1 Гродецкая А.Г. Автоирония у Гончарова // S�� sp���� tol����t���: Памяти В.А. Туни- манова. СПб., 2008. С. 542. 2 Подробнее см.: Отрадин. С. 72–147. 3 Надпись на стене царя Валтасара гласила: «Исчислено, взвешено, разделено» (Дан. 5: 25), пророчествуя неотвратимую гибель царю. Что и случилось. Эпилог романа «Обломов» 15 пока идет не о жизни и смерти: трагический смысл существования Обломова открывается читателю постепенно, к концу романа. И казалось бы, масштаб проблем, стоящих перед героями двух произведений, несоизмерим. Тем не менее гамлетовского в Обломове нельзя не увидеть. Это сразу заметил, прочитав только первую часть романа, М.Е. Салтыков- Щедрин. В письме к П.В. Анненкову от 29 января 1859 г. он с издевательской иронией констатировал: «Замечательно, что Гончаров силится психологиче- ски разъяснить Обломова и сделать из него нечто вроде Гамлета, но сделал не Гамлета, а жопу Гамлета»1. Русские критики в более позднее время, отмечая заявленную романистом параллель Обломов–Гамлет, уже не были столь ка- тегоричны (см. комментарий: VI, 178–180). Сам Гончаров об особой гамлетовской натуре писал в статье «Опять „Гам- лет“ на русской сцене» (опубликована посмертно). С точки зрения Гончарова, Гамлет - не тип, а особая натура, особый строй души. «Тонкие натуры, наделенные гибельным избытком сердца, неу- молимою логикою и чуткими и раздражительными нервами, более или менее носят в себе частицы гамлетовской страстной, нежной, глубокой и раздражи- тельной натуры». «Свойств Гамлета» нет «в состоянии покоя: они родятся от прикосновения бури, под ударами, в борьбе»2. Ситуация Гамлета - это разлад с миром, столкновение со страшной действительностью и, как следствие, со- мнение в основах жизни. Для Гончарова Обломов и Штольц - герои эпохи Пробуждения 3, эпохи переходной. Эта «переходность» проявлялась прежде всего в сознании лю- дей. И обломовский скепсис, и штольцевский энтузиазм связаны с характе- ром переживаемого ими времени. Подобно Гамлету (и - даже шире - по- добно людям эпохи Возрождения), гончаровские герои оказываются перед глобальными проблемами. Скепсис или энтузиазм являются следствием наличия или отсутствия в герое веры в тождество видимости и действитель- ности, в целесообразность и разумность жизни, в добрую и гармоничную натуру человека. Илья Ильич, как и шекспировский герой, прозревает свое будущее: «идти», «остаться», «состареться мирно на квартире у кумы Тарантьева» (IV, 186–187). Однако неожиданно и комически звучащая фраза (Обломов еще не был на Выборгской стороне, не видел ни «домика», ни Агафьи Матвеевны) обретает позже по ходу сюжета совсем не шуточный смысл. «Объявите меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя», - с этими гамлетовскими словами (пер. Б.Л. Пас- тернака) ассоциируются размышления Ильи Ильича о его энергичном, дея- тельном друге 4. «Штольц - ум, сила, уменье управлять собой, другими, судь- 1 Салтыков-Щедрин. Т. 18. Кн. 1. С. 209. 2 Гончаров. Собр. соч. Т. 8. С. 203, 204. 3 Там же. С. 111. 4 Отмечено в комментариях Л.С. Гейро. См.: Гончаров И.А. Обломов. Л., 1987. С. 670 (сер. «Лит. памятники»). 16 М.В. Отрадин бой. Куда ни придет, с кем ни сойдется - смотришь, уж овладел, играет, как будто на инструменте…» (IV, 217–218). Что касается самого Ильи Ильича, то он обычно принимает упреки Штольца в свой адрес, соглашается с ним, часто обещает измениться, но живет по-своему. Если в первой части романа эта черта Обломова подается в комическом плане (о лежащем на диване и предающимся мечтаниям герое сказано с мягкой иронией: «Он не какой-нибудь мелкий исполнитель чужой, готовой мысли; он сам творец и сам исполнитель своих идей» (IV, 65)), то чем дальше, тем очевиднее становится, что Илья Ильич, внешне беспомощ- ный и полностью зависящий от людей, внутренне свободен. Он может, как Гамлет, сказать кому угодно, в том числе и Штольцу: «На мне играть нельзя!» Никакие «случайности», никакие силы - ни увещания Штольца, ни любовь Ольги - не смогут заставить Обломова прожить «не свою» жизнь. Как заметил Ортега-и-Гассет, «быть героем - значит быть самим собой»1. Обломову, как и Гамлету, в борьбе с «трогающей» жизнью, в попытках скрыться от нее, суждено «изнемочь» (слово из статьи Гончарова). Сомнения Ильи Ильича, как и сомнения шекспировского героя, касаются и мира, и че- ловеческой натуры, и его самого. Напомним признание, которое Гончаров сделал в письме к С.А. Никитенко от 21 августа 1866 г.: «…с той самой ми- нуты, когда я начал писать для печати <…>, у меня был один артистический идеал: это - изображение честной, доброй, симпатичной натуры, в высшей степени идеалиста, всю жизнь борющегося, ищущего правды, встречающего ложь на каждом шагу, обманывающегося и, наконец, окончательно охлаж- дающегося и впадающего в апатию и бессилие от сознания слабости своей и чужой, то есть вообще человеческой натуры». И далее, посетовав на сла- бость своего таланта и ограниченные возможности современной литературы, Гончаров делает заключение: «Один Шекспир создал Гамлета - да Серван- тес - Дон-Кихота - и эти два гиганта поглотили в себе почти всё, что есть комического и трагического в человеческой природе»2. Оглядка именно на эти великие образцы примечательна 3. Постепенно Обломов, как и Александр Адуев, как и Райский, начинает об- наруживать неожиданное в себе самом. Это приводит его к особому состоянию «атрофии воли», которое и есть главный признак «гамлетовской ситуации». Немецкий философ начала XX в. Теодор Лессинг, говоря об универсаль- ности «гамлетовской ситуации» в Новое время, как наиболее наглядный 1 Ортега-и-Гассет х. Наше время // Литературная газета. 1992. № 51. С. 7. 2 Гончаров. Собр. соч. Т. 8. С. 366. 3 Говоря о «вечных типах» мировой литературы, Л.Е. Пинский делил произве- дения, им посвященные, на те, в которых находим сюжет-фабулу, и те, в основе которых лежит сюжет-ситуация. «Гамлета» и «Дон Кихота» он относит к сюжетам- ситуациям. «Для „гамлетовской“ ситуации ‹…› не требуется ни придворной среды, ни мести за отца или другого повторения мотивов трагедии Шекспира» (Пинский Л.е. Реализм эпохи Возрождения. М., 1961. С. 301–302). См. также: Багно В.е. «Коэффи- циент узнавания» мировых литературных образов // Труды Отдела древнерусской литературы. СПб., 1997. Т. 50. С. 234–241. Эпилог романа «Обломов» 17 пример назвал историю Обломова: «Каждая вышедшая из консервативных традиций и жизненной сферы старших поколений душа неизбежно должна, прежде всего, воспринять какие-то черты Гамлета». «Может быть, - говорит- ся далее, - этот душевный конфликт (который типичнее всего для русской культуры ‹…›) наиболее удачно показал Гончаров в образе Обломова»1. Итак, Обломов и Гамлет. Но при анализе эпилога романа для нас не ме- нее важна другая, правда, менее явная параллель: Штольц–Горацио. Нам известно только одно замечание, сделанное по этому поводу в конце XIX в. литературным и театральным критиком И.И. Ивановым. «Оба они, - писал он в газетной заметке, - великие искусники мирить рассудок с кровью, не поддаваться страстям, не знать увлечений. Штольцу неведомы „сны“, мучи- тельные думы, он боится всего таинственного, загадочного. Он, подобно Го- рацио, не подозревает, что многое в мире никогда и не снилось его учености и рассудку»2. Отмеченная параллель достойна того, чтобы ее развернуть. Во время последнего свидания с Обломовым Штольц слышит от друга: «Жена! ‹…› мой сын! Его зовут Андреем в память о тебе!» (IV, 483). И чуть дальше: «…они обнялись молча, крепко, как обнимаются перед боем, перед смертью» (IV, 483). Штольц после этого свидания с Обломовым думает о нем как о погибшем или смертельно раненном человеке, с которым ему уже не придется встре- титься: «Погиб ты, Илья…» (IV, 484). «Не забудь моего Андрея», - последние слова, которые произносит Илья Ильич, обращаясь к Штольцу. Просьба человека, уже сознающего свою об- реченность. «Поведай про жизнь мою», - обращается перед смертью Гамлет к Горацио. Обилие «гамлетовских» параллелей, резко заявленный мотив «прощания с обреченным на гибель» позволяют в этой сцене романа увидеть скрытую реминисценцию шекспировской трагедии. Речь не о том, что Гончаров строит свой прощальный эпизод как бук- вальную параллель к предсмертной сцене трагедии о датском принце. Но об определенном ситуативном сходстве и мотивных перекличках мы можем говорить, помня, что «никто из нас не является непрогрешимым в вопросах сопоставления»3. Нет оснований сомневаться в искреннем желании и Горацио, и Штольца «поведать» о погибшем всю правду. Но по силам ли им это? 1 Лессинг Т. Ницше, Шопенгауэр, Вагнер // Культурология: XX век: Антология. М., 1995. С. 404–405. См. также: Туниманов В.А. Шекспировские мотивы в романе И.А. Гончарова «Обломов» // T�s��l�m sl�����m: F�sts�h��ft fü� P�t�� Th���g��. Zü���h, 2005. S. 569–580. 2 Иванов И.И. Отголоски сцены: Европейцы из Москвы // Русские ведомости. 1891. 7 окт. № 276. С. 2. 3 Элиот Т.С. Традиция и индивидуальный талант // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX–XX вв. М., 1987. С. 171. 18 М.В. Отрадин В своей ранней работе о пьесе Шекспира (1916) Л.С. Выготский писал о явном и скрытом, глубинном смысле ее финала: «Один - это внешняя по- весть трагедии, которую с большими или меньшими подробностями должен рассказать Горацио. ‹…› Мы знаем, что он расскажет: Я всенародно расскажу про все Случившееся. Расскажу о страшных, Кровавых и безжалостных делах, Превратностях, убийствах по ошибке, Наказанном двуличье и к концу - О кознях пред развязкой, погубивших Виновников. То есть ‹…› фабулу трагедии». «Итак, - пишет исследователь, - трагедия как бы не заканчивается вовсе; в конце она как бы замыкает круг, возвра- щаясь снова ко всему тому, что сейчас только прошло перед зрителем на сцене, - только на этот раз уже в рассказе, но только в пересказе ее фабу- лы». Концовка «Обломова» тоже отсылает, как мы помним, к началу романа. В пересказе фабулы, по мнению Выготского, дан, так сказать, первый смысл трагедии. Но есть и второй: «Этот „смысл“ дан уже в самой трагедии, или, вернее, существует в ней, в ходе ее действия, в ее тоне, в ее словах»1. Обращаясь к литератору, Штольц говорит: «А ты запиши: может быть, кому- нибудь пригодится» (IV, 493). Читателю дается понять: в рассказе Штольца, в том, что он поведал литератору, есть некий жизненный «урок», который надо учесть. В истории Обломова, действительно, мы обнаруживаем определенный не исключительный, а обобщенный опыт. И на уровне социо-психологической характеристики этот «урок» с его жестким тезисом - «обломовщина» - нельзя проигнорировать. Читая, вернее, перечитывая гончаровский роман, уже зная последнюю его фразу, мы понимаем, какая это сложная, в сущности, невыпол- нимая для Штольца задача: рассказать об Илье Ильиче всю правду, тот, говоря языком Выготского, «второй», тайный, сущностный смысл жизни Обломова. Последняя глава романа «Обломов» начинается со слова «однажды». Это слово является маркированным в художественном мире Гончарова. «Однажды летом в деревне Грачах…», - начало романа «Обыкновенная история». Та- кой вариант зачина в 1840-е гг. был не только привычным, но и обладал не- малым полемическим зарядом. С этого слова Э.-Т.-А. Гофман начал свою повесть «Повелитель блох» (1840), которая была широко известна в России (ее русский перевод был напечатан в том же году). Гофман не просто начал со слова «однажды», но как бы дал этому началу теоретическое обоснование: «Однажды - но какой автор ныне отважится начать так свой рассказ. „Старо! Скучно!“ - восклицает благосклонный или, скорее, неблагосклонный чита- тель… Издатель чудесной сказки о „Повелителе блох“ полагает, правда, что 1 Выготский Л.С. Трагедия о Гамлете, принце датском, У. Шекспира // Выгот- ский Л.С. Психология искусства. М., 1968. С. 367–368. Эпилог романа «Обломов» 19 такое начало очень хорошо, что оно, собственно говоря, даже наилучшее для всякого повествования, - недаром самые искусные сказочницы, как нянюш- ки, бабушки и прочие, искони приступали так к своим сказкам…»1 Если по- сле гофманской декларации писатель демонстративно начинает свой роман со слова «однажды», значит, он претендует на то, что его «история» имеет не сугубо злободневный, а универсальный, «сказочный» смысл. Вспомним, что жанр второго своего романа Гончаров обозначил как «большую сказку»2. Словом «однажды» начнет свой роман герой «Обрыва» Борис Райский. Дальше этого зачина у Райского дело не пойдет: он поймет, что у него нет до- статочного творческого потенциала, чтобы создать роман. Итак, в художественном мире Гончарова слово «однажды», открывающее повествование, - это знак фикциональности: мы имеем дело с художествен- ной фантазией, вымышленными персонажами. Подчеркнутая фикциональ- ность последней главы романа проявляется и в том, что эпизод встречи За- хара и Штольца около кладбища может быть прочитан как травестированный финал популярного романа М.Н. Загоскина «Юрий Милославский, или Рус- ские в 1612 году» (1829)3: у могилы Юрия Милославского встречаются слуга покойного, «седой как лунь» Алексей Бурнаш, и соратник Милославского по героической борьбе с поляками, казацкий старшина Кирша. Бурнаш очень постарел, и Кирша не сразу узнает его. Ситуацию «неузнавания» находим и у Гончарова, правда, перевернутую: слуга не узнает «друга своего барина». Кроме всего прочего, роман «Обломов» не может быть воспринят как запись рассказа Штольца, потому что и в рассказе повествователя, и в сю- жетных ситуациях этот герой часто предстает в комическом освещении. Это касается и эпилога. Штольц готов помочь «литератору» узнать, откуда бе- рутся нищие - ведь у любого нищего «за рубль серебром» можно купить его историю. «Приятель» «литератора» легко находит «тип нищего», как он гово- рит, «самый нормальный». Что-то в этих фразах Штольца есть от деклараций Пенкина, который заявлял покойному Илье Ильичу: «Нам нужна одна голая физиология общества» (IV, 28). «Типовой» нищий оказывается Захаром. Воз- никает сопоставление, которое мы встречаем в каждом романе Гончарова: вот так воспринимает человека романный герой (Александр Адуев, Обломов, Райский), а изображает и объясняет сам романист. В случае с Захаром мож- но занять позицию объективного наблюдателя, и тогда Захар - «тип», герой возможного очерка «Петербургский нищий». Или персонаж романа à l� «Па- рижские тайны» Эжена Сю, как и предполагает Штольц. А можно (каждый завершающий чтение гончаровского романа уже в этом убедился) увидеть неповторимую личность, индивидуальную судьбу, и создать один из самых 1 Цит. по: Гофман Э.-Т.-А. Избр. произв.: В 3 т. М., 1962. Т. 2. С. 341–342. Ср.: «Однаж- ды… О, Боже мой, да какой же автор осмелится теперь начать свою историю таким об- разом? И т.д.» (Гофман Э. -Т.- А. Мейстер Фло. Сказка о семи приключениях двух друзей // Отечественные записки. 1840. Т. XIII. № 12. Отд. III. С. 117; пер. Н.Х. Кетчера). 2 Гончаров. Собр. соч. Т. 8. С. 291. 3 См. об этом статью А.Ю. Сорочана в наст. сб. 20 М.В. Отрадин колоритных и психологически наполненных образов слуг в мировой литера- туре. Что и сделал не «литератор», а писатель Гончаров. По ходу романа клич Обломова «Захар! Захар!», как правило, производил комический эффект. Комически построен и эпизод с бедствующим Захаром, который просит подаяние как «увечный в тридцати сражениях, престарелый воин». Но вот слова Захара о посещении «могилки» («Слезы так и текут, ‹…› притихнет все, и почудится, как будто кличет: „Захар! Захар!“» - IV, 492), - воспринимаются уже всерьез. Такая реакция читателя поддержана и близким литературным контекстом, - прежде всего «Старосветскими помещиками» Гоголя: мотив безмолвия и «таинственного зова», обращенного к еще живу- щему. Повествователь в гоголевской повести говорит о «голосе, называющем вас по имени, который простолюдины объясняют тем, что душа стосковалась за человеком и призывает его, и после которого следует неминуемая смерть»1. Рассказ Захара предстает и как травестированная литературная история о «та- инственном зове» и о скорой загробной встрече родственных душ, и как пси- хологически объяснимое признание о неизбывном личном горе. Мы читаем слова Захара о Илье Ильиче: «Помяни, Господи, его душеньку в царствии своем!» - и понимаем, что думать уже надо не о помещике и крепостном, барине и слуге, а о двух близких душах, связь между которыми не дает Захару уйти от «могилки» и принять безбедное существование как милость добро- детельного Штольца. Возникает естественный вопрос: зачем Гончаров наделил приятеля Штольца - «литератора» - чертами своей внешности? Это, конечно, иро- нический ход: осмеяние того, каким меня, романиста, представляют: «лите- ратор», едва выйдя из кареты, изучает нищих, «лениво зевая», расспрашивает о них Штольца, ему не составит труда и роман написать, надо только вни- мательно выслушать Штольца и перенести его рассказ на бумагу 2. «Литера- тор» - внутритекстовая величина, не надо принимать его за автора романа. Настоящий писатель знает: фиксируя все, что видишь и слышишь, можно накопить чемодан рукописей (это случай Райского), но роман так не созда- ется. Автор «Обломова» убежден: «Явление, перенесенное целиком из жизни в произведение искусства, потеряет истинность действительности и не станет художественною правдою»3. Конечно, А.Г. Гродецкая права: ироническая модальность в заключи- тельной главе доминирует. Но ирония все же не «превращает в условность всё романное действие». Читатель не может принять последнюю фразу романа 1 Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. М., 1976. Т. 2. С. 27. О мотиве «таинственного зова» см.: Гуковский Г.А. Реализм Гоголя. М.; Л., 1959. С. 83; Вайскопф М.Я. Сюжет Гоголя: Морфология. Идеология. Контекст. [Б. м.], 1993. С. 268–270; Карпов А.А. «Афанасий и Пульхерия» - повесть о любви и смерти // Феномен Гоголя. СПб. (в печати). 2 См. об этом: романова А.В. В тени Обломова. (Автор и герой в сознании читателя) // Русская литература. 2002. № 3. С. 53–70. 3 Гончаров. Собр. соч. Т. 8. С. 106. Эпилог романа «Обломов» 21 (формально - переход от повествования к высказыванию) как объективное свидетельство, как «прямое» слово автора. Потому что о главном событии эпилога и его последствии мы узнаём уже в первой части эпилога. В свое время Н.Д. Ахшарумов в рецензии на гончаровский роман катего- рично заявил: «Сцена разрыва между Ольгой и Обломовым - это последняя сцена романа; все остальное, вся четвертая часть, есть не более как эпилог <…>. Особенно легко можно было обойтись без парижских, швейцарских и крымских сцен между Штольцем и Ольгою»1. Критик не придал особого значения тому, что четвертая часть - это история еще одной любви. Речь об Агафье Матвеевне. В начале десятой главы четвертой части повествователь в метафориче- ской форме сообщает о смерти протагониста. Угасание выборгской «живой идиллии» обозначено как погружение в тень «домика» - «мирного приюта лени и спокойствия». Далее происходит резкий сдвиг в стилистике повествования. По удач- ному выражению А.А. Фаустова, наблюдается «нашествие механической метафорики»2. О смерти Ильи Ильича сказано так: «остановили машину жиз- ни», «как будто остановились часы, которые забыли завести» (IV, 485). Но одновременно проводится дальнейшая коррекция стиля в повество- вании об Агафье Матвеевне. В первой главе четвертой части романа сообща- ется, что до того, как Илья Ильич «сделался членом ее семейства», она все дела по хозяйству совершала «как хорошо устроенная машина» (IV, 379). Там же дано ошеломительное по своей стилевой резкости сравнение: об Агафье Матвеевне, с которой хочет поцеловаться Илья Ильич, сказано, что она стоит «прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут» (IV, 385). Зарождение в Агафье Матвеевне любви к Илье Ильичу («стала сама не своя») уподоблено природным явлениям: «постепенная осадка дна морского, осыпание гор, наносный ил с прибавкой легких волканических взрывов» (IV, 378). О ее любви было сказано не как о событии в мире чувств, а как о пе- ремене в ее физиологическом состоянии: «полюбила Обломова просто, как будто простудилась и схватила неизлечимую лихорадку» (IV, 380). А в эпило- ге в любви Агафьи Матвеевны выделено не природно-биологическое, а ин- дивидуальное, личностное. В эпилоге - как бы другая Агафья Матвеевна: «Она поняла, что проиграла и просияла ее жизнь, что Бог вложил в ее жизнь душу и вынул опять; что засветилось в ней солнце и померкло навсегда. На- всегда, правда; но зато навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь она знала, зачем она жила и что жила не напрасно» (IV, 488). Абзацы, в которых гово- рится об обретенном и осознанном ею смысле жизни, абзацы, так восхитив- шие А.В. Дружинина («все это выше самой восторженной оценки»3), напи- 1 Ахшарумов Н.Д. Обломов. Роман И. Гончарова. 1859 // «Обломов» в критике. С. 164. 2 Фаустов А.А. Роман И.А. Гончарова «Обломов»: художественная структура и кон- цепция человека. Автореф. дисс. … канд. филол. наук. Тарту, 1990. С. 10. 3 «Обломов» в критике. С. 120. 22 М.В. Отрадин саны тем образным, поэтическим языком, который заставляет вспомнить об Илье Ильиче. О смерти Обломова сообщается как о событии, которое уже случилось, - и случилось давно, три года назад. О приеме такого временно- го сдвига писал Л.С. Выготский: «…Эта композиция несет в себе разрушение того напряжения, которое присуще этим событиям, взятым сами по себе»1. За резкими вопросами: «Что же стало с Обломовым? Где он? Где?», - следует ответ, в котором единые в стилевом отношении подробности («ближайшее кладбище», «скромная урна», «покой», «затишье», «ветви сирени, посажен- ные дружеской рукой», «ангел тишины») формируют особую - элегическую эмоцию. О чувстве, которое связывает теперь Агафью Матвеевну с покойным мужем, можно сказать, используя поэтическую строку: «Для сердца прошед- шее вечно» (Жуковский), - и в этом не будет натяжки. В жизни героини, в ее размышлениях и переживаниях вдруг явственно обозначились высокие поэтические смыслы, которые, конечно, «спорят» с категоричными словами Штольца, укорявшего друга: «яма», «болото», «простая баба, грязный быт, удушливая сфера тупоумия». В свое время Г.А. Гуковский обозначил сюжет гоголевских «Старосвет- ских помещиков» словосочетанием: «Любовь превыше смерти»2. Как пока- зали современные исследования, этот сюжет был чрезвычайно популярен в русской литературе первой трети XIX в.3 Часть эпилога романа «Обломов» о которой идет речь, должна прочитываться с учетом этого литературного контекста. Утрата интереса к миру, в котором уже нет любимого, погружение в мол- чание, черты автоматизма в поведении, отчуждение от окружающих - эти мотивы находим и на страницах эпилога, посвященных Агафье Матвеевне. «…С летами она понимала свое прошедшее всё больше и яснее и таила всё глубже, становилась всё молчаливее и сосредоточеннее» (IV, 489) - элеги- ческое по своей сути переживание: ретроспективное переосмысление про- шедшей жизни приводит Агафью Матвеевну к «прозрению», что и является в конечном счете главным событием эпилога, которое понимается как «из- менение внутреннего, ментального состояния персонажа»4. Ю.М. Лотман писал, что «русский роман ‹…› ставит проблему не изменения положения 1 Выготский Л.С. Психология искусства. С. 202. Иннокентий Анненский в свое вре- мя с изумлением отметил: «…вспомните <…>, как умирает у Гончарова Обломов. Мы прочли о нем 600 страниц, мы не знаем человека в русской литературе так полно, так живо изображенного, а между тем его смерть действует на нас меньше, чем смерть дерева у Толстого или гибель локомотива в „�� �êt� h�m����“ (имеется в виду роман Э. Золя „Человек-зверь“ (1890). - М.О.)» (Анненский И.Ф. Гончаров и его Обломов // «Обломов» в критике. С. 222). 2 Гуковский Г.А. Реализм Гоголя. С. 83. 3 Вайскопф М.Я. Сюжет Гоголя… С. 267–272; Карпов А.А. «Афанасий и Пульхе- рия» - повесть о любви и смерти. 4 Шмид В. Событийность, субъект и контекст // Событие и событийность: Сб. ста- тей. М., 2010. С. 21. Эпилог романа «Обломов» 23 героя, а преображения его внутренней сущности»1. Главная неожиданность романа «Обломов» в том, что такое «преображение» происходит именно с Агафьей Матвеевной. Очень корректно использованная интроспекция (читателю приоткрывается внутренний мир героини) позволяет говорить, что в эпилоге Агафья Матвеевна становится эстетически равноправной с главными героями романа. Для понимания своеобразия Гончарова в раз- работке этого мотива стоит отметить, что «прозрение» героини осмыслено им как результат воздействия вполне земных причин: совместной жизни с Ильей Ильичом и его смерти. Об этой «новой» Агафье Матвеевне сказано: «Не по-прежнему смотрит вокруг беспечно перебегающими с предмета на предмет глазами, а с сосре- доточенным выражением, с затаившимся внутренним смыслом в глазах» (IV, 488). Это состояние - обремененность мыслью - не уравнивает Агафью Матвеевну с Ольгой Ильинской, а уподобляет ей. Той Ольге, которой ведома «грусть души, вопрошающей жизнь о ее тайне» (IV, 460). Так и говорит жене Штольц: «Это не твоя грусть; это общий недуг человечества. На тебя брызну- ла одна капля…» (IV, 462). Теперь какая-то капля от «общего недуга» доста- лась и вдове Ильи Ильича. Пожалуй, это и есть та «сильная неожиданность», которую Вильгельм Дибелиус считал частым мотивом романной концовки 2. И эта «сильная неожиданность» явно противостоит другому итогу эпилога, выраженному Штольцем словом «обломовщина». Итак, обломовское и штольцевское начала взаимно корректируют друг друга. Но к этому смысловой итог эпилога не сводится. Речь о так называе- мом «катарсическом переживании». В эпилоге об Агафье Матвеевне сказано, что каждый раз, когда Штольц на зиму приезжал в Петербург, она «бежала к нему в дом» и «с нежной робо- стью ласкала» Андрюшу. И далее: «…хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец, выложить перед ним всё, всё, что сосредоточилось и жило неисходно в ее сердце: он бы понял, да не умеет она, и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно заплачет с нею, а Андрей, взволнован- ный, поспешно уйдет из комнаты» (IV, 489), - вот она, высшая итоговая точка напряжения, которая, несомненно, обладает катарсической энергией. Об универсальном катарсисе, присущем искусству как таковому, писал, как известно, Л.С. Выготский 3. Опорной точкой в осмыслении эстетической природы эпилога гончаровского романа может служить концепция катарсиса, разработанная Д.Е. Максимовым. «…Тем, что можно назвать „универсальным катарсисом“, присущим искусству как таковому, - писал исследователь, - проблема не исчерпывается. Во многих произведениях мирового искусства, помимо этой общей формы катарсиса, присутствуют и другие, реализующие 1 Лотман Ю.М. Сюжетное пространство русского романа XIX столетия // Лот- ман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 334. 2 Дибелиус В. Морфология романа. С. 119–120. 3 Выготский Л.С. Психология искусства. С. 249–274. 24 М.В. Отрадин первую вполне конкретно, - катарсис, фиксированный в определенных, от- носительно обособленных фрагментах и явлениях текста». И затем: «В ху- дожественной литературе различимо и длительное, сквозное катарсическое действие, например, связанное с личностью какого-либо персонажа, и про- явление кратких „катарсических озарений“, возникающих обычно в размы- кании каких-то основных сюжетных узлов»1. Катарсическое озарение, которое переживают три самых близких Илье Ильичу человека, вдруг «отменяет» ту «бездну», ту «каменную стену», которые чудились Андрею Штольцу как не- преодолимые преграды между их с Ольгой жизнью и существованием в «до- мике» на Выборгской стороне. Нет больше жесткой, рационалистической по своей природе оппози- ции «обломовское/штольцевское», - и читателю предстоит мудрость са- мой жизни. 1 Максимов Д.е. О романе-поэме Андрея Белого «Петербург»: К вопросу о катарси- се // Максимов Д.Е. Русские поэты начала века. Л., 1986. С. 308. УДК 82.09 ББК 83.2 О-18 Редколлегия: С.Н. Гуськов, С.В. Денисенко (отв. редактор), Н.В. Калинина, А.В. Лобкарева, И.В. Смирнова Составитель: С.В. Денисенко Рецензент: Т.И. Орнатская О-18 Обломов: константы и переменные: Сборник научных статей / сост. С.В. Денисенко. - СПб. : Нестор-История, 2011. - 312 с., ил. ISBN 978-5-98187-816-9 Эта книга посвящена одному произведению - роману Ивана Александровича Гончарова «Обломов». Сознательно огра- ничив тему, составители стремились объединить под одной обложкой достоинства монографического исследования и традиционного сборника научных статей. УДК 82.09 ББК 83.2 На обложке воспроизведены фрагменты картины Питера Брейгеля (Старшего) «Страна Лентяев» ISBN 978-5-98187-816-9 © Коллектив авторов, 2011 © Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, 2011 © Издательство «Нестор-История», 2011

«Обломов в романе Гончарова» - На лице ни сна, ни усталости, ни скуки». Сон Обломова. Замысел романа «Обломов» возник у И.А.Гончарова в конце 40-х годов XIX века. В детстве Илюша Обломов был живым и любознательным ребенком. Обломов и Штольц. Вторая и третья части посвящены истории любви Обломова и Ольги Ильинской. Глава «Сон Обломова» показывает истоки характера героя.

«Обломов» - Какие детали описаны автором наиболее подробно? Заполните таблицу цитатами из романа. Ветка сирени. И. А. Гончаров «Обломов». Прочитайте 2 – 4 главы и ответьте на вопросы. Портрет как средство создания образа. Проследите, как портрет отражает характеры. История любви. Андрей Штольц (часть2, главы 1 – 5).

«Роман Гончарова Обломов» - Штольц. Копирование действительности, слепок с натуры. Секретный комитет по крестьянским делам. «Сон Обломова» Гончарова И.А.1849. «Дворянское гнездо» Тургенева И.С.1859. Григорьев А.А. Гончаров поступает в Московское коммерческое училище на Остоженке. 1812 1819 1822. Публикация романа «Обыкновенная история»в журнале «Современник» (задуман в 1844 году).

«Обломов Гончарова» - Домашний костюм. В течение 1958 г. идет работа над романом. Обломов любезен всем и стоит беспредельной любви.». Фрегат «Паллада» (1858) (очерки о кругосветном путешествии). Обломов в системе авторских рассуждений. Обрыв (1868). Иван Александрович Гончаров (1812 – 1891). Из истории создания р. Н. А. Добролюбов.

«Штольц и Обломов» - Обломов и Штольц.

«Гончаров роман Обломов» - Какие детали портрета обломова вы бы отметили? Д. С. Мережковский 1890г. ??????????? Судьбинский. Патриархальный. Что помешало взаимному счастью героев? Смерть обломова. Обломовщина. II ч.). Критика об ольге ильинской. Роман "Обломов". Проблематика романов. «Я любила будущего обломова!». Выбор обломова.

Всего в теме 8 презентаций

Роман Гончарова «Обломов» является знаковым произведением литературы 19 века, затрагивающим как остросоциальные, так и многие философские проблемы, оставаясь актуальным и интересным современному читателю. Идейный смысл романа «Обломов» основан на противопоставлении активного, нового социального и личностного начала с устаревшим, пассивным и деградирующим. В произведении автор раскрывает эти начала на нескольких бытийных уровнях, поэтому для полного понимания смысла произведения требуется подробное рассмотрение каждого из них.

Общественный смысл романа

В романе «Обломов» Гончаров впервые ввел понятие «обломовщины» как обобщенного названия устаревших патриархально-поместничьих устоев, личностной деградации, и жизненного застоя целого общественного пласта российского мещанства, не желающего принимать новые общественные тенденции и нормы. Данное явление автор рассматривал на примере главного героя романа – Обломова, детство которого прошло в далекой Обломовке, где все жили тихо, ленно, мало чем интересуясь и почти ни о чем не заботясь. Родная деревня героя становится воплощением идеалов российского старомещанского общества – своеобразной гедонистической идиллией, «законсервированным раем», где не нужно учиться, работать или развиваться.

Изображая Обломова как «лишнего человека», Гончаров, в отличие от Грибоедова и Пушкина, у которых персонажи данного типа опережали общество, вводит в повествование героя, отстающего от общества, живущего далеким прошлым. Активная, деятельная, образованная среда угнетает Обломова – ему чужды идеалы Штольца с его трудом ради труда, даже возлюбленная Ольга опережает Илью Ильича, подходя ко всему с практичной стороны. Штольц, Ольга, Тарантьев, Мухояров, другие знакомые Обломова – представители нового, «городского» типа личности. Они более практики, чем теоретики, они не мечтают, а делают, создают новое – кто-то честно работая, кто-то обманывая.

Гончаров осуждает «обломовщину» с ее тяготением к прошлому, ленью, апатией и полным духовным отмиранием личности, когда человек по сути становится «растением», круглосуточно лежащим на диване. Однако образы современных, новых людей Гончаров также изображает неоднозначными – в них нет душевного спокойствия и внутренней поэтичности, которое было у Обломова (вспомним, что Штольц только отдыхая у друга находил это спокойствие, а уже замужняя Ольга грустит по чему-то далекому и боится мечтать, оправдываясь перед мужем).

В конце произведения Гончаров не делает определенного вывода, кто прав – практик Штольц или мечтатель Обломов. Однако читателю понятно, что именно из-за «обломовщины», как явления резко негативного и давно отжившего себя, «пропал» Илья Ильич. Именно поэтому общественный смысл романа Гончарова «Обломов» состоит в необходимости постоянного развития и движения – как в непрерывном строительстве и создании окружающего мира, так и работе над развитием собственной личности.

Смысл названия произведения

Смысл названия романа «Обломов» тесно связан с основной темой произведения – оно было названо по фамилии главного героя Ильи Ильича Обломова, а также сопряжено с описанным в романе социальным явлением «обломовщина». Этимология названия трактуется исследователями по-разному. Так, наиболее распространена версия, что слово «обломов» происходит от слов «обломок», «обламывать», «ломать», обозначающими состояние душевного и социального слома помещицкого дворянства, когда то оказалось в пограничном состоянии между желанием сохранять старые традиции и устои и необходимостью меняться под требования эпохи, из человека-созидателя становиться человеком-практиком.

Помимо того, существует версия о связи заглавия со старославянским корнем «обло» – «круглое», что соответствует описанию героя – его «округлой» внешностью и его тихим, спокойным характером «без острых углов». Однако, не зависимо от трактовки названия произведения, оно указывает на центральную сюжетную линию романа – жизнь Ильи Ильича Обломова.

Смысл Обломовки в романе

Из сюжета романа «Обломов» читатель с самого начала узнает множество фактов об Обломовке, о том, какое это прекрасное место, как там было легко и хорошо герою и как важно Обломову туда вернуться. Однако, на протяжении всего повествования события так и не переносят нас в деревню, что делает ее по истине мифическим, сказочным местом. Живописная природа, пологие холмы, спокойная река, избушка на краю оврага, которую посетителю нужно просить стать «к лесу задом, а к нему передом», чтобы войти внутрь, – даже в газетах об Обломовке никогда не было упоминания. Никакие страсти не волновали жителей Обломовки – они были полностью оторванные от мира, проводили в скуке и спокойствии свою, устроенную на постоянных обрядах жизнь.

Детство Обломова проходило в любви, родители постоянно баловали Илью, потакая всем его желаниям. Однако особое впечатление на Обломова оказали рассказы няни, читавшей ему о мифических героях и сказочных богатырях, тесно связав в памяти героя родную деревню с народным фольклором. Для Ильи Ильича Обломовка – это далекая мечта, идеал, сравнимый, пожалуй, с прекрасными дамами средневековых рыцарей, воспевавших женин, которых порой никогда не видели. Кроме того, деревня – это еще и способ убежать от действительности, некое полупридуманное место, где герой может забыть о реальности и быть самим собой – ленивым, апатичным, полностью спокойным и отреченным от окружающего мира.

Смысл жизни Обломова в романе

Вся жизнь Обломова связана только с той далекой, тихой и гармоничной Обломовкой, однако мифичное поместье существует только в воспоминаниях и снах героя – картины из прошлого никогда не приходят ему в бодром состоянии, родная деревня предстает перед ним как некое далекое видение, по-своему недостижимое, как и любой мифический город. Илья Ильич всячески противится реальному восприятию родного Обломовки – он все никак не распланирует будущее поместье, долго тянет с ответом на письмо старосты, а во сне будто не замечает неблагоустроенности дома – покривившиеся ворота, осевшую кровлю, шатающееся крыльцо, запущенный сад. Да и ехать он на самом деле туда не хочет – Обломов боится, что увидев обветшалую, разоренную, не имеющую ничего общего с его мечтами и воспоминаниями Обломовку, он лишится последних иллюзий, за которые всеми силами хватается и ради которых живет.

Единственное, что у Обломова вызывает полное счастье – это мечты и иллюзии. Он боится реальной жизни, боится женитьбы, о котором множество раз мечтал, боится сломать себя и стать другим. Укутавшись в старый халат и продолжая лежать на постели, он «консервирует» себя в состоянии «обломовщины» – вообще халат в произведении является как бы частью того, мифического мира, возвращающего героя в состояние лени у угасания.

Смысл жизни героя в романе Обломов сводится к постепенному умиранию – как моральному и умственному, так и физическому, ради удерживания собственных иллюзий. Герой настолько не хочет прощаться с прошлым, что готов пожертвовать полноценную жизнь, возможность прочувствовать каждое мгновение и узнать каждое чувство ради мифических идеалов и мечтаний.

Заключение

В романе «Обломов» Гончаров изобразил трагичную историю угасания человека, для которого иллюзорное прошлое стало важнее многогранного и прекрасного настоящего – дружбы, любви, социального благополучия. Смысл произведения указывает на то, что важно не останавливаться на месте, теша себя иллюзиями, а всегда стремиться вперед, расширяя границы собственной «зоны комфорта».

Тест по произведению