Ю. Г. Оксман

Когда историк литературы XIX века встречался в своей работе с загадкой - биографической, библиографической, исторической, текстологической - или просто с бессмыслицей, противоречившей здравому смыслу, как правило, он слышал совет: «Обратитесь к Юлиану Григорьевичу, он знает». И это относилось не только к молодым филологам, но и к опытным, талантливым, пожилым, оставившим заметный след в науке. Случалось, что и Ю. Н. Тынянов говорил мне: «Надо будет спросить об этом у Юлиана».

Бывает эрудиция - самоцель, эрудиция холодная, которая стремится только пополнить себя и дать полезную информацию, без которой не обойтись в исторической работе.

И бывает эрудиция живая, смелая, вмешивающаяся в догадку, подтверждающая или опровергающая ее, основанная на изобретательном уме, исполненная неожиданными ассоциациями. Именно такова была эрудиция Ю. Г. Оксмана. Она была беспредельна и вполне соответствовала его характеру - смелому, оригинальному, решительному и точному. Он не терпел компромиссов - может быть, это отчасти усложнило ему жизнь. В расцвете его деятельности он был арестован, отправлен в лагерь и провел почти одиннадцать лет в крайне тяжелых обстоятельствах, работая в сапожной мастерской, банщиком и - это был самый тяжелый период его жизни - на лесоповале. Его спасла случайность.

Он много переписывался с друзьями и всегда, к моему удивлению, был в курсе того, что происходило в те годы - 1937–1947 - в нашей литературе. Он сообщил мне, что уголовники совершенно уверены, что мой юношеский роман «Конец хазы» написан «одним из наших». Он называл фамилии тех, кто, воспользовавшись его долгим и, казалось, безнадежным отсутствием, подписывались под его работами. Он с хладнокровной и острой иронией оценивал деятельность этих мародеров и с восхищением писал о тех, кто с новой точки зрения рассматривал литературные явления, принадлежавшие к истинному, а не к картонно-подхалимскому направлению.

Я знал его с 1925 года, он был близким другом Ю. Н. Тынянова, любил его, но был далек от его теоретических воззрений. Глубокий ученый, он принимал самое деятельное участие в знаменитой серии «Литературные памятники», и примером этой работы может служить опубликование «Анны Карениной», с дополнениями и приложениями, представляющими исчерпывающим образом историю написания романа. Здесь и текстологические пояснения, и история зарубежных изданий романа, и библиография его переводов на иностранные языки, и трудные для современного понимания слова и выражения. Ю. Г. Оксман был ответственным редактором этого уникального издания и подарил его нам - жене и мне - с надписью: «Дорогим Лидочке и Вене - очень любящий их редактор. „И вот - слышнее стали звуки, не умолкавшие во мне…“» (Тютчев).

Когда я писал свою книгу «Барон Брамбеус. История Осипа Сенковского, редактора „Библиотеки для чтения“», я невольно отчитывался перед Оксманом, не имевшим к моей работе ни малейшего отношения. Он даже пытался отделаться от роли учителя, но я все-таки продолжал приставать к нему с вопросами и предположениями. Конечно, он бесконечно глубже, чем я, знал бешеную борьбу, разыгравшуюся между литераторами тридцатых годов, в которой участвовал Пушкин и которая породила легенду о «журнальном триумвирате», состоявшем из Сенковского, Булгарина и Греча.

Легенду, мне кажется, удалось опровергнуть, но перед некоторыми загадками, которыми была полна жизнь Барона Брамбеуса, я остановился, не в силах их разрешить. Почему в январе 1834 года Сенковский был вынужден не только отказаться от «Библиотеки для чтения», но и напечатать в «Северной пчеле», что он снимает с себя обязанности редактора? Я обратился с этим вопросом к Юлиану Григорьевичу, и он не задумываясь привел три возможные причины, которые я должен был исследовать и сравнить. Одной из них было опубликование под псевдонимом стихотворений сосланных декабристов, другой - переписка с Лелевелем - одним из духовных вождей польского восстания. Не помню третьей, потому что было довольно и этих причин.

На защите моей диссертации «Барон Брамбеус» самым требовательным оппонентом оказался Ю. Г. Оксман, справедливо указавший, что я не воспользовался делами Третьего отделения, связанными с журналом Сенковского «Библиотека для чтения», его произведениями, его личностью и т. д. К этой памятной защите (диссертация была издана) относится и мое письмо К. И. Чуковскому, который высоко оценил мою книгу.

26/VI-1929

Дорогой Корней Иванович.

Спасибо Вам за письмо и за доброе мнение о книжке. Разумеется, Вы правы насчет «навряд» и профессорского тона. Что делать! Если бы мне не мешали и не торопили меня, быть может и вся книжка была бы лучше. С одной стороны - в ней есть заваленные документами и непродуманные места; с другой - Оксман на защите справедливо упрекнул меня за то, что цензурные материалы не были в достаточной мере использованы мною для истории «Библиотеки для чтения». Быть может, прав и Шкловский, который писал, что нельзя смотреть на Сенковского как на неудачного беллетриста. Но это он сам и выдумал. Я так вовсе и не смотрел.

Спасибо Вам еще и за то, что Вы не ругаете меня за беллетристичность книжки. Вы - единственный (да еще Бор. Мих., который все считает исторически неизбежным и мудро отказывается судить младое поколение). Милый и бессовестный Шкловский, который сам есть (в какой-то мере) Сенковский нашего времени (лишенный его католицизма), первый упрекнул меня за то, что я делаю из науки литературу. Не ему бы, не правда ли?

Благодарю Вас за приглашение в Сестрорецк. Я что-то прихворнул и, поставив монумент на грандиозных летних планах, еду в Ессентуки - пить воду и лежать с грязью на животе.

Ваш В. Каверин

Ни об одном писателе (включая Пушкина) нет книги, в которой его личность и деятельность были бы представлены со всеохватывающей полнотой. Исключение представляет собой книга Оксмана «Жизнь и деятельность Белинского». В наши дни В. Порудоминский и Н. Эйдельман издали книгу, посвященную «Болдинской осени» Пушкина. Они раскрыли ее день за днем, поместив вслед за письмом к невесте «Египетские ночи», а за деловой бумагой - «Моцарта и Сальери». Почти три месяца жизни поэта были как бы помещены под увеличительное стекло. Выстроилась длинная очередь, состоящая из великого и примкнувшего к нему ничтожного. Из ежедневного, обыденного - к вечному, из бытовой мелочи - к жизненной задаче.

Представьте же себе, что под таким увеличительным стеклом лежат не два или три месяца, а вся жизнь великого человека. Каждая, даже незначительная деталь подтверждена документально. Любой факт, даже отдаленно связанный с Белинским, освещен ярко, исчерпывающе емко. Освещен и оценен со всеми сопровождающими его обстоятельствами - историческими, политическими, бытовыми. Привлечен необъятный материал, архивный и личный, исправлены десятки ошибок тех, кто прежде писал о Белинском, избран наиболее достоверный список «Письма Белинского к Гоголю» - из сотен сохранившихся, полусохранившихся, искаженных. Фигура Белинского представлена объемно - на социальном, бытовом, семейном фоне.

В книге почти семьсот страниц большого формата. Мимо нее не может и не должен пройти ни один исследователь истории русской литературы девятнадцатого века.

К этому труду примыкает своеобразная по своему жанру статья Ю. Г. Оксмана «Письмо Белинского к Гоголю как исторический документ». Он изучил историю этого письма от времени его написания до наших дней. Исходной точкой опоры, подсказавшей эту статью, была мысль о том, что на всех этапах истории литературы (в том числе - и в наши дни) письмо Белинского участвовало и продолжает участвовать в большинстве дискуссий, вопреки их кажущемуся несходству. И в наши дни это не требует доказательств.

Что сказать, например, о нашей склонности к выражениям, не принятым ни в классической литературе, ни в разговорном языке, - о всех этих диалектизмах, изысканных оборотах, о распространенном стремлении непременно писать иначе, чем мы говорим. Не об этом ли писал Белинский, упрекая современных ему писателей в кокетстве, в стремлении щеголять «старой пиитикой», которая позволяет изображать что угодно, но только предписывает при этом «изображаемый предмет так украсить, чтобы не было никакой возможности узнать, что вы хотели изобразить». В двадцатых годах мы называли это орнаментальной прозой, в наше время еще совсем недавно этими стилистическими загадками блистала так называемая деревенская проза.

Но эта сторона письма Белинского не имеет существенного значения. Важнее и интереснее для нас страницы, посвященные целям искусства. «Без всякого сомнения, - пишет он, - искусство прежде всего должно быть искусством, а потом оно может быть выражением духа и направления эпохи». Он считает, что чистое искусство есть «дурная крайность искусства дидактического, поучительного, холодного, сухого, мертвого, которого произведения не что иное, как риторическое упражнение на заданные темы».

О чистом искусстве у нас перестали говорить еще в двадцатых годах, но дидактика, поучительность, господствовавшая в литературе сороковых и пятидесятых годов, заметны подчас и теперь. «Писатель не может руководствоваться ни чуждой ему волей и даже собственным произволом: ибо искусство имеет свои законы, без уважения которых нельзя хорошо писать», - как отмечал Белинский. Забвение этих законов ведет к забвению и авторов этих бесчисленных дидактических романов, поэм, повестей и рассказов. Бесконечно важно, что в наше время утверждается более тонкий подход к литературным явлениям, но и элементарная дидактика то и дело дает себя знать. К ней, кстати сказать, тесно примыкает понятие темы, далеко не исчерпывающее произведение искусства и тем не менее являющееся стержнем и современной редакторской практики и новой программы преподавания русской литературы в школе, - программы, с моей точки зрения, неудовлетворительной во всех отношениях…

Но я далеко ушел от Ю. Г. Оксмана, который, будь он жив, без сомнения, присоединился бы к этим размышлениям.

Мы переписывались всю жизнь, когда бывали в разлуке. Но я привожу здесь только письма, относящиеся к тому времени, когда после долгого отсутствия он занял кафедру профессора Саратовского университета.

Ю. Г. Оксману

<начало 1951 г.>

Дорогие друзья,

меня очень порадовало письмо Юлиана Григорьевича, главным образом - известием о «Литературном наследстве». Лиха беда начало, как говорится! Теперь все будет превосходно, я в этом не сомневаюсь. Вашу работу об «Обществе Соединенных Славян» я помню и даже пытался рассказывать Коле ее содержание, но факты мне представлялись почти фантастическими, а объяснения их я забыл. Уверен, что это будет интереснейшая статья. Вы пишете ее тоже для «Лит. наследства»? Я давно оторвался от всех литературоведческих дел, а Степа рассказывает о них скучновато. Кстати сказать, он всегда относился к Вам очень сердечно, и я не замечал с его стороны того «раздражения и недоумения», о которых Вы пишете, дорогой Юлиан Григорьевич. Он примирился на малом в науке - его дело! - но человек он прекрасный, отзывчивый.

Я все еще вожусь с романом, но берег уже виден. Осталось примерно на полгода работы. Пишу я его шестой год и сам удивляюсь тому, что ничуть не остыл - напротив! Дни, когда я не работаю над ним, кажутся мне потерянными, и это даже немного раздражает друзей и знакомых. Сижу в Переделкине и - единственное развлечение - хожу на лыжах. Существование благополучное, но нелегкое. Помните Пастернака: «С кем протекли его боренья? С самим собой. С самим собой…» В самом деле, первое чувство, с которым подходишь к столу, - бежать от него! А я сижу за ним часами и часами. И то сказать - мне нужно теперь «показать товар», как говорится. Впрочем, эта мысль отступает перед горячим, все время возбуждающим меня желанием работать.

Надеюсь вскоре увидеть Вас и Антонину Петровну. Сердечные приветы.

Ваш В. Каверин

Меня и Лидию Николаевну глубоко расстроило известие о Николае Ивановиче Мордовченко. Это уж совсем без очереди! Я всегда глубоко уважал его и знал, как он любит Вас. Это был честнейший и талантливый человек.

Комментарий:

О Николае Леонидовиче Степанове, известном литературоведе, который был редактором единственного собрания сочинений Хлебникова (т. 1–5. Л., 1928–1933), я писал, что «в науке он довольствовался малым». Это значит, что ранние его работы - о Хлебникове, о Мандельштаме - были гораздо глубже в теоретическом отношении, чем более поздние, относящиеся к 60-70-м годам.

Роман - трилогию «Открытая книга» - я писал восемь лет. Первая книга трилогии была встречена резко отрицательно критикой. На этот раз мне было очень трудно выполнить завет Горького: «Ругают вас или хвалят - это должно быть безразлично для вас». Но я продолжал работать. Потом она вышла в двух книгах, а третью я написал через несколько лет, и она была напечатана в альманахе «Литературная Москва» (1956).

<1952>

Дорогой Юлиан Григорьевич!

Спасибо за подарки! Я сразу же принялся за чтение Ваших статей и прочел в два вечера с наслаждением. Признаться, в последние годы я совершенно отвык от историко-литературных работ по той причине, что читать их - тяжелый труд, на который у меня не хватает энергии. Будучи по природе эгоистом - как Вам хорошо известно, - я читал их неизменно с одной мыслью: «А молодец я все-таки, что не пошел по этой части!» Совершенно другое почувствовал я, когда взялся за Ваши статьи. Давно забытое чувство «историко-литературного» азарта, живого интереса, даже зависти зашевелилось во мне, и я со вздохом подумал, что ведь и мне, может быть, удалось бы когда-нибудь написать нечто в этом роде. Впрочем, едва ли!

Особенно обрадовала меня Ваша статья о «Письме Белинского к Гоголю». Это, разумеется, не статья, а книга, и Вы непременно должны издать ее как книгу. Самый замысел - оригинален. Ведь никто до сих пор не писал, по-моему, подобной монографии о документе! Материала, пожалуй, слишком много, ему тесно в рамках статьи, одно интересное и новое находит на другое. Как всегда у Вас, целые открытия спрятаны в примечаниях. Но все эти недостатки - от богатства, и это видно на каждой странице. И вторая статья хороша, читается с увлечением и в то же время поражает «взглядом со стороны», который заново освещает, казалось бы, давно известные, примелькавшиеся факты.

Словом, поздравляю Вас, дорогой Юлиан Григорьич!

Когда Вы приедете в Москву? Степа встретил какую-то саратовскую жительницу, которая сказала, что Вы собираетесь скоро приехать. Правда ли это? Если да, пожалуйста, не скрывайтесь, как это бывало иногда. Мы очень соскучились и будем очень рады, если Вы поживете у нас.

Я взял да и написал пьесу. То есть я написал ее еще осенью, а сейчас переписал - и сам не знаю, что получилось. Акимов заинтересовался ею и хочет ставить. Сюжет - современный, герои - археологи. Роман (обе части) выходит на днях.

Ваш В. Каверин

Комментарий:

Я заинтересовался берестяными грамотами и поехал в Новгород, где они были найдены. Мне хотелось ознакомиться с делом на месте. Поездка была необычайно интересной, а работа археологов - увлекательной и азартной. Моим спутником был известный ученый, знаток археологии Москвы Михаил Григорьевич Рабинович. В основе пьесы, которая называлась «Утро дней», лежал подлинный эпизод. Ею заинтересовались и в Ленинграде, и в Москве (Театр комедии Н. П. Акимова и МХАТ), но поставлена она была только в семидесятых годах, слегка переделанная для телевизионного экрана.

<1954>

Дорогой Юлиан Григорьевич,

большое Вам спасибо за советы. Я написал для «Литературки» как сумел, но боюсь, что не пойдет - слишком мемуарно, «лично». Ответа еще нет, но я почти не сомневаюсь в отрицательном. Тогда, возможно, будет чья-нибудь другая статья. В «Огоньке» будет портрет и маленькая статейка Антокольского.

Зато вечер будет, надеюсь, хороший. 19-го, в Доме литераторов. Председатель - Вс. Иванов, мое вступительное слово, потом Эренбург, Антокольский, Шкловский, Андроников, Бонди. И концерт будет хороший. Жаль, что все еще болен Журавлев.

Словом, делается все возможное. Но, конечно, если бы Вы, были в Москве - всему, что делается, было бы придано правильное направление - вновь поднять, прояснить, поставить на должное место имя Юрия Николаевича. Пьесу Ю. Н. я перепечатал и попробую сперва отдать в «Новый мир», а потом - в двухтомник.

Я напишу Вам, как пройдет вечер. Меня и Л. Н. очень огорчает Ваше нездоровье. Поправляйтесь поскорее, дорогой Юлиан Григорьевич, и приезжайте к нам.

Мои дела в общем хороши, хотя пьесы лежат. Может быть, и хорошо, что они лежат, я все придумываю для них новое и новое. Зато продвинул третью часть романа. Шло очень хорошо, теперь прервал для статьи о Ю. Н., стоившей мне много труда, а теперь собираюсь вернуться.

Двухтомником Ю. Н. начну заниматься после 19-го. Посоветуйте, кто может написать хорошее предисловие?…

Ваш В. Каверин

Комментарий:

В этом письме отражено начало хлопот о литературном наследии Ю. Н. Тынянова, которые продолжаются и в наши дни. Моя статья в «Литературной газете» была напечатана. Пьеса Ю. Н. Тынянова «14 декабря» была опубликована в вышедшем вместо двухтомника - однотомнике (М., 1956). О вечере, отметившем 60-летие Ю. Н. Тынянова, - в следующем письме.

<Конец 1954 г.>

Дорогой Юлиан Григорьевич,

как жаль, что Вы не могли быть на вечере памяти Ю. Н.! Это был превосходный вечер, еще раз подчеркнувший, что Ю. Н. любят, помнят и знают. Народу было очень много, все выступали хорошо, сердечно и интересно (только Ираклий сказал, что Ю. Н. «был в известной мере во власти ложной концепции»).

Впрочем, если бы он прочел в «Литературной газете» мою статью (искаженную до неузнаваемости, но все-таки определяющую позицию «Л. Г.» по отношению к Ю. Н.), он бы, вероятно, так не выступил. Надеюсь, что эта капля дегтя не подорвет двухтомник. Жаль, что Шкловский выступил слишком резко. Было бы лучше, если бы у него хватило спокойствия и иронии.

«Л. Г.» выбросила из моей статьи все, что относилось к научной деятельности Ю. Н. Но я не теряю надежды напечатать свое большое вступительное слово, в котором разобраны лучшие научные работы Ю. Н. И все-таки, лед, как говорится, сломан, и справедливость, мне кажется, должна восторжествовать.

У меня будет стенограмма вечера и фотографии, так что Вы все это сможете прочесть и посмотреть.

Как Ваше здоровье? Я много пишу - снова роман, третью и последнюю (наконец-то!) часть. Пьесы чуть-чуть копошатся.

С Новым годом! Здоровья и счастья!

Юлиа́н Григо́рьевич О́ксман (30 декабря 1894 [11 января ], Вознесенск - 15 сентября , Москва) - советский литературовед, историк, пушкинист .

Энциклопедичный YouTube

• 1 / 5

  В 1917-1918 годах Оксман был помощником начальника архива Министерства (Наркомата) просвещения , участвовал в подготовке и проведении реформы архивного дела после Февральской революции . В 1918-1919 годах - заведующий сектором цензуры и печати Центрархива РСФСР (одновременно - член Петроградского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов).

  В 1920 году Оксман был приглашён ректором (бывшего Новороссийского университета) профессором Р. М. Волковым на работу в Одессу. В Одессе молодой 25-летний профессор организует семинар, а также начинает работу по организации Одесского губернского архива. Во главе с единомышленниками из числа преподавателей и студентов университета Оксман организует работу по розыску и сохранению, обзору и каталогизации документов заброшенных архивов закрытых или реорганизованных бывших государственных и военных учреждений, а также документов из личных семейных архивов, многие владельцы которых покинули Россию в предшествующие годы. В ходе работы над организацией губернского архива было принято решение о создании в 1921 году , Оксман стал его ректором. История Северного Причерноморья представляла огромный потенциал для изучения, идея создания специализированного учебного заведения выдвигалась и раньше. Оксман возглавил сильнейший профессорско-преподавательский состав, взяв на себя курс по организации архивного дела. В сентябре 1923 года Оксман принял решение вернуться в Петроград, одной из причин стали нараставшие конфликты с работниками Одесского ЧК из-за их вольного обращения с документами подведомственных Оксману архивов .

  Работа в Ленинграде

  В Петрограде Оксман получил должность профессора в университете, начал работать в Институте литературы, после реорганизации Академии наук начал работу в Пушкинском доме , в качестве одного из ведущих сотрудников этого института, позднее - учёного секретаря. В сфере главных научных интересов Оксмана были Пушкин и декабристы, на протяжении 1920–30-х годов работал над монографией о творчестве Пушкина. В 1927 году принял участие в совместной работе с Юрием Тыняновым по написанию сценария к фильму «С.В.Д. » о декабристах. Одновременно в Институте истории искусств Оксман возглавлял Пушкинскую комиссию. В 1929 и 1931 годах подвергался арестам. В письме Л. Гроссману в 1932 году Оксман жаловался на трудности в реализации своих замыслов: «Книга о Пушкине, на которую потратил несколько лет работы, остаётся неоконченной… Примерно в таком же положении у меня две книги о декабристах, вчерне законченные ещё в 1927–1928 г. …А годы идут, невыпущенные исследования гниют на корню, становятся почти чужими ». Одним из главных дел Оксмана того периода стала подготовка академического собрания сочинений и других изданий произведений Пушкина, он редактировал и комментировал прозу в целом ряде изданий поэта, под его редакцией вышли первые два выпуска «Временника Пушкинской комиссии ». В 1933 году Оксман был назначен заместителем директора Пушкинского Дома. На этой должности возглавил подготовку Пушкинского юбилея 1937 года - столетия со дня гибели поэта. В 1933-1936 годах - член Президиума Ленсовета .

  Арест и заключение

  В ночь с 5 на 6 ноября 1936 года Оксман был арестован по ложному доносу сотрудницы Пушкинского дома, среди прочих обвинений ему инкриминировались «попытки срыва юбилея Пушкина, путём торможения работы над юбилейным собранием сочинений». Осуждён постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 15 июня 1937 к 5 годам ИТЛ . Отбывал срок на Колыме (Севвостлаг), работал банщиком, бондарем, сапожником, сторожем. В 1941 получил новый срок (5 лет) за «клевету на советский суд». В заключении продолжал научную работу, собирая документы и устные свидетельства о русской культуре начала XX века. Многие писатели и учёные, в том числе В. Шкловский , В. Каверин , Ю. Тынянов , М. Азадовский , Е. Тарле , К. Чуковский , пытались вступиться за Оксмана, писали письма в адрес Ежова и Берии в период нахождения его под следствием и по окончании первого срока, но все их обращения оставались без ответа .

  Как писал позднее в одном из писем сам Оксман:

  Я вместо Пушкина и декабристов изучал звериный быт Колымы и Чукотки, добывал уголь, золото, олово, обливался кровавым потом в рудниках, голодал и замерзал не год и не два, а две пятилетки

  Работа после освобождения

  Отбыв полностью оба пятилетних срока, Оксман был освобождён 5 ноября 1946 года и к исходу того же года на короткое время приехал в Москву. Супруга Антонина Петровна в течение месяца после освобождения приходила на вокзал в надежде его встретить. После трёх месяцв в Москве, убедившись, что надежды найти работу в столицах нет, Оксман по рекомендации друга, ленинградского литературоведа Г. А. Гуковского , во время войны бывшего в эвакуации в Саратове, смог устроиться на работу на кафедре истории русской литературы в Саратовском университете . С 1950 года был старшим преподавателем, с 1952-го - ассистентом, с 1954-го - профессором. В 1958 году он вернулся в Москву , до 1964 работал старшим научным сотрудником Отдела русской литературы в , заведовал Герценовской группой, подготовил к печати книгу «Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского», за что в 1961 году был удостоен премии имени В. Г. Белинского . В 1934-1936 и в 1956-1964 был членом Союза писателей СССР (оба раза исключён).

  Активная гражданская позиция

  Одной из основных своих жизненных задач после освобождения Оксман считал «борьбу (пусть безнадежную) за изгнание из науки и литературы хотя бы наиболее гнусных из подручных палачей Ежова , Берии , Заковского , Рюмина и др.», на научных и писательских собраниях публично разоблачал доносчиков. С 1958 Оксман начал устанавливать связи с западными славистами (в том числе эмигрантами, прежде всего с профессором Глебом Струве), вёл с ними обширную переписку (в том числе и тайную - через стажёров, работавших в СССР). Передавал на Запад не опубликованные в СССР тексты поэтов «серебряного века » - Николая Гумилёва , Осипа Мандельштама , Анны Ахматовой - и свои воспоминания о них, помогая Струве в издании собраний сочинений этих авторов.

  Летом 1963 Оксман анонимно опубликовал на Западе статью «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых» . В августе 1963, после того как одно из писем за рубеж было конфисковано пограничниками, органы КГБ провели у Оксмана обыск (изъяты дневники, часть переписки и самиздат). Было начато следствие, продолжавшееся до конца года (проверялась версия, что Оксман печатается за рубежом под псевдонимом Абрам Терц). Дело против Оксмана было прекращено, а материалы о его контактах с эмигрантами были переданы в Союз писателей и ИМЛИ для принятия «мер общественного воздействия». Оксмана исключили из Союза писателей (октябрь 1964), вынудили уйти из ИМЛИ на пенсию, вывели из состава редколлегии «Краткой литературной энциклопедии» , одним из инициаторов издания которой он был.

  Последние годы жизни

  В 1965-1968 Оксман работал профессором-консультантом кафедр истории СССР и истории русской литературы в Горьковском университете , был уволен оттуда по требованию КГБ и обкома КПСС . Работы Оксмана либо не выходили в свет, либо печатались под псевдонимами. Подготовил научное издание книги Н. А. Добролюбова «Русские классики» (серия «Литературные памятники», 1970).

  Сообщение о его смерти не было помещено в советской печати (единственный отечественный некролог Оксмана опубликовала «

  Оксман Юлиан Григорьевич (30 XII 1894 - 15 IX 1970) - литературовед, доктор филологических наук.
  С 1923 был профессором Петроградского университета, в 1933-1936 - заместителем директора Пушкинского Дома (Института русской литературы Академии наук СССР), в 1937-1946 - репрессирован. После освобождения, в 1947-1957, являлся профессором Саратовского университета, в 1958-1964 - старшим научным сотрудником Института мировой литературы им.Горького. Оксман известен как один из ведущих специалистов в области изучения творческой лаборатории А.С.Пушкина при создании "Истории Пугачева" и "Капитанской дочки". По данной проблематике им в 1930-1950-х гг. опубликован ряд статей и издано несколько вновь выявленных пушкинских текстов. В 1959 эти статьи и тексты были переизданы в подборке "Пушкин в работе над "Историей Пугачева" и повестью "Капитанская дочка" (1). Перу Оксмана принадлежат комментарии к названным произведениям в шеститомном академическом собрании сочинений Пушкина (2). В 1964 осуществил издание "Капитанской дочки" в серии "Литературные памятники" (3).

  Примечания:

  1. Оксман Ю.Г. От "Капитанской дочки" к "Запискам охотника". Пушкин - Рылеев - Кольцов - Белинский - Тургенев. Исследования и материалы. Саратов, 1959. С.5-133;

  2. Полное собрание сочинений Пушкина в шести томах. М.-Л., 1936. С.741-758, 797-799;

  3. А.С.Пушкин. Капитанская дочка. М., 1964.

  Биографическая справка перепечатывается с сайта
  http://www.orenburg.ru/culture/encyclop/tom2/tom2_fr.html
  (Авторы и составители энциклопедии: доктор исторических наук Овчинников Реджинальд Васильевич , академик Международной академии гуманизации образования Большаков Леонид Наумович )

  Оксман Юлиан Григорьевич (11.01.1895 (по старому стилю 30.12.1894), г. Вознесенск, Херсонская губерния - 15.09.1970, Москва)
  Сын аптекаря. В 1912-1913 учился в Германии, в Боннском и Гейдельбергском университетах. В 1913-1917 - студент историко-филологического факультета Санкт-Петербургского (Петроградского) университета. Еще студентом начал печататься. В 1917-1918 - помощник начальника архива Министерства (Наркомата) просвещения, участник подготовки и проведения реформы архивного дела после Февральской революции (1917). В 1918-1919 - заведующий сектором цензуры и печати Центрархива РСФСР (одновременно - член Петроградского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов). В 1920-1923 работал в Одессе (начальник губернского архивного управления, ректор Археологического института, член губревкома). В 1923-1936 жил в Петрограде-Ленинграде (профессор, начальник архива МВД дореволюционной России, ученый секретарь, а затем зам. директора Института русской литературы АН СССР). Председатель Пушкинской комиссии, участвовал в подготовке Полного академического собрания сочинений А.С. Пушкина. В 1933-1936 - член Президиума Ленинградского совета.
  В ночь с 5 на 6.11.1936 О. был арестован (ему инкриминировались “попытки срыва юбилея Пушкина, путем торможения работы над юбилейным собранием сочинений”). Осужден постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 15.06.1937 к 5 годам ИТЛ. Отбывал срок на Колыме (Севвостлаг), работал банщиком, бондарем, сапожником, сторожем. В 1941 получил новый срок (5 лет) за “клевету на советский суд”. В заключении продолжал научную работу, собирая документы и устные свидетельства о русской культуре начала ХХ века. Освобожден в Магадане (6.11.1946).
  В 1947-1957 - на кафедре истории русской литературы в Саратовском университете (профессор, с 1950 - старший преподаватель, с 1952 - ассистент, с 1954 - профессор). В 1958 О. вернулся в Москву, до 1964 работал старшим научным сотрудником Отдела русской литературы в Институте мировой литературы им. Горького АН СССР (ИМЛИ), заведовал Герценовской группой, подготовил к печати книгу “Труды и дни В.Г. Белинского” (удостоена золотой медали АН СССР). В 1934-1936 и в 1956-1964 был членом Союза писателей СССР (оба раза исключен).
  Одной из основных своих жизненных задач после освобождения О. считал “борьбу (пусть безнадежную) за изгнание из науки и литературы хотя бы наиболее гнусных из подручных палачей Ежова, Берии, Заковского, Рюмина и др.”, на научных и писательских собраниях публично разоблачал доносчиков. С 1958 О. начал устанавливать связи с западными славистами (в т.ч. эмигрантами, прежде всего с профессором Глебом Струве), вел с ними обширную переписку (в т.ч. и тайную - через стажеров, работавших в СССР). Передавал на Запад не опубликованные в СССР тексты поэтов “серебряного века” - Николая Гумилева, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой - и свои воспоминания о них, помогая Струве в издании собраний сочинений этих авторов. Летом 1963 О. анонимно опубликовал на Западе статью “Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых”. В августе 1963, после того как одно из писем за рубеж было конфисковано пограничниками, органы КГБ провели у О. обыск (изъяты дневники, часть переписки и самиздат). Было начато следствие, продолжавшееся до конца года (проверялась версия, что О. печатается за рубежом под псевдонимом Абрам Терц). Дело против О. было прекращено, а материалы о контактах О. с эмигрантами были переданы в Союз писателей и ИМЛИ для принятия “мер общественного воздействия”. О. исключили из Союза писателей (октябрь 1964), вынудили уйти из ИМЛИ на пенсию, вывели из состава редколлегии “Краткой литературной энциклопедии”, одним из инициаторов издания которой он был.
  В 1965-1968 О. работал профессором-консультантом кафедр истории СССР и истории русской литературы в Горьковском университете, был уволен оттуда по требованию КГБ и обкома КПСС. Работы О. либо не выходили в свет, либо печатались под псевдонимами. Сообщение о его смерти не было помещено в советской печати (единственный отечественный некролог О. опубликовала “Хроника текущих событий”, № 16).
  Похоронен на Востряковском кладбище в Москве.

  Д.И. Зубарев

  Писатели-диссиденты: Биобиблиографические статьи

  Публикации:

  Летопись жизни и творчества В.Г. Белинского. М.: Гослитиздат, 1958. 643 с.; От “Капитанской дочки” к “Запискам охотника”: Пушкин-Рылеев-Кольцов-Белинский-Тургенев: Исследования и материалы. Саратов: Кн. изд., 1959. 316 с.; Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых // Социалистический вестник. 1963. № 5/6. С. 74-76. Подп.: NN. То же: “Сталинисты” среди советских писателей и ученых // Рус. мысль. 1963. 3 авг. Подп.: NN.; Из архива Гуверовского института. Письма Ю.Г. Оксмана к Г.П. Струве / Публ. Л. Флейшмана // Stanford slavic studies. Stanford, 1987. Vol. 1. P. 15-70; Из переписки Ю.Г. Оксмана / Вступ. статья и примеч. М.О. Чудаковой и Е.А. Тоддеса // Четвертые Тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1988. С. 96-168; “Из дневника, которого я не веду” // Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 640-647; Письма Ю.Г. Оксмана к Л.Л. Домгеру // Темы и вариации: Сб. ст. и материалов к 50-летию Лазаря Флейшмана. Stanford, 1994. С. 470-544; Азадовский М.К., Оксман Ю.Г. Переписка. 1944-1954. М.: Новое лит. обозрение, 1998. 410 с.; Оксман Ю.Г., Чуковский К.И. Переписка. 1949-1969 / Предисл. и коммент. А.Л. Гришунина. М.: Языки славянской культуры, 2001. 187 с.; “Размена чувств и мыслей”: Из переписки С.Я. Борового с Ю.Г. Оксманом / Публ. В.Н. Абросимовой; коммент В.Н. Абросимовой и М.Г. Соколянского // Егупец. Киев, 2003. Вып. 11. С. 335-381.

  О нем:

  Некролог // Хроника текущих событий. Вып. 16. 31.10.1970 // Хроника текущих событий. Вып. 16-27. Амстердам, 1979. С. 30-32. Анонимно; Edgerton W. Yulian Grigorievich Oksman // Russian literature. 1973. № 5. P. 5-34; Dryzhakova E. The Fifties in transition: A.S. Dolinin and Yu.G. Oksman, our remarkable teachers // Oxford slavonic papers. Oxford, 1985. Vol. 18. P. 120-149; Каверин В. Литератор: Дневники и письма. М., 1988. С. 133-144; Богаевская К.П. Возвращение: О Юлиане Григорьевиче Оксмане // Лит. обозрение. 1990. № 4. С. 100-112; Еще раз о “деле” Оксмана // Тыняновский сборник: Пятые Тыняновские чтения. Рига; М., 1994. С. 347-374. В содерж.: Фойер Л. О научно-культурном обмене в Советском Союзе в 1963 году и о том, как КГБ пытался терроризировать американских ученых. С. 347-357; Фойер-Миллер Р. Вместо некролога Кэтрин Фойер. С. 357-366; Чудакова М.О. По поводу воспоминаний Л. Фойера и Р. Фойер-Миллер. С. 366-374; Пугачев В.В., Динес В.А. Историки, избравшие путь Галилея: Ст., очерки. Саратов, 1995. 230 с. Библиогр. Ю.Г. Оксмана: с. 220-229; Богаевская К.П. Из воспоминаний // Новое лит. обозрение. 1996. № 21. С. 112-129. Из содерж.: Ю.Г. Оксман и Анна Ахматова. С. 124-126; Ю.Г. Оксман. Москва. Новая катастрофа. С. 127-128. Оксман Ю. О “холопах добровольных”. С. 129; 1998. № 29. С. 125-141. Из содерж.: [Отрывки из писем О. к К.П. Богаевской]. C. 125-128; Зубарев Д.И. Из жизни литературоведов // Новое лит. обозрение. 1996. № 20. С. 145-176. Из содерж.: 1. “Человек старого закала”. С. 145-148; Коробова Е. Ю.Г. Оксман в Саратове. 1947-1957 // Корни травы: Сб. ст. молодых историков. М., 1996. С. 145-154; Грибанов А.Б. Ю.Г. Оксман в переписке Г.П. Струве// Седьмые Тыняновские чтения. Материалы для обсуждения. Рига; М., 1995-1996. С. 495-505; Абросимова В. Ахматовский мотив в письмах А. Белинкова к Ю.Г. Оксману // Знамя. 1998. № 10. С. 139-147; Егоров Б.Ф. Ю.Г. Оксман и Тарту // Новое лит. обозрение. 1998. № 34. С. 175-193; Абросимова В.Н. Из саратовской почты Ю.Г. Оксмана // Новое лит. обозрение. 1998. № 34. С. 205-230; Юлиан Григорьевич Оксман в Саратове. Саратов: Колледж, 1999.

  Об авторе | Валерий Васильевич Есипов родился в 1950 г. на Сахалине. Окончил журфак ЛГУ в 1975 г., в 2007 г. защитил кандидатскую диссертацию по культурологии в СПб гуманитарном университете профсоюзов. Автор книг «Житие великого грешника» (документально-лирическое повествование о судьбе русского пьяницы и замечательного историка-самоучки И.Г. Прыжова )». М., 2012, «Варлам Шаламов и его современники» (Вологда, 2007, 2008), «Шаламов» (М., 2013. Серия ЖЗЛ). Лауреат премии журнала «Юность» имени В.Я. Лакшина в области критики и литературоведения за 2012 год. В «Знамени» опубликована статья «Негромкое столетие Варлама Шаламова» (2008, № 2). Живет в Вологде.

  Русская интеллигенция без тюрьмы, без тюремного опыта -
  не вполне русская интеллигенция.
  В. Шаламов

  В случаях, когда исключаются дискуссии, начинаются репрессии.
  Ю. Оксман

  Один из героев этого сюжета был непревзойденным знатоком жандармских архивов царской эпохи. Он никак не предполагал, что наступят времена, когда его имя и его «дела» будут искать - и найдут! - в архивах НКВД. Другой герой был убежден, что «документы нашего прошлого уничтожены», и писал свои рассказы о колымских лагерях, исходя только из того, как он их сам видел и понял. Но его «дела» тоже найдутся. Судьбы этих великих людей - гениального литературоведа (реализовавшего себя лишь наполовину) и гениального писателя (реализовавшего себя сполна, но напечатанного и признанного лишь недавно) - не просто во многом схожи, а являются единым живым символом трагедии российского ХХ века. Ибо нет более мощного символа этой трагедии, чем Колыма, соединившая их. Но есть и другого рода параллели в их судьбах.

  Видели ли, знали ли друг друга Ю. Г. Оксман и В.Т. Шаламов? - почти инстинк-тивный вопрос, возникающий у каждого исследователя. Так хочется верить в их хотя бы нечаянную встречу где-то на «этапе», знакомство с пожатием рук, взаимную симпатию, возникшую с полуслова, вынужденное расставание, а потом - переписку или хотя бы мысленную перекличку «из двух углов» своего многострадального отечества (старинная российская традиция!).

  Увы, параллельное чтение «Колымских рассказов» и воспоминаний Шаламова, с одной стороны, и изданных недавно многочисленных подробнейших писем Оксмана , с другой - ничего не открывает. Мелькнувший дважды у Шаламова з /к «Миша Оксман , крепильщик, бывший начальник политотдела дивизии, которого маршал Тимошенко, еще не будучи маршалом, выгнал из своей дивизии как еврея» - явно только однофамилец (впрочем, автор «Колымских рассказов» иногда давал своим героям и вымышленные фамилии). У самого же Юлиана Григорьевича имени Шаламова ни в каком контексте - ни в колымском, ни в литературном - 1960-х годов не встречается. Между тем «потаенная» литература всех времен была его страстью, он общался до своей смерти в 1970 году со многими молодыми филологами и историками, хорошо знавшими самиздат и Шаламова в нем (например, с Н. Эйдельманом). Тут тоже тупик - или пока тупик, кто знает.

  Интернет-поисковики на сей счет лучше не насиловать. Это пагубная страстишка дилетантов и шарлатанов ХХI века, желающих делать открытия одним нажатием кнопок. Реальный мир, в том числе мир «подземный», архивный, гораздо запутаннее, но только здесь можно найти истину. Конечно, многое о Шаламове и Оксмане можно узнать и в Сети. Но Википедия и другие базы годами не обновляются, а новые сайты и блоги нередко транслируют старые сплетни интеллигентских кухонь. Например, недавно на «Зарубежных задворках» прочел: «Варлам Шаламов - прозаик и поэт советского времени, диссидент». Это он-то, спускавший некоторых так называемых «диссидентов» с лестницы своего дома, именовавший их презрительно «ПЧ» - «прогрессивное человечество» (добавляя: «ПЧ состоит наполовину из дураков , наполовину из стукачей, но дураков нынче мало»...). О Ю.Г. Оксмане пока пишут в этой связи осторожно - «протодиссидент », т.е. начальный инакомыслящий или предтеча. Возможно, в этом что-то есть, ведь «железный Юлиан», как его иногда называют, был первым, кто открыто стал называть имена доносчиков сталинского времени - здравствовавших и процветавших в 1960-е годы литераторов и ученых. Причем он опубликовал их имена за границей (через свои литературоведческие контакты с Г.П. Струве), в «Социалистическом вестнике», издававшемся в Нью-Йорке. За это несгибаемого старика-профессора исключили из Союза писателей, изгнали из Института мировой литературы, отлучили от издания особо дорогого ему в последние годы А. Герцена - родоначальника тамиздата в XIX веке. Он вынужден был уехать преподавать в город Горький, где «ясные зорьки» (раньше, после Колымы, он почти десять лет вынужден был читать лекции студентам в Саратове, ставшем уже не глушью, как во времена Грибоедова , но все же очень не похожем на Гейдельберг, где когда-то учился Оксман ).

  Могла ли громкая история с бесстрашным разоблачением сталинских стукачей в 1964 г. не заинтересовать Шаламова, в ту пору еще не сузившего свой круг общения? Скандал в ИМЛИ тем более не мог пройти мимо его ушей, поскольку в этом институте работал его близкий знакомый литературовед Л.И. Тимофеев (между прочим, инвалид с параличом ног, и Шаламов общался с ним в основном по телефону и по переписке). Долгое время ничего на этот предмет в архиве Шаламова найти не удавалось, и лишь недавно, готовя вместе с коллегой С.Ю. Агишевым к публикации его незавершенную пьесу «Вечерние беседы», обнаружил - вернее, расшифровал в рукописи с трудночитаемым почерком - такой диалог, относящийся ко временам зарождения «диссидентства»:

  «Я (этот герой - сам Шаламов. - В.Е. ): - А говорили, что Вас арестовали, месяц допрашивали.

  Крушельницкий: - Клевета, Оксмановская (курсив мой. - В.Е. ) клевета. Я уезжал на месяц в Ленинград. Отдохнуть. Понимаете? У меня счета из гостиницы есть... Теперь эти все говорят, что я провокатор. А Оксман говорит, что я осведомитель. Я его привлеку к партийному суду и суду чести» 1 .

  Кто является прототипом Крушельницкого, следует сказать, чтобы избежать кривотолков , и сразу же заметить, что он - литературовед, исследователь В.Г. Короленко А.В. Храбровицкий - отнюдь не был ни провокатором, ни стукачом. Шаламов его знал давно, но с определенного момента невзлюбил и, поддавшись слухам, вероятно, стал подозревать в указанном грехе 2 . Но для нас важнее, что в диалоге дважды подряд фигурирует фамилия Оксмана : выходит, что Шаламов прекрасно знал о его роли разоблачителя доносчиков, коль скоро эта роль обрела для него даже нарицательную силу! Здесь можно смело говорить и о восхищении Шаламова Оксманом , и о своего рода чувстве родства и перекличке с ним. «Сначала нужно возвратить пощечины и только во вторую очередь - подаяния» - это из «Колымских рассказов», «Клянусь до самой смерти / М стить этим подлым сукам» - из стихотворения «Славянская клятва». Беспощадность к палачам у обоих имела единый исток. Можно понять, что и характеры их по своей прямоте и поистине титановой твердости были - один к одному, несмотря на разницу в возрасте в двенадцать лет.

  В молодости Шаламов, несомненно, был знаком с именем и хотя бы с некоторыми работами знаменитого профессора-пушкиниста и декабристоведа . Ведь Варлам вырос в 1920-е годы, был страстным книгочеем, поклонником и Пушкина, и декабристов одновременно (в юные лета мало кто ощущает тут огромные противоречия!). После Колымы Шаламов саркастически писал о советском литературоведении сталинского периода: «У нас два особенно несчастных писателя - это Пушкин и Чехов. Из них обоих пытаются сделать сознательных социалистов и бойцов-организаторов». Оксман после ареста не печатался, его имя как «врага народа» было вычеркнуто отовсюду - так что это относилось явно не к нему. При Сталине, да и позже, была совершенно забыта выдающаяся роль Оксмана в ранней советской пушкинистике 1920-х годов. Наперекор вульгарно-конъюнктурной социологии некоторые немногие ее представители имели смелость видеть в первом русском поэте негасимый светоч «тайной свободы». Ю. Тынянова в этой связи помнили, а Оксмана , который был его ближайшим другом и единомышленником (снабжая при этом архивным материалом для «Кюхли» и других романов), - вырвали из памяти...

  Наиважнейший вопрос: знал ли Шаламов - и узнал ли в конце концов, что Оксман тоже был в колымских лагерях, где-то рядом с ним? Здесь, к сожалению, полная неясность. Видеться в Москве они не могли - эмблем Колымы в 1960-е годы на себе никто не носил, ореолов вокруг себя не раздувал, хотя связь и дружба всех, кто прошел рядом, одними дорогами, была священной. Но дороги зависели от прихотей судьбы, и только. В этом мы убедимся чуть ниже, а пока снова заглянем в Интернет - что там пишут о колымской биографии Оксмана и ее предыстории.

  «Википедия »: «В ночь с 5 на 6.11.1936 Оксман был арестован по ложному доносу сотрудницы Пушкинского дома (ему инкриминировались «попытки срыва юбилея Пушкина, путем торможения работы над юбилейным собранием сочинений»). Осужден постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 15.06.1937 к 5 годам ИТЛ. Отбывал срок на Колыме (Севвостлаг ), работал банщиком, бондарем, сапожником, сторожем. В 1941 получил новый срок (5 лет) за «клевету на советский суд». В заключении продолжал научную работу, собирая документы и устные свидетельства о русской культуре начала ХХ века. Освобожден в Магадане (6.11.1946)».

  «Мемориал», «Хронос » и другие крупные порталы дублируют справку. Лишь на сайте Сахаровского центра добавлены некоторые детали, в том числе: «1937, лето - Прибытие в Омский лагерь. Заболевание тифом. Тюремная больница, затем помещение, как безнадежного , в мертвецкую. Случайное спасение новым главврачом. 1938-1941 - Перевод на Колыму... 1941 - перевод на Индигирку, работа на лесоповале, ночевки под открытым небом у костра при зимних температурах до минус 60 градусов. 1941, май - 1942 - перевод на более легкую работу - заведовать баней и прачечной. Получение отдельной крошечной комнаты».

  Понимаю, неточности вызваны отсутствием более достоверных сведений. По Омску ситуация, как увидим, была другой, но не менее печальной. В целом на первый взгляд получается довольно «благополучная» картина, особенно хеппи-энд с работой в бане, когда Шаламов работал в эти годы в забое и шахте. Но представьте з /к - интеллектуала высочайшей пробы, выдающего «клиентам» банные тазики и убирающего за ними грязь... Вообще, подобные сравнения - кому лучше-хуже - считаю кощунством: Колыма уравнивала всех сидельцев, от крестьян до профессоров. Ее мертвящее ощущение зафиксировано Оксманом в одном из писем: «Я вместо Пушкина и декабристов изучал звериный быт Колымы и Чукотки, добывал <…> уголь, золото, олово, обливался кровавым потом в рудниках, голодал и замерзал не год и не два, а две пятилетки». Последнее абсолютно точно - десятилетний срок он отбыл от звонка до звонка.

  Документы есть. Уничтожено, вопреки пессимизму Шаламова, далеко не все. Сохранились и следственные дела по всем трем собственным срокам Шаламова, составившим в совокупности двадцать лет. По делу 1937 года он был реабилитирован еще в 1956 году, а по первому делу 1929 г. (участие в антисталинской оппозиции) - только в 2000-м. Все это уже известно, опубликовано 3 . Но по делу Оксмана - что-то затормозилось. Даже после открытого еще при Горбачеве, казалось бы, полного доступа к архивам ЧК-ОГПУ-НКВД. Кто, как и что конкретно затормозил в нулевые годы - ходят теперь самые разнообразные слухи. Говорят, кто-то «наверху» сказал: «Хватит». Мол, накопались уже, всего Сталина обгадили... Может быть, и так. Может быть, кого-то куда-то не допустили. Но скорее всего - сами «затормозились» и не пытались искать. Говорю именно о тех людях, кто начинал заниматься Оксманом и его судьбой в конце 1980-х - начале 1990-х годов. Начали и бросили, не дойдя до главного. Если бы остался жить подольше Н. Эйдельман, он бы дошел, я уверен.

  Расскажу сначала о собственном скромном опыте, о почти случайной находке.

  Рядом с РГАЛИ (Российский государственный архив литературы и искусства), где регулярно работаю по Шаламову, а с недавней поры и по Оксману , находится РГВА (Российский государственный военный архив, бывший - Советской Армии). Я пришел сюда, имея зацепку - номер фонда и описи материалов архива конвойных войск НКВД. (За эту зацепку должен запоздало поблагодарить ушедшего из жизни историка Н. Поболя , который первым нашел этот фонд и обнаружил там бесценные документы об этапировании на восток О. Мандельштама. Теперь эти материалы достаточно хорошо известны, они опубликованы П. Нерлером в книге «Слово и “дело” Осипа Мандельштама», глава «Мандельштамовский эшелон» написана П. Нерлером и Н. Поболем совместно.)

  Так вот: затребованные дела со старой печатью «секретно» и новой - «рассекречено» милые девушки в читальном зале принесли мне без всяких проволочек и даже досрочно, поскольку я сказал, что приехал из другого города и скоро уезжаю. Ориентируясь по датам, практически сразу нашел объемистое дело о спецкомандировках 236-го конвойного полка НКВД, солдаты и офицеры которого охраняли этап от Москвы до Владивостока в июне-июле 1937-го (прибытие в конечный пункт - 4 августа). Дело сшито суровыми нитками так, что листы у сшивки не разогнуть, часть материала трудно прочесть и сканировать, а расшивать по правилам нельзя, и это единственное неудобство. Все искупляется драгоценными находками. Когда обнаружил здесь фамилии Шаламова (!) и Оксмана (!!!), ощущения были, наверное, такими же, как у самого Оксмана - когда он открыл столетней давности документы о декабристе, друге Пушкина В. Раевском...

  Это было еще в 2012 году. Материалы о Шаламове уже частично мною опубликованы, а с Оксманом спешить не стал - что такое маленький, пусть и уникальный, листок, пока нет других фактов? Лишь сейчас, когда другие факты нашлись, можно выносить на всеобщее обозрение и первый листок, написанный наскоро химическим карандашом (печатается с сохранением орфографии):

  сдачи больного в пути следования

  Мы, нижеподписавшиеся, нач . эшелона ст. лейтенант Лабин , врач эшелона Радионова , зав. медпунктом г. Омска (пропуск фамилии) составили настоящий акт в том, что осужденный Оксман Юлиан Григорьевич, значащийся по эшелонному списку под № 48, следующий в адрес: г. Бухта Нагаева Севвостлаг от ст. Москва в виду его болезненного состояния - геморогический энтероколит затянувшего характера - снят с эшелона и принят зав. медпунктом (пропуск).

  По данным эшелонного списка личного дела значится, что лишенный свободы Оксман Юлиан Григорьевич осужден Особым совещанием при НКВД на 5 лет, род. в 1895 г., проживает по адресу г. Ленинград, проспект К. Либкнехта д. 62 кв. 46.

  По выздоровлению больного я, зав. медпунктом, обязуюсь через Омский домзак дослать осужденного по месту назначения на ст. Бухта Нагаева Севвостлаг 4 .

  Среди подписавших есть и, как положено, место для представителя омского управления госбезопасности, а также и зав. медпунктом.

  Что такое геморрагический энтероколит затянувшегося характера, лучше знают врачи, а острая кровавая диарея того же характера - всем понятно. Возникает от отравления, чаще - пищевого. Тут есть разные предположения, и пока остановимся на том, что где-то в пути (эшелон отправился из Москвы 28 июня, в разгар лета) Оксману - и не ему одному - попало в миску с баландой что-то явно не годящееся в пищу (протухшее?), а он был сильно голоден. Как видно из дела, в том же Омске по такому же акту и с точно таким же диагнозом плюс «истощение» был списан з /к Жарков Н.Г. Еще один человек, Тараканов Г.Д., был списан с диагнозом «авитаминоз, истощение». (Раньше в Тюмени были сняты Волков П.Е. с легочным кровотечением, Шелохаев С.В. - сердечная слабость, отеки, асцит печени. Ближе к Владивостоку больных - и умерших - снимали уже десятками. Всего в эшелон был погружен 2131 з /к , конвоя - 120. К концу пути з /к осталось 1917 человек, конвой - в полном комплекте).

  Условия в эшелоне были ужасающими - свидетельство об этом оставил М.Е. Выгон, сокамерник Шаламова, доживший до 2011 года (см . его книгу «Личное дело» на сайте shalamov.ru ). Сам Шаламов своего пути в рассказах практически не касался, потому что Колыма потом заслонила для него все остальное. Но в эссе-очерке «Достоев-ский», написанном в 1970-е годы, есть глава об Омске, о стоянке эшелона, и главный акцент здесь на том, «о чем думает вшивый» - о бане, о «санпропускнике военном, необычайной производительности, быстрого обслуживания»:

  «Для солдат по два, для арестантов по десяти человек на душ - я при своем высоком росте никак не проигрываю, в бане не слежу, чтобы меня обделили водой, чтоб только кусочек мыла из рук не вырвали. Но Сибирь далеко еще от Колымы, кусочек мыла здесь суют в руку, как рекруту. Омск - это город Достоевского, город его каторги, а в наше время лучший санпропускник, лучше бутырского, лучше магаданского... От Омска после Достоевского никто ничего и не ждет, кроме каторги, и действительно обслуживание в Омске образцовое. Уже к обеду мы, прошедшие душ, строились, но, как ни налажено солдатское колесо, арестантский путь все же труднее, медленнее. Мы сидим, вернее, лежим, под скудным омским солнцем в яснейший из ясных , ясный день. Редкое солнце указывает, как много мы сидели в тюрьме, как плохо нас кормили и как долго длится наш вагонный путь. Хлеба по пути купить нельзя, деньги у нас отобраны при отъезде из Бутырки и навсегда исчезли, списанные с наших счетов - как, кому это все досталось, какому-нибудь клубу НКВД сп исано - этого мы никогда не узнаем. Но подкожная клетчатка, жировая прослойка давно исчезла - в очереди сидят скелеты, раскрытые рубашки показывают белеющую мертвую кожу, которую слабое омское солнце не в силах согреть и обжечь...»

  Всегда узнаваема шаламовская проза, «пережитая как документ» и насыщенная тайными знаками-символами. Обломок потрясающей русской фрески с Достоевским в центре! И то, что здесь не нашлось места для каких-то списанных по акту арестантов, - неудивительно. Состав был очень большой, почти пятьдесят вагонов-теплушек по 40 человек, а списанных выносили незаметно для сторонних глаз. Если Оксман был в эшелонном списке под № 48, то Шаламов, по документам, - под № 386, это разные вагоны. З /к знали только тех, кто рядом, с кем были на нарах в Бутырке . Шаламов, судя по очерку «Бутырская тюрьма», сидел в 68-й камере с ареста в январе 1937-го, а Оксман , доставленный в феврале из Ленинграда, находился, несомненно, в другой. В одном из писем из Саратова в 1948 г. он без всякой иронии писал: «Я ведь уже 12 лет не отдыхал, если не считать Бутырок (там был подлинный отдых, ибо обо мне месяца на три забыли)». Важные детали удалось разыскать в личном фонде Оксмана в РГАЛИ: на единственном допросе в Москве, писал он, «мне предложено было вооружиться терпением, учитывая загруженность следственного аппарата и особенности политической обстановки. В результате через 4 месяца я был вызван в середине июня 1937 г. не к следователю или в суд, а прямо на этап, получив выписку из постановления Особого совещания» 5 .

  В Омске Оксман действительно лежал в мертвецкой, умирал - и умер бы, потому что банальных сегодня антибиотиков еще не было изобретено. (Между прочим, Шаламов с полным знанием дела как лагерный фельдшер заявлял: «Со времен Христа не было большего благодеяния человеку, чем пенициллин».) Спасти Оксмана могло не чудо, а переливание крови, на что, видимо, и решился врач, имя которого неизвестно.

  О дальнейшем его пути - коротко. Он был доставлен, «дослан» на Колыму в конце того же года, пароходом на самом исходе навигации. «Прибыл для отбытия срока наказания в места лишения свободы Магаданской области 13 декабря 1937 г.» - гласит официальная справка из архива Магаданского УВД, полученная мною совсем недавно от М.С. Райзмана (о нем чуть ниже). Справка тоже драгоценна, потому что дата сразу многое уточняет и объясняет - для тех, кто знает детально историю лагерной Колымы. Не гипотеза, а реальный вариант поворота судьбы или рока: если бы Оксман не отстал, а прибыл бы со своим этапом в августе (как Шаламов), то он бы сразу был отправлен на прииск, поскольку шел сезон промывки золота, а там бы неминуемо попал в смертоносный ад зимы 1937-1938 годов, так называемой «гаранинщины », описанной в самых жутких рассказах Шаламова...

  Но сейчас надо о другом, не менее жутком - не о том, что «было бы», а о том, что в действительности было с Оксманом . И не на Колыме, а раньше, в Ленинграде, в ноябре 1936-го, в домзаке НКВД на Шпалерной.

  Скажу сразу: эти материалы уникальны и публикуются впервые. Они открыты не мной, а магаданским филологом-исследователем Михаилом Семеновичем Райзманом . Именно он в 2007 г. оказался первым и единственным ходатаем о следственном деле Оксмана 1936 г. и о его реабилитации в 1958-м. Он прошел все инстанции от Магадана до Москвы и С.-Петербурга, и этот почтово-бюрократический «роман» длился несколько долгих месяцев. Немолодой уже человек, Райзман был счастлив, как мальчик, когда получил многостраничное дело. Над ним он работал, по установленным правилам, в специально отведенном помещении местного архива УВД. Копировать подобные дела не положено, можно только делать выписки, и он их сделал, сколько смог. Результаты (в самом сжатом фабульном виде) опубликовал в «Магаданской правде» и в научном сборнике Северо-Восточного госуниверситета, где до сих пор работает доцентом. Кроме дела самого Юлиана Григорьевича М.С. Райзман получил и исследовал дело его младшего брата Эммануила Григорьевича, который был арестован в 1937 г. и тоже был отправлен на Колыму (здесь братья случайно встретились, но после Колымы в 1949 году Э. Г. Оксман снова был арестован и сослан в Красноярский край, увиделись они только в Москве после реабилитации обоих).

  По очередной счастливой прихоти судьбы - по совпадению интересов к связке «Шаламов - Оксман » - мы познакомились с М.С. Райзманом , и он прислал мне целиком свои выписки с основными официальными документами, переписанными им полностью. Что это, как не чудо великодушия, неслыханное в наше время! В ответ на мои пылкие слова благодарности этот скромнейший человек написал: «Пожалуйста, не переоценивайте мой поступок. По-моему, это естественно - искать и находить по мере возможности правду о людях, которых уже нет. Тут дело не в том, кто нашел и опубликовал, а том, о ком эти материалы. Ю. Г. Оксман вызывает глубочайшее уважение...»

  Пока привожу самый важный документ - о реабилитации Оксмана .

  Президиум Ленинградского городского суда в составе Председательствующего Соловьева, членов Исаковой, Позднякова, Румянцева и Дмитриева с участием прокурора Горбенко по протесту Прокурора города Ленинграда уголовное дело по обвинению Оксмана Ю.Г. (архивно-следственное дело № 166971), заслушав доклад члена Ленгорсуда т. Демидова и заключение прокурора Горбенко, поддержавшего протест.

  Президиум установил:

  Постановлением Особого Совещания при НКВД СССР от 9 июня 1937 г. Оксман Юлиан Григорьевич, 1895 г. рождения, уроженец гор. Вознесенск, Одесской обл., из мещан, служащий, русский, беспартийный, с высшим образованием, ранее несудимый, работавший старшим научным специалистом института русской литературы Академии наук СССР, - осужден к 5 годам лишения свободы.

  По обвинительному заключению Оксман признан виновным в том, что он «являлся участником контрреволюционной организации, ориентировавшейся в своей контрреволюционной деятельности на “правых” и ставившей себе задачу восстановления в СССР буржуазного строя, и что он поддерживал связи с другими лицами, позднее также осужденными за контрреволюционную деятельность».

  Действия осужденного квалифицированы по ст. 58-10 и 58-11 УК РСФСР.

  Протест внесен на предмет реабилитации осужденного и подлежит удовлетворению по следующим основаниям:

  Никаких других доказательств вины осужденного в материалах дела нет.

  Лица, которых Оксман называл как других участников этой организации, к уголовной ответственности не привлекались вообще и по данному делу не опрашивались.

  Лица, в преступной связи с которыми Оксман обвинялся, в данное время реабилитированы за отсутствием в их действиях состава преступлениях.

  Произведенной в данное время проверкой по линии органов госбезопасности обоснованность обвинения Оксмана не подтвердилась.

  В связи с изложенным, руководствуясь Указом Президиума Верховного Суда Союза ССР от 19 августа 1955 года, Президиум Ленинградского городского суда

  ПОСТАНОВИЛ:

  Протест прокурора города Ленинграда удовлетворить.

  Постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 9 июня 1937 г. по делу Оксмана Юлиана Григорьевича отменить, а дело за отсутствием в действиях осужденного состава преступления дальнейшим производством в уголовном порядке прекратить.

  Дополнить все это можно фрагментом еще одного документа - заключения спецкомиссии управления КГБ Ленинградской области от 12 августа 1958 г., проверявшей дело Оксмана на предмет его законности:

  ...Наряду с этим установлено, что проводивший расследование по делу Оксмана - Драницын Н. С. 10 июня 1939 г. Военным Трибуналом войск НКВД СССР Ленинград-ского округа был осужден по ст. 193-17 п. «а» УК РСФСР на 9 лет ИТЛ 6 .

  Следствием по делу Драницына было установлено, что он, работая в УГБ УНКВД Ленинградской области, применял вражеские методы в следственной работе, выражавшиеся в фальсификации следственных материалов, корректировал протоколы допросов, составленные подчиненными ему работниками, давал распоряжения о незаконных арестах, а также о применении мер физического воздействия в отношении арестованных.

  Сомнений быть не может: Оксмана на допросах самым жесточайшим образом избивали, пытали! И ясно, что следователь Драницын - не какой-то самодеятельный изобретатель «вражеских методов», а исполнитель высшей воли. Даже не Л.М. Заковского , мрачно знаменитого начальника Ленинградского УНКВД, расстрелянного в том же 1939 г., а - воли самого Сталина. Не все знают, что Заковский в 1928 г. обеспечивал охрану Сталина во время его поездки в Сибирь, отсюда и началась его карьера лютейшего сатрапа. Сталин лично направил Заковского на расследование убийства Кирова в декабре 1934 г., дав команду - «любыми средствами найти и разоблачить врагов». Именно тогда энкавэдэшникам была дана негласная санкция на применение пресловутого «метода № 3» («физического воздействия»), который получил раскрытое ныне историками официальное подтверждение со стороны Сталина летом 1937 г. (а тогда был списан на «ежовщину »).

  Становится понятно, почему у Оксмана однажды, в одном из писем 1963 г., опубликованных позднее на Западе, прорвались яростные слова не только о «колымских лагерях смерти», но и о «пыточных камерах», о «фашистском зверье в обличье сержантов, капитанов и полковников МГБ и НКВД», с откровенно личным признанием: «Я не думал, что мне удастся выйти живым из этих застенков». Но нигде больше об этом - о испытанных на себе пытках - он никогда не писал и не говорил. Все ученики помнят доброжелательную улыбку, шутки и лишь иногда внезапно суровевшее лицо этого человека с огромным лбом, похожего на быка. (Он оправдывал свою фамилию: «окс » по-немецки «бык». Единственное, что у него не было «бычьим», - здоровье: диабет, сердце, а под конец жизни подступила слепота.)

  Всю тайную подоплеку сфабрикованного против него дела 1936 г. он, видимо, так и не узнал. Но, несомненно, осознавал, что истинной причиной неожиданной опалы, пыток и каторги стали не доносы каких-то мелких сошек и не попытка «срыва Пушкинского юбилея», а бывшие у всех на виду его постоянные и тесные контакты с Л.Б. Каменевым. Ведь Каменев («умеренный большевик», как его теперь характеризуют историки) после всех кар, обрушенных на него Сталиным еще после смерти Ленина, в 1933 г. работал директором издательства «Academia » 7 . Именно через него проходили издания Пушкина, ответственными за которые являлся Оксман , заместитель председателя Всесоюзной Пушкинской комиссии (председателем ее был М. Горький, скоропостижно умерший летом 1936 г., что тоже положило тень на встречавшегося с ним Оксмана ). Но самая важная деталь: в 1934 г. Л.Б. Каменев недолгое время работал директором Пушкинского Дома, а Оксман являлся его заместителем, и, естественно, общались они гораздо чаще и накоротке. Известно, что в 1960-е годы Юлиан Григорьевич собирался написать воспоминания о Каменеве, в том числе о совместной поездке с ним в Михайловское, но мемуар , увы, не состоялся. (Вероятно, не только потому, что Каменев оставался крайне одиозной фигурой в сознании всей послесталинской эпохи - он был реабилитирован лишь в 1988 году. Оксману просто недоставало документов о несчастнейшей судьбе этого последнего «тонкокожего» большевика, которым Сталин со сладострастием помыкал, заставляя беспрерывно каяться. Это только недавно выяснилось, что кроме унизительных речей во славу вождя Каменев в те же годы в узком кругу проговаривал дерзкий и предельно точный афоризм: «Марксизм есть теперь то, что угодно Сталину»...).

  Можно лишь догадываться, какую бурю чувств испытывал Оксман в августе 1936 г., во время большого московского процесса, где Л.Б. Каменев стал одним из главных обвиняемых. Расстрел его, признавшего на суде по неразгаданным до сих пор причинам, кроме прочего, свою «вину» в убийстве Кирова (!), автоматически обрекал тех, с кем он тесно общался и кому жал руку. Причем нависшую над ним угрозу Оксман мог ощутить еще до начала процесса, а именно 17 августа (процесс начался 19-го), когда в ленинградской квартире ученого был произведен первый обыск - с участием того же следователя, лейтенанта НКВД Н. Драницына , который, как можно понять, тогда только начинал особо важное дело, которое ему же и предстояло завершить 8 .

  Между прочим, Шаламов писал: «С первой тюремной минуты мне было ясно, что никаких ошибок в арестах нет, что идет планомерное истребление целой «социальной» группы - всех, - кто запомнил из русской истории последних лет не то, что в ней следовало запомнить». Оксман по своему кругу разнообразных знакомств - он был и членом Президиума Ленсовета , регулярно ходил в Смольный - знал слишком много из сталинской политической «кухни». И потому его приговорили к Колыме, которая означала: возврата нет. Это ему можно было почувствовать уже в эшелоне - его отравление могло быть отнюдь и не пищевым 9 .

  В эшелоне, как положено, был спецвагон с папками личных дел заключенных. Этих личных дел, фиксировавших потом все перемещения каждого в системе Севвост-лага , в магаданском архиве сегодня, увы, не найти. Безмерно красноречивые (кричащие!) документы были сожжены по приказу из Москвы в начале 1960-х годов. Шаламов и многие другие получали тогда на свои запросы стандартный ответ: «Сведения о характере работы, выполнявшейся в заключении, не сохранились». Можно понять, почему так яростно негодовал писатель, получив такую бумажку (она есть в его архиве), и почему он так же яростно стремился довести достоверность своих рассказов до степени «протокола» (его слова), оставляя за собой свободу художника и право быть судьей времени.

  Однако уцелели - как об этом свидетельствует и пример Шаламова, и пример Оксмана (со «случаем Райзмана », назовем это так) - судебно-следственные дела по политическим обвинениям. Это другая категория дел, подлежавших во все времена, и в сталинское тоже, особому учету и долговременному (если не вечному) хранению. Исключение здесь составляют лишь эпохи революций, когда эти секретные фонды подвергались умышленному, с ясными целями, уничтожению. Так было в России в 1917 г., когда жандармское ведомство успело устроить «пожары» в части архивов, так было в России и в 1989-1991 гг., когда в спецхранилищах КГБ, с санкции Политбюро ЦК КПСС, канула в небытие основная часть огромных дел, касавшихся, например, А. Солженицына и А. Сахарова (см. Бакатин В. Избавление от КГБ. М., 1992).

  Судебно-следственное дело Ю.Г. Оксмана 1936 г., как мы теперь знаем, сохранилось. Место хранения называть не буду, чтобы не вызвать ненужного ажиотажа - дело требует чрезвычайно внимательного и всестороннего изучения. А вот почему на него не могли «выйти» ни академические институты - ни ИМЛИ в Москве, ни ИРЛИ (Пушкинский Дом) в С.-Петербурге, обладающие полным юридическим правом официального затребования дела их бывшего сотрудника, выдающегося ученого, почему не проявили никакой инициативы многие авторитетные деятели литературоведения, занимавшиеся Оксманом , почему оказались столь инертны правозащитные организации (более всех знающие толк, где и что должно храниться по истории сталинских репрессий)? «Мы ленивы и нелюбопытны» - пушкинское клеймо припечатано навеки? Провалы памяти, суета, занятость, увлечение иными, более злободневными проблемами? Судить не берусь. Мне кажется, действовали и действуют иные «факторы», о которых нельзя не сказать.

  Весьма странно, что материалы из личного архива Ю.Г. Оксмана , переданные им и его женой Антониной Петровной в РГАЛИ, начали разбираться и публиковаться лишь в последние годы. Почти два десятилетия их практически никто не касался! Но и теперь происходит нечто малопонятное. Например, в 2010 г. в «НГ-Ex Libris » (от 16 сентября) опубликовано письмо Оксмана на имя Сталина, написанное 13 марта 1939 г. в Магадане. Письмо - потрясающий человеческий и исторический документ. Из него явствует, что ученый - и это очень похоже на него - отчаянно боролся за восстановление своей поруганной и растоптанной чести. Не жизни, а именно чести. Формулировки письма замечательны прежде всего бесстрашием и огромным - поистине пушкинским! - благородным достоинством:

  «В течение двух лет я терпеливо ждал, что на мое “дело”, на вопиющую историю моего бессмысленного ареста и бессудного осуждения будет, наконец, обращено внимание Верховной прокуратурой. Надежды эти не оправдались, но больше молчать я уже не в состоянии. Всякое дальнейшее промедление для меня в буквальном смысле смерти подобно, и хотя физическое уничтожение после всего того, что мне пришлось пережить за последние годы, не заключает в себе ничего страшного, но для людей моего склада вопрос об извращении их биографии представляется далеко не безразличным делом даже в посмертном плане».

  То, что говорится в заключение письма - «Обращение же мое лично к Вам, Иосиф Виссарионович, диктуется не только глубокой верой в Вашу мудрость, чуткость и подлинную заботу о человеке, но и тем обстоятельством, что лишь Вы один, не взирая на лица, можете обеспечить беспристрастный пересмотр дела» - представляет, с очевидностью, не только неизбежную ритуальную форму обращения к вождю, а вполне искреннюю (и вполне объяснимую) веру Оксмана той поры в Сталина. Аналогия возникает сразу: точно такой же верой, как у Оксмана , были преисполнены и обращения, и стихи Пушкина, адресованные царю Николаю!

  Весьма прискорбно, что такая аналогия даже не пришла в голову публикатору письма научному сотруднику ИМЛИ, молодому литературоведу М. Фролову. И прямо-таки больно читать его хладнокровно-высокомерное резюме к письму Оксмана : «Его содержание, его интонация и, если угодно, логика рассуждения его автора еще раз подтверждают, что он был, как, впрочем, и многие другие люди его круга и его эпохи, “правоверным” коммунистом и убежденным поборником марксистско-ленинской линии в науке. Только такой человек, наделенный гениальными научными и организаторскими способностями, прекрасно разбиравшийся в людях, но свято преданный “идеалам” тоталитарного государства, смог бы в письме к главе этого государства указывать на бессмысленность и абсурдность своего положения, искренне полагая, что причиной этому послужила судебная ошибка или провокационные действия врагов народа, засевших в НКВД».

  Абсурд какой-то! Отчего вдруг такая пренебрежительность - «как многие, впрочем». Почему Юлиан Григорьевич, никогда не состоявший ни в ВКП(б), ни в КПСС, вдруг объявляется «правоверным» (даже в кавычках) коммунистом. Наверное, и Пушкина при такой логике можно было бы объявить правоверным сторонником самодержавия, приписать ему «святую веру в идеалы монархического государства» - хотя даже детям сегодня известно, что Пушкин верил в просвещенную монархию (можно добавить: ограниченную конституцией). Почему бы и Оксману не верить, что то государство, в котором он жил, над просвещением которого неустанно работал с 1917 года до самой смерти, достигнет когда-нибудь иных ступеней и степеней в этом бесконечном процессе?! Почему, в конце концов, не посмотреть на все это и на судьбу Оксмана в целом как на драму, как на трагедию заблуждения и прозрения? (Хотя и в таком взгляде есть упрощение: Оксман - как и Шаламов - никогда не считал Сталина и сталинизм квинтэссенцией Октябрьской революции. Конечно, эта тема требует особого разговора, но все же стоит задуматься, почему оба колымских каторжника никогда не опускались до проклятий на всю эпоху Советской власти? И почему, скажем, Н.Я. Мандельштам на склоне лет говорила о Брежневе: «Пусть живет подольше»? Только ли потому, что он, по ее словам, «первый не кровавый»?..).

  Но к публикатору есть и более узкие профессиональные вопросы. Как выясняется при знакомстве с тем делом, откуда взято письмо Оксмана , оно грубо вырвано из контекста - крайне важного, объясняющего и причины его написания, и его форму. Письмо к Сталину является на самом деле лишь приложением к официальному заявлению, написанному Оксманом на имя наркома внутренних дел Л.П. Берия, в преамбуле которого прямо говорится: «Гражданин Народный комиссар, прилагая при сем свое письмо на имя И.В. Сталина, прошу вас лично ознакомиться с его содержанием и, если признаете целесообразным, передать по назначению вместе с вашим заключением 10 ». Следовательно, ни о каком «личном», а тем более просительно-унизительном характере письма Оксмана Сталину речи не может быть - оно было написано в полном соответствии с формальными требованиями и, конечно, вряд ли даже предполагало дохождение до адресата. Надо напомнить, что «на высочайшее имя» во все времена подавались лишь прошения о помиловании (что мы знаем из новейшего прецедента), однако в случае с Оксманом это было исключено.

  Не говорю уже о том, что публикатор ни слова не обронил об обстоятельствах жизни своего героя, об огромных перенесенных им страданиях (что можно было понять и без знакомства с делом Оксмана 1936 г., а только по его переписке). Не смог пояснить в комментарии, что адрес письма к Сталину, указанный в конце, - «Производственный комбинат. Командировка № 1» - это лагерное подразделение за колючей проволокой. Обойдена не гипотетическая, а, несомненно, реальная связь между этим отчаянным заявлением и последующим переводом Оксмана из «теплого» Магадана на далекую Индигирку, к полюсу холода. Это была кара с того же самого «верха» (как минимум от Л.П. Берия) - кара за сопротивление: стереть окончательно в лагерную пыль! И второй срок, добавленный военным трибуналом НКВД 18 марта 1942 г. (не в 1941-м) - 5 лет - тоже кара. Кстати, этот суд по второму сроку проходил там же, на Индигирке, в Адыгалахе, знакомом Шаламову. И по истории суда над Шаламовым (рассказ «Мой процесс») можно восстановить абсурдную картину «процесса» над Оксманом .

  Все эти детали относятся к науке комментирования документов и литературных произведений - науке, в которой сам Юлиан Григорьевич был абсолютным корифеем. В этом может убедиться каждый, найдя его подробнейшие статейные комментарии к томам Пушкина, изданным «Academia » в 1930-е годы. Крайне жаль, что молодой исследователь пока не усвоил эту науку. (Лишь узнав, что М. Фролов «всего-то» 1985 года рождения, что он написал и защитил глубокую и талантливую кандидатскую диссертацию по теме «Оксман-текстолог », могу сделать некоторое снисхождение. Но напомню, что его герой никогда не был снисходителен к своим ученикам и коллегам. Не умел прощать ошибок даже близких людей и Шаламов...).

  «Горестные заметы» в связи с судьбой выдающегося ученого этим далеко не исчерпываются. Поразительно, но факт: ни одной книги, ни одной работы Ю.Г. Оксмана после его смерти - включая и двадцатилетие после второй русской революции 1991 года - не переиздано. Конечно, публикация эпистолярия (в которой следует особо выделить переписку Оксмана с М.К. Азадовским и К.И. Чуковским), как и воспоминаний и документов (главным образом в Саратове, силами учеников Окс-мана ) - огромной важности дело, но ученого ведь надо ценить по плодам его научной мысли. Увы, ни академические институты, где он работал, ни издательства «Наука» и «Просвещение», ни самое мобильное и прогрессивное «НЛО» (ни поборники литературоведческого традиционализма, ни поборники новейших интеллектуальных мод, скажем в целом) не проявили и не проявляют к трудам Оксмана никакого интереса. Причина, как можно понять, - «неактуальность», «нерыночность » его работ. Ведь многие из них были посвящены В. Белинскому, Н. Добролюбову, А. Герцену, К. Рылееву и другим деятелям литературы XIX века, что ныне оказались отнюдь не в фаворе, якобы «устарели».

  Россия, увы, уже переживала однажды период сбрасывания «устаревших ценностей» с «корабля современности». Чем он кончился - известно. Тысячу раз подтверждены слова про грабли , на которые нельзя наступать дважды, как и слова про то, что «мы существуем, чтобы преподать великий урок миру» - и вот, тот же итог. При этом - почти всеобщая аллергия на саму мысль о поиске какого-либо иного - не манихейски-нигилистического , а спокойно-взвешенного, «диалектического» разрешения противоречий. Понятно, что слово «диалектика» исчезло из употребления из-за набившего оскомину диамата, но ведь гегелевскую триаду «тезис - антитезис - синтез» не отменишь указами. И коль скоро мы так надолго зависли на очередном историческом Антитезисе, не пора ли подумать о поисках Большого Синтеза - хотя бы в литературоведческой науке?..

  Наверное, нелишне напомнить, что смена культурных или, вернее, идеологиче-ских вех в России конца ХХ века произошла точнехонько по рецепту (и даже по списку!) «Вех». Того самого сборника, который провозгласил единственно верным для России духовно-религиозное направление в литературе в противовес «бездуховно-атеистическому» и «утилитарному» направлению. Посему, скажем, Белинский в его письме к Гоголю ныне признается «неправым», а Гоголь - «правым». А может, спор этот не окончен, и работа Ю.Г. Оксмана «Письмо Белинского к Гоголю как исторический документ», изданная в 1952 г. в Саратове, поможет как-то развеять новую волну ладана, окутавшую головы многих литераторов и читателей? И заодно с проблемой «христианского смирения» (кому и когда оно выгодно) еще раз разобраться? (Тут может подать свой веский голос из колымской глубины - истинно De profundis ! - Шаламов: «Разве из человеческих трагедий выход только религиозный?»)

  Но кроме меняющихся мировоззрений и идеологий есть и научная методология, есть историзм, которому следовал Оксман , употребляя всю свою феноменальную эрудицию и фактологическую дотошность. Касательно того же письма Белинского к Гоголю - кто из литературоведов вспоминает сейчас цитату: «Много я ездил по России: имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, которые бы не знали наизусть письма Белинского к Гоголю. “Мы Белинскому обязаны своим спасением”, - говорят мне везде молодые честные люди в провинциях». Так в 1856 г. писал молодой славянофил И.С. Аксаков, и первым его слова в научный оборот ввел Ю.Г. Оксман .

  А Пушкин? Не станем пускаться в дискуссию о мере его религиозности. Лучше обратиться к самой широко цитируемой фразе последних российских десятилетий (контент-анализ это подтвердит): «Не приведи Бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный». Обычно говорят и пишут: «Так сказал Пушкин». Но это слова Гринева из «Капитанской дочки». Ю.Г. Оксман всегда - и совершенно справедливо, методологически строго - подчеркивал: «Можно ли, однако, ставить знак равенства между суждениями автора “Капитанской дочки” и его героя?» (Оксману позднее вторил Ю.М. Лотман: «Из того, что осуждение “русского бунта” принадлежит Гриневу, не вытекает автоматически никаких выводов о позиции Пушкина. Ее нельзя вывести простым толкованием отдельных сентенций. Следует определить значение всего замысла в его единстве»). А Оксман делал, как всегда, предельно точный исторический комментарий к этой фразе:

  «В тот самый день, когда закончена была переписка “Капитанской дочки”, т.е. 19 октября 1836 г., Пушкин, отвечая Чаадаеву на его “Философическое письмо”, заявлял: «Нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливо-сти и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко».

  «Мы выписываем полностью эти строки, - писал Оксман в книге, изданной в 1959 г. в саратовской «глуши», - так как они являются едва ли не самым значительным свидетельством бескомпромиссно отрицательного отношения Пушкина к верхам дворянской общественности 1830-х гг., с их “равнодушием ко всякому долгу, справедливости и истине”, с их “циничным презрением к человеческой мысли и достоинству”. Приходя в отчаяние от духовного одичания правящего класса, Пушкин, разумеется, не мог в это же самое время простодушно “дивиться” вместе с Гриневым “быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия”».

  Разве не торчат здесь «уши юродивого» - советского пушкиниста, воспринимавшего Пушкина и все его наследие как самое живое и вечно современное для России? «Нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь» - это ведь явно не только о времени правления Николая I? И аллюзия «духовного одичания правящего класса» разве не по-пушкински дерзка в послесталинскую эпоху? 11

  В заключение вернемся к эшелону, в котором следовали на восток Оксман и Шаламов. Невольно может возникнуть мысль, будто в эшелоне, среди двух тысяч людей, достойны внимания и сочувствия только двое. Это совсем не так - просто мы не знаем судеб остальных, среди которых наверняка было немало талантливых людей. И главная печаль в том, что многие из них, судя по всему, не выжили...

  Установить судьбу каждого можно было бы, опубликовав полный список всего этапа. Аналогичный опыт есть с «мандельштамовским » эшелоном. Составлен свод, в который вошло 719 человек с указанием фамилии, имени и отчества каждого, года рождения, статьи обвинения и профессии (если имелись данные). Этот документ, тщательно выверенный и прокомментированный, был напечатан не только в книге П. Нерлера «Слово и «дело» О. Мандельштама», но и во владивостокском альманахе «Рубеж», размещен на сайте международного Мандельштамовского общества.

  Казалось бы, в силу своей обжигающей эмоциональности - по нему ведь можно установить сотни безвестных судеб! - он должен был вызвать взрыв общественного интереса - не меньший и гораздо более важный, чем вызывают, скажем, некоторые сюжеты телешоу «Жди меня». Но этого не произошло - откликов от родственников и других людей оказалось очень немного. Из писателей откликнулся, пожалуй, один А. Битов - в эссе «Колина страничка», посвященном памяти Н. Поболя .

  Не ждет ли та же участь общественного молчания и нелюбопытства и список «шаламовско-оксмановского » эшелона? И неужели все-таки прав автор «Колым-ских рассказов» со своей печальной сентенцией: «Искусство жить, если таковое имеется - по существу есть искусство забывать»?

  __________________

  1 Основные диалоги пьесы «Вечерние беседы» опубликованы в недавно вышедшем 7-м, дополнительном томе сочинений В.Т. Шаламова (М.: Терра - Книжный клуб - Книговек , 2013). Главными героями пьесы (названной автором «фантастической») являются русские лауреаты Нобелевской премии - И. Бунин, Б. Пастернак, М. Шолохов и А. Сол-женицын, с которыми Шаламов ведет спор.

  2 В архиве Шаламова сохранилось письмо Храбровицкого , свидетельствующее о разрыве их отношений в 1970 г. Можно предполагать, что главным поводом здесь стало продолжавшееся сотрудничество Храбровицкого с А.И. Солженицыным, с которым Шаламов порвал раньше. Ср. запись из его дневника 1968 г: «Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ» (впервые: Знамя, 1995, № 6). Как показывают современные публикации, слухи о сотрудничестве Храбровицкого с КГБ возникли в 1969 г. (См: А. Шикман . К истории одной клеветы // Новое литературное обозрение, 2012, № 118). В недавней дискуссии о получивших скандальную известность мемуарах Храбровицкого (Вопросы литературы, 2014, № 1) отмечаются некоторые болезненные черты характера их автора, но подозрение в доносительстве отвергается. Пользуясь случаем, стоит заметить, что мемуары Храбровицкого в части, касающейся В. Шаламова, крайне поверхностны и предвзяты.

  3 В первые: Реабилитирован в 2000. Публ . И. Сиротинской и С. Поцелуева // Знамя, 2001, № 6.

  4 РГВА, ф. 18444, оп. 2, д. 119, л. 383.

  5 РГАЛИ, ф. 2567, оп. 1, д. 1083, л. 17.

  6 Данная статья и пункт по Уголовному кодексу РСФСР 1926 г. в части воинских преступлений означали «злоупотребление властью, превышение власти, если деяния эти совершались систематически, либо из корыстных соображений или иной личной заинтересованности».

  7 Книги издательства «Academia », изданные при Л.Б. Каменеве, давно стали редкостью, и стоит напомнить об одной из них, отчасти связанной с Ю.Г. Оксманом . Речь идет об издании «И.Г. Прыжов . Очерки. Статьи. Письма», подготовленном в 1933 г. М.С. Альтманом (издано в 1934 г.), где есть ссылка на архивную помощь Оксмана в разыскании одной из рукописей Прыжова . Между прочим, на это издание, «книжку Альтмана», ссылался в свое время Ю. Трифонов в повести «Долгое прощание». Автор не мог не отметить эти знаменательные факты в своей недавней книге о И.Г. Прыжове (См: Есипов В., «Житие великого грешника». М.: Русская панорама, 2012). М.С. Альтман, дважды подвергавшийся репрессиям (первый раз - за связь с Каменевым), дружил и в 1950-1960-е годы переписывался с Оксманом . Автор имел счастье встречаться с Альтманом незадолго до его кончины (он умер в 1986 г.) и рад, что все эти «странные сближенья» и реальные соприкосновения в конце концов нашли воплощение в данной публикации.

  8 Хранящийся в фонде Оксмана в РГАЛИ акт этого обыска ввиду его чрезвычайной ценности - он насчитывает 16 пунктов перечня материалов, изъятых из коллекции ученого: от писем Пушкина, Некрасова, Чехова, Аксакова до корректуры «Истории Пугачевского бунта» - давно заслуживал бы отдельной публикации и исследования. Известно, что в момент обыска Ю.Г. Оксман отсутствовал (находился в Москве). Нет сомнения в том, что он, будучи до 5 ноября 1936 г. на свободе и располагая достаточным статусом, принял все меры к обеспечению сохранности этих уникальных материалов и передаче их из Ленинградского УНКВД (куда они были увезены) в Пушкинский Дом, либо в Государственный литературный музей. Однако исполнено ли было это требование и в полной ли мере - на этот вопрос необходим документированный, не оставляющий никаких недомолвок ответ.

  9 Дабы не быть заподозренным в навязчивой тяге к конспирологии заказных убийств сталинской эпохи (а такая конспирология имеет, как известно, реальную почву), автор не стал бы допускать возможность подобной версии в случае с Оксманом , если бы она не имела некоторых весомых, как представляется, оснований. Напомним, что острое отравление, из-за которого Ю.Г. Оксман был списан в Омске, имело «затянувшийся характер», и связывать его с недоброкачественной пищей, как мы предположили выше, было бы слишком просто: ученый имел аристократические привычки и был весьма разборчив в еде - предпочел бы скорее голодать, нежели употреблять что-либо сомнительное (так поступал на этапе и на пересылке, по известным свидетельствам, О.Э. Мандель-штам, - боясь именно отравления. См. указ. к нигу П. Нерлера ). Оксман , судя по всему, рефлексировал в том же ключе, задумываясь о причинах неожиданных острых болей в желудке вскоре после отправления эшелона из Москвы, приведших его к бессознательному состоянию. Причем рефлексировал он по этому поводу и много лет спустя. На этот счет немало может сказать лаконичная запись на одной из карточек, сохранившихся в архиве Оксмана , сделанная, очевидно, в 1960-е годы: «Марк Павлович Шнейдерман , майор госбезопасности, работал в Москве. В 1937-1938 гг. участвовал, по его словам, в операции по отравлению какого-то национального героя Монголии. Его, несмотря на бешеное сопротивление, отравили в вагоне, не доезжая Иркутска. Я познакомился с Ш. в Магадане в 1944-1945 г.» (РГАЛИ, ф. 2567, оп. 3, д. 12, л. 16. Подобных карточек с заветными мыслями и наблюдениями выдающегося ученого, его эпиграммами и афоризмами сохранилось 25, и странно, что они до сих пор не опубликованы и не прокомментированы. Стоит привести хотя бы еще две, очень характерные: «Страшный человек этот Бакунин, - писал о нем в 1840 г. Грановский. - Умен , как немногие, с глубоким интересом к науке - и без тени всяких нравственных убеждений. В первый раз встречаю такое чудовищное создание. Для него нет субъектов, а все объекты». «Очень похоже на Сталина!» - добавлено ниже Оксманом - там же, л. 18; «В случаях, когда исключаются дискуссии, начинаются репрессии» - там же, л. 11).

  Факт о насильственном отравлении в вагоне неизвестного монгольского героя (что было, несомненно, связано с «чистками» маршала Х. Чойбалсана и управлявшего его действиями НКВД) Оксман мог записать и в качестве иллюстрации смертельной вакханалии 1937-1938 годов, и в качестве проекции собственного опыта. Вероятно, этот опыт не буквально совпадал с приведенным случаем, и отрава могла быть «подсыпана» Оксману еще в Бутырской тюрьме. Такая версия имеет основания еще и потому, что выдающийся пушкинист являлся важным и крупным «объектом»- свидетелем, заслуживающим, по логике Сталина, устранения после расстрела Л.Б. Каменева и загадочной смерти М. Горького (версия отравления которого не подтверждена, но и не опровергнута). Необходимо добавить - для иллюстрации строгой приверженности Оксмана-историка реальным фактам: Марк Павлович Шнейдерман (1899-1948, по другим данным - 1949) - крупный военный разведчик, работавший в Европе, Японии, Китае, США. По возвращении домой дважды арестовывался и отбывал срок в Бутырской тюрьме (ноябрь 1937 - сентябрь 1938) и на Магадане (1939-1947). Оба раза был освобожден за отсутствием данных о виновности. Реабилитирован 22.12.1956 (Алексеев М.А., Колпакиди А.И., Кочик В.Я. Энциклопедия военной разведки. 1918-1945 гг. М., 2012).

  Стоит заметить, что Шаламов на Колыме тоже имел случаи встречаться с з /к - бывшими сотрудниками госбезопасности, стремясь узнать о их роли в событиях 1937-1938 гг. В своих заметках «Что я видел и понял» он отмечал: «Узнал правду о подготовке таинственных процессов от мастеров сих дел». Один из подобных героев запечатлен в его рассказе «Букинист» (1956 г.) - его прототип В.А. Кундуш , бывший следователь НКВД в Ленинграде времен Л.М. Заковского , учившийся вместе с Шаламовым на лагерных фельдшерских курсах. От него писатель услышал рассказ об использовании фармакологических (психотропных) средств дл я подавления воли подсудимых на судебных процессах периода «Большого террора». Имело ли место в действительно-сти применение некоей «сыворотки» в подобных случаях, - к сожалению, до сих пор не выяснено. Наличие же в системе НКВД секретной токсикологической лаборатории подтверждено в книгах генерала П.А. Судоплатова и в современных исследованиях (См: Петров Н.В. Палачи. Они выполняли заказы Сталина. М.: Новая газета, 2011).

  10 РГАЛИ, ф. 2567, оп. 1, д. 1083, л. 6. В этом заявлении виден еще раз смелый и несгибаемый характер Оксмана , а также выясняются некоторые важные подробности его тогдашнего колымского положения. Ср: «...За приписанную мне без всяких оснований “контрреволюционную деятельность” я и в бытовом отношении оказался приравненным в лагерях к самым тяжким преступникам, особо изолированным даже в пределах лагеря, не имеющим право на зачеты рабочих дней и подлежащим использованию только на общих работах и лишь в случае болезни на подсобных работах в цехах. Невольно является вопрос, неужели ученый специалист, квалификацию которого во всем СССР имеют не более 2-х или 3-х исследователей, даже на Колыме может быть полезен только в качестве чернорабочего, - и это при острой дефицитности здесь не то, что квалифицированных, а просто дельных и элементарно честных людей. Горько сознавать, что даже силою случайных обстоятельств оказавшись на одной из грандиознейших советских строек, на руководимом вами и вашими славными соратниками строительстве Дальнего Севера, я не мог дать и тысячной доли того, что было бы в моих силах...». (Особенно хороши здесь «славные соратники»! - В.Е.)

  11 Н ельзя не согласиться с А. Эткиндом, высказавшим недавно аналогичную мысль - о том, что труды Ю.Г. Оксмана о Белинском представляли собой форму актуального отклика на проблемы своей эпохи (см: А. Эткинд. Железный август, или Память двойного назначения // Новое литературное обозрение, 2012, № 116). К примеру работ о Белинском можно присоединить, с очевидностью, и работы Оксмана того же периода о Пушкине. Однако, в данном случае более уместным представляется вместо используемого исследователем термина «культурный продукт двойного назначения» применять все же традиционное понятие «эзопова языка». Уникальность Оксмана в том, что для выражения своего отношения к современности он использовал в качестве «эзопова» не художественный, а профессиональный научный язык - как правило, те кондовые формулы сталинского литературоведения, которые применялись для характеристик царского режима, а также революционную терминологию. Этот смелый пародийный прием ученый часто пускал в действие и в своих докладах и устных выступлениях. Характерный случай произошел на Пушкинской конференции в ИРЛИ в 1955 г.: ученый говорил о том, что ода «Вольность» и послание «К Чаадаеву» «по сути своей являются политическими прокламациями». Еще более выразительна реплика на это со стороны постоянного оппонента Оксмана Б.В. Томашевского: «Видно, у Вас большой опыт в распространении прокламаций...» (Коробова Е., Ю.Г. Оксман в Саратове. 1947-1957 // Корни травы. Сборник статей молодых историков. М., 1996. Электронный ресурс: http://www.memo.ru/library/books/KORNI/CHAPTER12.HTMhttp://www.memo.ru/library/books/KORNI/CHAPTER12.HTM)

  Оксман Юлиан Григорьевич (30.12.1894 (12.01.1895), г. Вознесенск Херсонской губ. – 15.09.1970, Москва) – выдающийся литературовед, пушкинист, историк, источниковед и текстолог, издатель-комментатор, деятель русской культуры; доктор филологических наук, профессор.

  Ю.Г. Оксман окончил в 1912 г. гимназию в г. Вознесенске Херсонской губернии. В 1912-1913 гг. учился в Германии, в Боннском и Гейдельбергском университетах. В 1913-1917 гг. – студент историко-филологического факультета Санкт-Петербургского (Петроградского) университета. На славяно-русском отделении работал под руководством И.А. Шляпкина, С.А. Венгерова, Н.К. Пиксанова, Н.М. Лисовского; одновременно слушал лекции на историческом отделении. Участник Пушкинского семинара С.А. Венгерова. После окончания университета оставлен при кафедре русской литературы для подготовки к профессорскому званию. Первая публикация – в 1915 г. – «К вопросу о дате стихов Пушкина о старом доже и догарессе молодой» («Русский библиофил». 1915. № 3). В 1916-1917 гг. Ю.Г. Оксман публикует статьи о сюжетах Пушкина, о русских журналах, о Гоголе.

  В 1917-1918 гг. – помощник начальника архива Министерства (Наркомата) просвещения, участник подготовки и проведения реформы архивного дела после Февральской революции. В 1918-1919 гг. – заведующий сектором цензуры и печати Центрархива РСФСР. В 1920-1923 гг. работал в Одессе (начальник губернского архивного управления, ректор Археологического института, член губревкома). С сентября 1923 г. – профессор кафедры архивоведения и литературного источниковедения Петроградского университета.

  К концу 1920-х годов Юлиан Григорьевич становится одним из наиболее авторитетных специалистов по пушкинской эпохе и по декабристскому движению. Он сыграл большую роль в подготовке к столетнему юбилею декабристского восстания в 1925 г., опубликовал следственные дела членов Общества соединённых славян, новые материалы о «первом декабристе» В.Ф. Раевском, об одесском «гнезде» вольнодумцев.

  Главный научный интерес Оксмана в 1920-е – начале 1930-х гг. – Пушкин и декабристы. Он, как и его коллеги (М.П. Алексеев, Б.В. Томашевский, В.В. Виноградов, С.М. Бонди, М.А. и Т.Г. Цявловские, Г.О. Винокур, Д.П. Якубович), считал первостепенными задачами пушкинистики прочтение рукописей Пушкина, их научное издание, комментирование.

  Являясь членом Пушкинской комиссии АН СССР, представителем Пушкинского комитета Института истории искусств, учёным секретарём Института русской литературы, заместителем директора Пушкинского Дома (директорами были А.В. Луначарский – 1932-1933 гг., Л.Б. Каменев – 1934 г., А.М. Горький – 1935-1936 гг.), Ю.Г. Оксман возглавил подготовку Пушкинского юбилея 1937 г. Сосредоточившись вместе с другими пушкинистами на подготовке юбилейного академического полного собрания сочинений Пушкина, Ю.Г. Оксман одновременно выступает как инициатор и автор ряда отечественных изданий, посвящённых Пушкину. Близкое участие принимает в подготовке посвящённого Пушкину двойного тома «Литературного наследства» (т. 16-18), томов «Временника Пушкинской комиссии».

  Напряжённая работа была прервана арестом 6 ноября 1936 г. До этих пор Ю.Г. Оксман дважды арестовывался (в 1930 и 1931 гг.), но ненадолго. В 1936 г. «особое совещание» осудило его на пять лет лагерей. Пресса писала о нём как о «враге народа», вместе с Л.Б. Каменевым осуществлявшем вредительство в Институте русской литературы (Пушкинском Доме). В марте 1942 г. «тройка» объявила ему новый срок «за клевету на советский суд». Десять лет жизни унесла колымская каторга. Возвращение из небытия и для самого Юлиана Григорьевича, и для его имени, вычеркнутого из всех изданий, было очень трудным.

  В апреле 1947 г. Ю.Г. Оксману при помощи Г.А. Гуковского удалось получить преподавательское место в Саратовском университете. 10 апреля 1947 г. он зачислен на должность профессора. 1 января 1950 г. переведён на должность старшего преподавателя, как «имеющий учёную степень, но не имеющий документа об утверждении его в учёном звании профессора» (перевод обоснован отказом ВАК в декабре 1949 г. выдать Оксману аттестат профессора). Приказом от 27 декабря 1953 г. Ю.Г. Оксмана переводят на должность ассистента. 21 апреля 1954 г. он восстановлен в должности профессора кафедры русской литературы и работает в СГУ официально до 3 октября 1958 г. (В 1956-1958 гг. по совместительству с работой в ИМЛИ.)

  «Неблагонадёжный» профессор постоянно ощущал «вирус наблюдательства»; «проработки» местные и центральные (статья Г. Пермякова в «Литературной газете» 5.10.1949), «нервная обстановка» в университете, привычное ожидание репрессий не благоприятствовали работе. Особенно тяжёлыми были 1952-1953 годы. Но учёного радовали и укрепляли горячий приём его лекций, его идей студенчеством, дружеская поддержка А.П. Скафтымова, сотрудников кафедры русской литературы, творческое участие филологов и историков в предложенных им текстологических, историографических, комментаторских проектах. Саратовский период научной деятельности Юлиана Григорьевича стал плодотворным и для самого учёного, и для филологического факультета СГУ.

  В СГУ Ю.Г. Оксман читал лекционные курсы: «История русской литературы XIX века», «Литературное источниковедение», «История русской критики и журналистики», – спецкурсы: «Творчество А.С. Пушкина», «Писатели-декабристы», «В.Г. Белинский», – вёл спецсеминар, работал с дипломниками и аспирантами. Доклады Оксмана собирали огромную аудиторию.

  В Саратове Ю.Г. Оксман начал много новых исследовательских работ, систематически дописывал то, что лежало ещё с 1918-1923 гг. в его папках, продолжал прерванные арестом темы. С 1947 по 1958 г. им опубликовано 36 работ (написано больше). Среди них: «А.В. Кольцов и тайное общество “независимых”» («Уч. зап.» 1948. Т. 20), «Из разысканий о Пушкине» («Лит. насл.» 1952. Т. 58), «“Письмо Белинского к Гоголю” как исторический документ» («Уч. зап.» 1952. Т. 31), «К истории работы Белинского в “Телескопе”» (Там же), «Новые тексты поэмы <К.Ф. Рылеева> “Войнаровский”» («Лит. насл.» 1954. Т. 59). В Саратове завершён капитальный труд «Летопись жизни и творчества В.Г. Белинского» (М.: Гослитиздат, 1958). В 1961 г. О. за этот труд присуждена Премия им. Белинского АН СССР. Книга Ю.Г. Оксмана «От “Капитанской дочки” к “Запискам охотника”: Пушкин – Рылеев – Кольцов – Белинский – Тургенев» вышла в Саратове в 1959 г.

  В саратовские годы Юлиан Григорьевич работает над задуманной им давно книгой «Пушкин и декабристы». Своеобразным конспектом книги явилась лекция «Пушкин и декабристы», написанная к 125-летию восстания декабристов и читавшаяся в Саратовском университете в 1950-1957 гг. (Опубликована в кн.: Освободительное движение в России. Вып. 1. Саратов, 1971.) В 1955 г. на VII Всесоюзной Пушкинской конференции Оксманом был прочитан доклад о хронологии политической лирики Пушкина, в котором учёный дал отличные от традиционных датировку и истолкование «Вольности» и «К Чаадаеву». В спецкурсе по творчеству Пушкина в СГУ Ю.Г. Оксман высказал принципиально важные мысли о соотношении романа «Евгений Онегин» с декабристской идеологией, оспаривая и «декабризм» Онегина, и отнесение к «Евгению Онегину» стихов, печатаемых как X глава.

  Работая над «Летописью жизни и творчества Белинского», Оксман вернулся от идеологически диктованного взгляда на «революционного демократа» к научному. Он, по существу, опровергал ленинскую оценку Белинского и особенно письма к Гоголю. Многие из пяти тысяч справок, содержащихся в книге, вводили в научный оборот новые документальные данные о Белинском, большое внимание уделялось атрибуции ряда анонимных произведений, приписываемых Белинскому, был установлен научно проверенный текст письма к Гоголю, воссоздан широкий философский, политический, литературный контекст деятельности Белинского.

  Ю.Г. Оксман стал начинателем в Саратове больших коллективных трудов, к которым он привлёк филологов и историков разных поколений. Результатом работы научно-исследовательской группы «Мемуарная литература о Чернышевском» был двухтомник «Н.Г. Чернышевский в воспоминаниях современников» (Саратов, 1958-1959). Оксман готовил к печати сборник «Декабристы – поэты и прозаики» в 2 томах, возглавлял исследовательскую группу «Политическая публицистика Герцена», привлёк к работе по комментированию Собрания сочинений Герцена в 30 т. (1954-1964) самых талантливых, прошедших его текстологическую, источниковедческую школу учеников. В саратовскую группу входили аспиранты-филологи Т.И. Усакина, А.А. Жук, И.А. Винникова, Б.И. Лазерсон, Г.Н. Антонова, Ю.Б. Неводов; историки – преподаватели СГУ В.В. Пугачев, И.В. Порох. В 1963 г. под редакцией Оксмана вышел сборник «Проблемы изучения Герцена», объединивший труды русских, английских, французских, польских, чешских, венгерских учёных. Вошли в сборник и статьи саратовцев.

  Неоценима школа Оксмана – лектора, руководителя спецсеминара, участника научных конференций, куратора НСО, редактора, издателя – для нескольких поколений студентов-филологов СГУ. «Научные ежегодники СГУ» филологического факультета за 1954 и 1955 годы, редактором которых был Юлиан Григорьевич, содержат рядом с работами профессоров и доцентов статьи студентов или недавних выпускников.

  В октябре 1956 г. Ю.Г. Оксман был зачислен на должность старшего научного сотрудника ИМЛИ, но окончательный переезд в Москву состоялся лишь в 1958 г.

  В конце 1950-х – начале 1960-х гг., в разгар «оттепели», Оксман – видный участник научно-литературной жизни в стране: он руководит группой по изданию Полного собрания сочинений и писем Герцена, входит в редколлегии «Краткой литературной энциклопедии», серии «Литературные памятники», выступает на IV Международном съезде славистов, активно участвует в подготовке Полного собрания сочинений и писем И.С. Тургенева, Собрания сочинений М.Ю. Лермонтова в 4 томах, десятитомного Собрания сочинений А.С. Пушкина. Международные научные контакты Оксмана обогащают наше литературоведение, он сотрудничает с В. Эджертоном, Е. Лампертом, А. Гранжаром, Ф. Вентури и многими учёными. Для нравственного оздоровления гуманитарной науки много значили письменные и устные выступления Оксмана о доносчиках и предателях среди советских писателей и учёных, повинных в смерти Г.А. Гуковского, в травле Ахматовой, Цветаевой, Пастернака, Б.М. Эйхенбаума, М.К. Азадовского и многих других.

  Прямые преследования Ю.Г. Оксмана начались в 1963 г. Обыск, обвинения в связях с иностранными учёными, участии в зарубежных изданиях и хранении иностранной литературы, исключение в 1964 г. из Союза писателей, увольнение с работы. Оксман был выведен из редакций «Краткой литературной энциклопедии», «Литературного наследства», сектора классиков Гослитиздата, имя учёного было запрещено упоминать в печати.

  В 1965 г. Юлиан Григорьевич был приглашён на работу в Горьковский университет заведующим кафедрой истории СССР В.В. Пугачёвым и заведующим кафедрой истории русской литературы Г.В. Красновым. Профессором-консультантом по двум кафедрам Ю.Г. Оксман работал с ноября 1965 г. по 1 сентября 1968 г. Статьи Оксмана выходили под псевдонимами (А.А. Осокин и Ю. Григорьев). В связи со студенческими волнениями в Горьковском университете весной 1968 г. КГБ потребовал увольнения учёного.

  В последние годы жизни Ю.Г. Оксман работал над пушкинскими темами, над материалами по истории отечественной гуманитарной науки, писал воспоминания об А.А. Ахматовой, Ю.Н. Тынянове, стремился восстановить разорванные террором связи в культуре. В письмах Оксмана, опубликованных и неопубликованных, – яркая мемуарная картина эпохи, история – горькая, мужественная – подсоветской научной мысли.

  Гонения на Оксмана продолжались и после его смерти. С большим трудом и очень постепенно его ученикам и друзьям удалось вернуть имя учёного в печать, издать ранее не опубликованные его работы.

  Изд.:
  Восстание Черниговского полка (Новые материалы) // Декабристы: Неизданные материалы и статьи. Труды Пушкинского Дома при Российской академии наук / под ред. Б.Л. Модзалевского и Ю.Г. Оксмана. М., 1925.
  Пушкин в работе над «Историей Пугачёва» // Литературное наследство. Т. 16-18. М., 1934.
  Рылеев К.Ф. Полн. собр. стихотворений / ред., предисл. и прим. Ю.Г. Оксмана. Л., 1934. (Библиотека поэта. Большая серия.)
  А.В. Кольцов и тайное общество «независимых» // Уч. зап. Саратовского гос. ун-та. Т. 20. Саратов, 1948.
  Из разысканий о Пушкине // Литературное наследство. Т. 58. М., 1952.
  Письмо Белинского к Гоголю как исторический документ // Уч. зап. Сарат. гос. ун-та. Вып. филол. Т. 31. Саратов, 1952.
  Неизвестные письма В.Ф. Раевского // Литературное наследство. Т. 60. Кн. 1. М., 1956.
  Летопись жизни и творчества В.Г. Белинского. М., 1958.
  От «Капитанской дочки» к «Запискам охотника». Пушкин – Рылеев – Кольцов – Белинский – Тургенев: Исследования и материалы. Саратов, 1959.
  Пушкин и декабристы // Освободительное движение в России: Межвуз. науч. сб. Вып. 1. Саратов, 1971.
  Пушкинская ода «Вольность» (К вопросу о датировке) // Проблемы истории культуры, литературы, социально-экономической мысли: Межвуз. науч. сб. Вып. 5. Ч. 2. Посвящается памяти Юлиана Григорьевича Оксмана. Саратов, 1989.
  Политическая лирика и сатира Пушкина // «Тамиздат»: от осуждения – к диалогу: Межвуз. науч. сб. Памяти Антонины Петровны Оксман посвящается. Саратов, 1990.
  Из дневника, которого я не веду // Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991.
  Оксман Ю.Г., Пугачёв В.В. Пушкин, декабристы и Чаадаев / сост., вступит. ст. и примеч. Л.Е. Герасимовой, В.С. Парсамова и В.М. Селезнёва. Саратов, 1999.
  письма:
  Письма Ю.Г. Оксмана к Г.П. Струве / публ. Л. Флейшмана // Stanford Slavic Studies. – Stanford, 1987. Vol. 1.
  Из переписки Ю.Г. Оксмана / вступ. ст. и примеч. М.О. Чудаковой и Е.А. Тоддеса // Четвёртые Тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1988.
  Ю.Г. Оксман в Саратове (Письма 1947-1957) / вступ. заметка, публ., коммент. К. Богаевской // Вопросы литературы. 1993. № 5.
  Письма Ю.Г. Оксмана Р.А. Резник / публ., вступл. Е. Водоноса, А. Филиппова // Волга. 1994. № 1.
  Из переписки А.П. Скафтымова и Ю.Г. Оксмана / предисл., сост. и подготовка текстов А.А. Жук, публ. В.В. Прозорова // Russian Studies: Ежеквартальник рус. филологии и культуры. 1995. Vol. 1. № 2.
  Письма Ю.Г. Оксмана Е.И. Покусаеву и А.С. Вознесенской / публ. и примеч. Л.Е. и В.Б. Герасимовых // Волга. 1995. № 5-6.
  Азадовский М.К., Оксман Ю.Г. Переписка. 1944-1954 / изд. подгот. К.М. Азадовский. М., 1998.
  Оксман Ю.Г., Чуковский К.И. Переписка. 1949-1969 / предисл. и коммент. А.Л. Гришунина. М., 2001.
  «Искренне ваш Юл. Оксман» (письма 1914 - 1970 годов) / публ. М.Д. Эльзона, предисл. В.Д. Рака, примеч. В.Д. Рака и М.Д. Эльзона // Русская литература. 2003. № 3, № 4; 2004. № 1, № 2; 2005. № 4; 2006. № 1.

  Лит.: Список печатных работ Ю.Г. Оксмана / сост. Ю.Г. Оксманом [в 1952 г.] // Пугачёв В.В., Динес В.А. Историки, избравшие путь Галилея: Статьи, очерки / под ред. Л.Е. Герасимовой. Саратов, 1995; Edgerton W. Julian Grigor’evich Oksman, 1895-1970 // Russian Literature. 1973. Vol. 5; Список печатных трудов Ю.Г. Оксмана / сост. К.П. Богаевская и В.А. Черных // Археографический ежегодник за 1995 год. М., 1997; Оксман Юлиан Григорьевич // КЛЭ. М., 1968. Т. 5. Стлб. 411; Берков П.Н. Ю.Г. Оксман – литературовед // Вестник МГУ. 1962. № 14. Сер. ист., яз. и лит. Вып. 3; Pokusaev E.I., Usakina T.I., Ziegengeist E. J.G. Oksman – ein hervorragender Repräsentant der sowjetischen Literaturwissenschaft // Zeitschrift für Slawistik. 1961. Bd. 6. H. 3; <Струве Г.П.> Ю.Г. Оксман (1895-1970) // Русская мысль. № 2812. 15 октября 1970; Каверин В. Литератор: Дневники и письма. М., 1988; Богаевская К.П. Возвращение: О Юлиане Григорьевиче Оксмане // Лит. обозрение. 1990. № 4; Ещё раз о «деле» Оксмана // Тыняновский сборник: Пятые Тыняновские чтения. Рига; М., 1994; Пугачёв В.В., Динес В.А. Историки, избравшие путь Галилея: Статьи, очерки / под ред. Л.Е. Герасимовой. Саратов, 1995; Коробова Е. Ю.Г. Оксман в Саратове, 1947-1957 // Корни травы: Сб. ст. молодых историков. М., 1996; Краснов Г.В. Феномен Оксмана // Новое лит. обозрение. 1998. № 34; Юлиан Григорьевич Оксман в Саратове. 1947-1958 / отв. ред. Е.П. Никитина. Саратов, 1999; Герасимова Л.Е. Проблемы гуманитарной науки в неопубликованной переписке В.В. Пугачёва и Ю.Г. Оксмана // Освободительное движение в России: Межвуз. сб. науч. тр. / под ред. Н.А. Троицкого. Саратов, 2006. Вып. 21.

  Л.Е. Герасимова

  
  
  

  Советуем почитать

  • Расходный материал флота
  • Перевод величин из децибелов в абсолютные значения и мощность Децибелы в ватты онлайн
  • Бухгалтерский учет в ЖКХ: проводки
  • Пословицы и поговорки о языке