«Со стеснением в сердце я годами воздерживался от печатания этой уже готовой книги: долг перед еще живыми перевешивал долг перед умершими. Но теперь, когда госбезопасность все равно взяла эту книгу, мне ничего не остается, как немедленно публиковать ее.

А. Солженицын сентябрь 1973 ».

Так начинается «Архипелаг ГУЛАГ». Книга, которую Александр Солженицын писал «в стол» почти в 10 лет. Книга, из-за которой его выгнали из родной страны, а потом за нее же дали Государственную премию. Книга, за которой охотился КГБ, и которая впервые смогла увидеть свет за границей.

Предыстория

Начало Великой Отечественной войны. Молодой Александр Солженицын оказывается на фронте и переписывается с товарищами. В одном из таких писем автор негативно выразился о «Пахане», под которым подразумевался Сталин. Военная цензура докладывает о «бунтаре» и в конце зимы 1945-го его арестовывают. Война закончена, соотечественники празднуют, а Солженицына все допрашивают. И приговаривают к 8 годам исправительно-трудовых лагерей, а по их окончанию — к вечной ссылке.

Позже все ужасы лагерей он опишет в своих произведениях. Многие годы они будут распространяться самиздатом — без разрешения властей.

Пишите письма мелким почерком

Первые же публикации Солженицына в журнале "Новый мир"(в частности, «Один день Ивана Денисовича») вызвали бурю откликов. Читатели писали автору о своей жизни и делились опытом — в том числе, и лагерным. Эти письма от бывших заключенных не прошли мимо Александра Исаевича: с них и начался «Архипелаг ГУЛАГ».

Вдова писателя Александра Солженицына Наталья Дмитриевна на презентации сокращенного издания книги «Архипелаг ГУЛАГ». Фото: РИА Новости / Сергей Пятаков

Им — таким же жертвам репрессий, как и он сам, Солженицын посвятил свой монументальный труд:

Посвящаю

всем, кому не хватило жизни

об этом рассказать.

И да простят они мне,

что я не все увидел,

не все вспомнил,

не обо всем догадался.

Что такое «ГУЛАГ»?

Действие книги происходит в лагерях. Их сеть раскинулась по всему Союзу, поэтому Солженицын называет называет ее Архипелагом. Часто обитателями таких лагерей становились политические заключенные. Арест пережил и сам Александр Исаевич, и каждый из двух сотен его «соавторов».

Творчество поклонников Александра Солженицына. Фото: flickr.com / thierry ehrmann

Само слово ГУЛАГ обозначает Главное Управление ЛАГерей. В каждом таком «острове» осужденных считали рабочей силой. Но даже если человек выживал в суровых условиях, в голоде, холоде и каторжном труде, на свободу он все равно выходил не всегда.

Власти против!

Правящая верхушка воспринимала Солженицына как врага — мало того, что его произведения подрывали авторитет советской власти и критиковали политические устои, так о них еще и становилось известно на Западе.

Следующие годы были для Солженицына очень сложными. Его перестали печатать в родной стране, КГБ конфисковало архив писателя, устраивало обыски у его друзей и забирало найденные рукописи Солженицына. Удивительно, как в таких условиях автор смог дописать и сохранить роман. В 1967-м произведение было закончено, но увидеть свет на родине оно пока не могло.

А в 1973-м КГБ задержало помощницу и машинистку писателя — Елизавету Воронянскую. На допросе она рассказала, где находится одна из рукописей «Архипелага ГУЛАГ». Вернувшись домой, 70-летняя женщина повесилась.

Солженицын узнал о произошедшем спустя пару недель. И сделал два решительных поступка: отправил руководству СССР письмо, в котором призвал отказаться от коммунистического режима, и отдал указание опубликовать роман на Западе.

КГБ пытался остановить писателя. Через бывшую жену комитет предложил ему «бартер»: он не печатает свой «ГУЛАГ» за рубежом, а взамен в Союзе выходит его «Раковый корпус». Солженицын не пошел на переговоры и в декабре того же года в Париже издали первый том «Архипелага».

После «Архипелага ГУЛАГ»

Политбюро осудило выход романа сурово. В феврале Александра Исаевича обвинили в измене Родине, лишили гражданства и выслали из страны. А во всех советских библиотеках приказали изъять и уничтожить любые книги Солженицына.

Но литератор «насолил» властям еще больше. На полученный от публикации гонорар он основал «Русский общественный Фонд помощи преследуемым и их семьям» — оттуда тайно передавались деньги политзаключенным в СССР.

Власть начала менять «гнев на милость» только с началом перестройки. В 1990-м Солженицыну вернули гражданство. И дали Государственную премию РСФСР — за тот же роман, за который почти 20 лет назад выгнали из страны. В том же году на родине впервые опубликовали весь «Архипелаг ГУЛАГ».

Актриса Анна Вартанян на чтениях книг Александра Солженицына в честь 95 лет со дня рождения писателя. 2013 год. Фото: www.russianlook.com

Претензии критиков: неточная цифра и упоминание американцев

В основном «Архипелаг ГУЛАГ» ругали за две вещи. Во-первых, подсчеты Солженицына по количеству репрессированных могли быть не совсем верны. Во-вторых, многих «покоробил» такой момент в романе:

«...жаркой ночью в Омске, когда нас, распаренное, испотевшее мясо, месили и впихивали в воронок, мы кричали надзирателям из глубины: "Подождите, гады! Будет на вас Трумен! Бросят вам атомную бомбу на голову!". И надзиратели трусливо молчали»

В этом эпизоде некоторые усмотрели призыв к американцам бомбить СССР. Но сам Солженицын до последнего не покидал Союз и вернулся обратно при первой же возможности.

Так получилось, что «Архипелаг ГУЛАГ» кардинально изменил всю жизнь своего автора. Из-за него Солженицына выгнали как предателя. А потом позвали обратно, словно ничего не произошло. Но свой гражданский долг писатель выполнил — и долг перед живыми, и перед умершими.

«Архипелаг ГУЛАГ» в пяти цитатах

О власти :

Это волчье племя — откуда оно в нашем народе взялось? Не нашего оно корня? не нашей крови? Нашей. Так чтобы белыми мантиями праведников не шибко переполаскивать, спросим себя каждый: а повернись моя жизнь иначе — палачом таким не стал бы и я? Это — страшный вопрос, если отвечать на него честно.

О «готовности» к аресту :

Нас просвещают и готовят с юности — к нашей специальности; к обязанностям гражданина; к воинской службе; к уходу за своим телом; к приличному поведению; даже и к пониманию изящного (ну, это не очень). Но ни образование, ни воспитание, ни опыт ничуть не подводят нас к величайшему испытанию жизни: к аресту ни за что и к следствию ни о чем.

О жажде наживы :

А уж страсть нажиться — их всеобщая страсть. Как же не использовать такую власть и такую бесконтрольность для обогащения? Да это святым надо быть!.. Если бы дано нам было узнать скрытую движущую силу отдельных арестов — мы бы с удивлением увидели, что при общей закономерности сажать, частный выбор, кого сажать, личный жребий, в трех четвертях случаев зависел от людской корысти и мстительности и половина тех случаев — от корыстных расчетов местного НКВД (и прокурора, конечно, не будем их отделять).

О Чехове :

Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать-тридцать-сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого легкого — пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, — ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом.

Об уничтожении литературы :

О, сколько же гинуло в этом здании замыслов и трудов! — целая погибшая культура. О, сажа, сажа из лубянских труб!! Всего обидней, что потомки сочтут наше поколение глупей, бездарней, бессловеснее, чем оно было!..

Но в отличие от автора романа “Мастер и Маргарита”, Солженицыну, реалисту из реалистов, нет никакой нужды прибегать к какой-либо художественной “мистике”- воссоздавать средствами фантастики и гротеска “черную магию”, вертящую людьми помимо их воли то так, то эдак, изображать Воланда со свитой, прослеживать вместе с читателями все “королевские штуки”, излагать романную версию “Евангелия от Пилата”. Сама жизнь ГУЛАГа, во всей реалистической наготе, в мельчайших натуралистических подробностях, гораздо фантастичнее и страшнее любой книжной “дьяволиады”, любой, самой изощренной декадентской фантазии. Солженицын как будто подтрунивает над традиционными мечтами интеллигентов, их бело-розовым либерализмом, не способных представить себе, до какой степени можно растоптать человеческое достоинство, уничтожить личность, низведя ее до толпы “зэков”, сломать волю, растворить мысли и чувства в элементарных физиологических потребностях организма, находящегося на грани земного существования. “Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать- тридцать- сорок лет, ответили бы, что на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, спускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в анальное отверстие (“секретное тавро”), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого легкого- пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, - ни одна бы чеховская пьеса не дошла бы до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом”. И, обращаясь прямо к тем, кто делал вид, что ничего не происходит, а если и происходит, то где-то стороной, вдалеке, а если и рядом, то по принципу “авось меня обойдет”, автор “Архипелага” бросает от имени миллионов Гулаговского населения: “Пока вы в свое удовольствие занимались безопасными тайнами атомного ядра, изучали влияние Хайдеггера на Сартра и коллекционировали репродукции Пикассо, ехали купейными вагонами на курорт или достраивали подмосковные дачи, - а воронки непрерывно шныряли по улицам и гебисты стучали и звонили в двери.” “Органы никогда не ели хлеба зря”; “пустых тюрем у нас не бывало никогда, а либо полные, либо чрезмерно переполненные”; “в выбивании миллионов и в заселении ГУЛАГа была хладнокровно задуманная последовательность и неослабевающее упорство”. Обобщая в своем исследовании тысячи реальных судеб, сотни личных свидетельств и воспоминаний, неисчислимое множество фактов, Солженицын приходит к мощным обобщениям - и социального, и психологического, и нравственно-философского плана. Вот, например, автор “Архипелага” воссоздает психологию среднеарифметического жителя тоталитарного государства, вступившего - не по своей воле - в зону смертельного риска. За порогом - Большой террор, и уже понеслись неудержимые потоки в ГУЛАГ: начались “арестные эпидемии”. Солженицын заставляет каждого читателя представить себя “туземцем” Архипелага - подозреваемым, арестованным, допрашиваемым, пытаемым. Заключенным тюрьмы и лагеря. Любой поневоле проникается противоестественной, извращенной психологией человека, изуродованного террором, даже одной нависшей над ним тенью террора, страхом; вживается в роль реального и потенциального зэка.

Не отставала от своего учителя и идейного вдохновителя правовед Ида Авербах (сестра рапповского генсека и критика Леопольда Авербаха). В своей программной книге "От преступления к труду", изданной под редакцией Вышинского, она писала о советской исправтрудлолитики - "превращение наиболее скверного людского материала ("сырье" - то помните? "насекомых - помните? - А.С.)вполноценныхактивныхсознательныхстроителей социализма"" (6, 73). Главная мысль, кочевавшая из одного “ученого” труда в другой, из одной политической агитки в другую: уголовники - это наиболее "социально близкие" к трудящимся массам социальные элементы: от пролетариата- рукой подать до люмпен-пролетариата, а там уж совсем близко "блатные". Автор "Архипелага ГУЛАГ" не сдерживает своего сарказма: "Присоединись и мое слабое перо к воспеванию этого племени! Их воспевали как пиратов, как флибустьеров, как бродяг, как беглых каторжников. Их воспевали как благородных разбойников - от Робин Гуда и до опереточных, уверяли, что у них чуткое сердце, они грабят богатых и делятся с бедными. О, возвышенные сподвижники Карла Моора! О, мятежный романтик Челкаш! О, Беня Крик, одесские босяки и их одесские трубадуры! Да не вся ли мировая литература воспевала блатных? Франсуа Вийона корить не станем, но ни Гюго, ни Бальзак не миновали этой стези, и Пушкин-то в цыганах похваливал блатное начало (А как там у Байрона?) Но никогда не воспевали их так широко, так дружно, так последовательно, как в советской литературе.(Но то были высокие Теоретические Основания, не одни только Горький с Макаренко.)”. И Солженицын подтверждает, что “всегда на всё есть освящающая высокая теория. Отнюдь не сами легковесные литераторы определили, что блатные - наши союзники по построению коммунизма". Тут впору вспомнить и знаменитый ленинский лозунг “Грабь награбленное!", и понимание "диктатуры пролетариата" как правового и политического "беспредела", не связанного никакими законами и нормами, и "коммунистическое" отношение к собственности (“все- наше общее”), и самые "уголовные истоки" партии большевиков. Теоретики советского коммунизма не стали залезать в теоретические книжные дебри в поисках оптимальных моделей нового общества: блатной мир, скученный в концентрационном лагере в единую "трудармию", плюс систематическое насилие и устрашение, плюс стимулирующая перевоспитательный процесс "шкала пайки плюс агитация" - вот и все, что нужно для построения бесклассового общества. "Когда же стройная эта теория опускалась на лагерную землю, выходило вот что: самым заядлым, матерым блатникам передавались безотчетная власть на островах Архипелага, на лагучастках и лагпунктах, - власть над населением своей страны, над крестьянами, мещанами и интеллигенцией, власть, которой они не имели в истории, никогда ни в одном государстве, о которой на воле и помыслить не могли, - а теперь отдавали им всех прочих людей как рабов. Какой же бандит откажется от такой власти?.". "Нет уж, - говорит Солженицын, - ни от каменя плода, ни от вора добра". Построив государственную систему, все советское общество по законам ГУЛАГа, теоретики и практики коммунизма фактически "перевоспитали" - с помощью "блатняков" - огромную массу трудящихся и партгосруководителей в блатных.

Всеми силами те, кто оценил по достоинству "Один день.", пытались доказать, что повесть обличает лишь отдельные нарушения социалистической законности и восстанавливает "ленинские нормы" партийной и государственной жизни (только в этом случае повесть могла увидеть свет в 1963 г., да еще и быть выдвинутой журналом на Ленинскую премию). Однако путь Солженицына от "Одного дня." к "Архипелагу ГУЛАГ" неопровержимо доказывает, как уже к тому времени был далек автор от социалистических идеалов, от самой идеи “советскости”. "Один день." - лишь маленькая клеточка огромного организма, который называется ГУЛАГ. В свою очередь ГУЛАГ - зеркальное отражение системы государственного устройства, системы отношений в обществе. Так что жизнь целого показана через одну его клеточку, притом не самую худшую. Разница между "Одним днем." и "Архипелагом" прежде всего в масштабе, в документальной точности. И "Один день.", и "Архипелаг" - не об "отдельных нарушениях социалистической законности", а о противозаконности, точнее - противоестественности самой системы, созданной не только Сталиным, Ягодой, Ежовым, Берия, но и Лениным, Троцким, Бухариным и другими руководителями партии. Человек ли?. Этим вопросом задается читатель, открывающий первые страницы повести и будто окунающийся в кошмарный, беспросветный и бесконечный сон. Все интересы заключенного Щ-854, кажется, вращаются вокруг простейших животных потребностей организма: как “закосить” лишнюю порцию баланды, как при минус двадцати семи не запустить под рубаху стужу на этапном шмоне, как сберечь последние крохи энергии в ослабленном хроническом голодом и изнуряющей работой теле - словом, как выжить в лагерном аду. И это неплохо удается сноровистому и смекалистому русскому крестьянину Ивану Денисовичу Шухову. Подводя итог пережитому дню, главный герой радуется достигнутым удачам: за лишние секунды утреннего дрема его не посадили в карцер, бригадир хорошо закрыл процентовку - бригада получит лишние граммы пайка, сам Шухов купил табачку на два припрятанных рубля, да и начавшуюся было утром болезнь удалось перемочь на кладке стены ТЭЦ. Все события повести как будто убеждают читателя, что все человеческое осталось за колючей проволокой. Этап, отправляющийся на работу, представляет собой сплошную массу серых телогреек. Имена утеряны. Единственное, что подтверждает индивидуальность, - лагерный номер. Человеческая жизнь обесценена. Рядовой заключенный подчинен всем - от состоящих на службе надзирателя и конвоира до повара и старшины барака, тихих же узников, как и он. Его могут лишить обеда, посадить в карцер, обеспечив на всю жизнь туберкулезом, а то и расстрелять. И все же за всеми нечеловеческими реалиями лагерного быта выступают человеческие черты. Они проявляются в характере Ивана Денисовича, в монументальной фигуре бригадира Андрея Прокофьевича, в отчаянной непокорности кавторанга Буйновского, в неразлучности “братьев” - эстонцев, в эпизодическом образе старика-интеллигента, отбывающего третий срок и, тем не менее, не желающего отказываться от приличных человеческих манер. Бытует мнение, что пора прекратить вспоминать давно отошедшие в прошлое ужасы сталинских репрессий, что мемуары очевидцев переполнили книжный рынок политического пространства.

Да, они вредили чем могли, но до поры до времени советской власти чихать было на все эти усилия. Мощь державы только росла. И вдруг все переломилось. Может быть, и наши с вами бесконечные споры из этого и вытекают. Я лично не верю даже в малейшее участие в крушении советской власти всех этих максимовских "Континентов", солженицынских "ГУЛАГов" или энтээсовских "Посевов". Да читали ли все эти нынешние вороватые властители, все эти ходорковские и починки, хоть какую-то антисоветскую литературу? Или вы думаете, Борис Ельцин штудировал "Архипелаг ГУЛАГ" прежде чем взобраться на свой танк в 1991 году? Увы, советская власть сама в массовом числе породила эту гнилую верхушку. Потому, кстати, совершенно справедливо никто из диссидентов в антисоветское перестроечное время к власти допущен не был. Не их рук дело - этот переворот. А вы все ругаете Солженицына и даже Распутина за сотрудничество с ним, Шафаревича, Глазунова... Не кажется ли вам, что тем самым вы преувеличиваете их значимость в событиях последнего десятилетия? Почему практически в большинстве своем вся советская верхушка изменила советской власти? Это главный вопрос всем коммунистам на все времена, почему происходит перерождение? Почему для торжества коммунизма постоянно надо обновлять 1937 год или китайский поход хунвейбинов? Иначе верхушка становится тотально буржуазной? В. Бушин

Из этого языка формируется язык словесного искусства как знаковая система второго уровня. Описанная знаковая ситуация позволяет утверждать, что в лингвистическом анализе художественного текста фактически исследуется язык «первого уровня». Язык «второго уровня» - предмет анализов лингвопоэтического, эстетического и в некотором смысле литературоведческого. При исследовании языковых единиц выделяются средства и приемы создания экспрессивности художественного текста, т.е. своего рода борьба общеязыковых и поэтических смыслов и значений. Лингвистический анализ позволяет видеть картину эстетического целого в ее истинном свете, такой, какой создавал ее и хотел, чтобы воспринимали, писатель. Актуальность данной работы состоит в том, что не один полноценный литературоведческий анализ не может состояться без целостного лингвистического анализа, который лишь является частью такого анализа. Целью данной работы является исследование языка цикла «Персидские мотивы » С.А.Есенина, посредством которого выражается идейное и связанное с этим эмоциональное содержание данного цикла.

Сознательное замалчивание романов "Князь мира сего" и "Имя мое легион" должно восприниматься читателем так же, как былое замалчивание "Колымских рассказов" Варлама Шаламова, "Реквиема" Анны Ахматовой, "Дела Тулаева" Виктора Сержа, "Мнимых величин" Николая Нарокова, "Погорелыцины" Николая Клюева, "России в концлагере" Ивана Солоневича, "Неугасимой лампады" Бориса Ширяева, "Архипелага ГУЛАГ" Александра Солженицына... Все версии столь массового истребления народов должны быть обязательно прочитаны. Да и так ли они противоречат друг другу? Возьмите "Дело Тулаева" Сержа и "Мнимые величины" Нарокова с их логическими объяснениями неизбежности и массовых процессов и искренних признаний жертв о чудовищных преступлениях, которые никогда не совершались. Разве не укладываются они в картину сатанинской порчи народа и государства? И почему процессы подобных кровавых чисток общества мы наблюдаем на протяжении всей мировой истории, когда о марксизме никто еще и не слышал? Автор не снимает ответственности за содеянное ни с жертв чисток, ни с палачей

Лишенные права эмиграции, советские граждане не смели мечтать об изменении своего подданства. И лишь одно "государство" всегда охотно принимало их в свое гражданство - Архипелаг ГУЛаг. ПРИМЕЧАНИЯ 1. С.З.СССР, 1930, ст. 366 и 367. Постановление ЦИК и СНК. Иностранные граждане, проживавшие за границей, принимались в советское гражданство по постановлению президиума ЦИК СССР, а проживающие на территории СССР -- по постановлению ЦИК союзных республик. Отказ президиума ЦИКа союзной республики мог быть обжалован в президиум ЦИК СССР. Выход из советского гражданства для лиц, проживавших в СССР, допускался лишь с разрешения президиума ЦИК СССР или союзной республики, а для лиц, находившихся за границей, -- с разрешения президиума ЦИК СССР. Исключения из данных правил составляли промышленные и сельскохозяйственные иммигранты и иностранцы, запрашивавшие убежище или менявшие гражданство в связи с вступлением в брак. В этом случае решение о приеме в гражданство или выход из него (для тех, кто находился в СССР) могло последовать решением окружного исполкома или полномочного представителя СССР (если заявитель находился за границей)

Эта ярко выраженная антипатия служит одновременно и характеристикой самого Меркуцио как человека Ренессанса, которому враждебна средневековая мораль Тибальта. Поэтому дуэль Меркуцио и Тибальта далеко перерастает рамки уличной драки, затеянной молодыми людьми из приличных семей,- явления, весьма обыденного для тех времен. Поединок между Меркуцио и Тибальтом - это и самое широкое обобщение, символизирующее столкновение старого начала, воплощенного в Тибальте, и свободного, жизнелюбивого духа Возрождения, блестящим носителем которого выступает Меркуцио. Символический характер этого поединка подчеркнут последними словами умирающего Меркуцио. Почувствовав роковой удар, Меркуцио понимает, что он не просто погиб от удара подлого ничтожества, способного тем не менее убить человека. Предсмертное проклятие, которое он посылает обоим домам: «Чума, чума на оба ваши дома! Я из-за них пойду червям на пищу, Пропал, погиб. Чума на оба ваши дома!» (III, 1,103 - 105)- доказывает, что сам Меркуцио считает себя жертвой бессмысленной средневековой вражды.

До 21 января 1793 года и убийств XIX века цареубийцы хотели лишь уничтожить короля, а не принцип. Проблема заключалась лишь в личности. 1789 год – поворотный момент новой истории: «люди того времени возжелали, помимо прочего, низвергнуть принцип божественного права и ввести в историю силу отрицания и бунта, сформировавшуюся в борьбе идей за последние столетия». Руссо, по мнению Камю, создаёт «новое евангелие» – «Общественный договор», который «даёт широкое толкование и догматическое изложении новой религии, в которой богом является разум, совпадающий с природой, а его представителем на земле вместо короля – народ, рассматриваемый как воплощение общей воли». Таким образом, появляется новый Бог и теперь наступит новая эпоха, когда свершится убийство «короля-священника». Здесь эстафетную палочку политика-революционера перенимает Сен-Жюст, выдвигая свою идею о том, что любой король – мятежник или узурпатор. Так осуществляется убийство короля. Теперь самое время новой религии, «религии добродетели» вступить в свои законные права. Ведь всё замечательно: «Народ – это оракул, к которому надо обращаться, чтобы понять, чего требует вечный порядок вселенной.

Ведь именно роман «Конармия» принес известность Бабелю. Но и поплатился он, к сожалению, за него своей жизнью: в сороковые года Бабель был объявлен врагом народа и приговорен к смертной казни. Как известно: «Правда глаза колет!» Список литературы

ГУЛАГ (историко-социологический аспект) Цель настоящей работы - показать подлинную статистику заключенных ГУЛАГа, значительная часть которой уже приводилась в статьях А.Н.Дугина, В.Ф.Некрасова, а также в нашей публикации в еженедельнике "Аргументы и факты" . Несмотря на наличие этих публикаций, в которых называется соответствующее истине и документально подтвержденное число заключенных ГУЛАГа, советская и зарубежная общественность в массе своей по-прежнему находится под влиянием надуманных и не соответствующих исторической правде статистических выкладок, содержащихся как в трудах зарубежных авторов (Р.Конквест, С.Коэн и др.), так и в публикациях ряда советских исследователей (Р.А.Медведев, В.А.Чаликова и др.). Причем в работах всех этих авторов расхождение с подлинной статистикой никогда не идет в сторону преуменьшения, а исключительно только в сторону многократного преувеличения. Создается впечатление, что они соревнуются между собой в том, чтобы поразить читателей цифрами, так сказать, поастрономичней. Вот что, например, пишет С.Коэн (со ссылкой на книгу Р.Конквеста "Большой террор", изданной в 1968 г. в США): ". К концу 1939 года число заключенных в тюрьмах и отдельных концентрационных лагерях выросло до 9 млн. человек (по сравнению с 30 тыс. в 1928 году и 5 млн. в 1933-1935)" . В действительности же в январе 1940 г. в лагерях ГУЛАГа содержалось 1 334 408 заключенных, в колониях ГУЛАГа - 315 584 и в тюрьмах - 190 266 человек.

В Италии этого периода происходит все больший отход от прежних средневековых традиций, которые не имели такой значимости, как в других странах. Появляются новые символы и аллегории, основанные на античной мифологии. Однако художники Высокого Возрождения сохраняют и прежние традиционные атрибуты, и символы в своих работах. Все три произведения, разные по размеру, имеют формат тондо, распространенный, в основном, в итальянском искусстве. Форма круга является наиболее совершенной геометрической фигурой. В эпоху Высокого Возрождения художники стремились к правильности, четкой выверенности, к идеалу композиционного решения, зависящего часто и от формата. Тондо ограничивало свободу действий и требовало особого композиционного мастерства. Вместе с тем, эта форма нейтральна по отношению к окружению и потому тондо является хорошим украшением интерьера. По сравнению с другими форматами, тондо “несерьезно”: оно не претендует на роль настоящей алтарной картины. С другой стороны эта форма наиболее приближена к человеческому видению мира.

Сочинение

Солженицын заставляет каждого читателя представить себя «туземцем» Архипелага - подозреваемым, арестованным, допрашиваемым, пытаемым. Заключенным тюрьмы и лагеря… Любой поневоле проникается противоестественной, извращенной психологией человека, изуродованного террором, даже одной нависшей над ним тенью террора, страхом; вживается в роль реального и потенциального зэка. Чтение и распространение солженицынского исследования - страшная тайна; она влечет, притягивает, но и обжигает, заражает, формирует единомышленников автора, вербует новых и новых противников бесчеловечного режима, непримиримых его оппонентов, борцов с ним, а значит, - все новых его жертв, будущих узников ГУЛАГа (до тех пор, пока он существует, живет, алчет новых «потоков», этот ужасный Архипелаг).

А Архипелаг ГУЛАГ- это не какой-то иной мир: границы между «тем» и «этим» миром эфемерны, размыты; это одно пространство! «По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов - гнилых, деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались - что за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть - а там-то и начинается страна ГУЛАГ, совсем рядом, в двух метрах от нас. И еще мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных, хорошо замаскированных дверок, калиток. Все, все эти они были приготовлены для нас! - и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре белых мужских руки, не привыкших к труду, но схватчивых, уцепляют нас за руку, за воротник, за шапку, за ухо - вволакивают как куль, а калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда. Все. Вы - арестованы! И нич-ч-чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего бленья: Я-а?? За что??.. Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным настоящим». Солженицын показывает, какие необратимые, патологические изменения происходят в сознании арестованного человека.

Какие там нравственные, политические, эстетические принципы или убеждения! С ними покончено чуть ли не в тот же момент, когда ты перемещаешься в «другое» пространство - по ту сторону ближайшего забора с колючей проволокой. Особенно разителен, катастрофичен перелом в сознании человека, воспитанного в классических традициях - возвышенных, идеалистических представлениях о будущем и должном, нравственном и прекрасном, честном и справедливом. Из мира мечтаний и благородных иллюзий ты враз попадаешь в мир жестокости, беспринципности, бесчестности, безобразия, грязи, насилия, уголовщины: в мир, где можно выжить, лишь добровольно приняв его свирепые, волчьи законы; в мир, где быть человеком не положено, даже смертельно опасно, а не быть человеком - значит сломаться навсегда, перестать себя уважать, самому низвести себя на уровень отбросов общества и так же именно к себе и относиться.Чтобы дать читателю проникнуться неизбежными с ним переменами, пережить поглубже контраст между мечтой и действительностью, А.И. Солженицын нарочно предлагает вспомнить идеалы и нравственные принципы предоктябрьского «серебряного века»- так лучше понять смысл произошедшего психологического, социального, культурного, мировоззренческого переворота. «Сейчас-то бывших зэков да даже и просто людей 60-х годов рассказом о Соловках, может быть, и не удивишь. Но пусть читатель вообразить себя человеком чеховской или после чеховской России, человеком Серебряного Века нашей культуры, как назвали 1910-е годы, там воспитанным, ну пусть потрясенным гражданской войной, - но все-таки привыкшим к принятой у людей пище, одежде, взаимному словесному обращению…». И вот тот самый «человек серебряного века» внезапно погружается в мир, где люди одеты в серую лагерную рвань или в мешки, имеют на пропитание миску баланды и четыреста, а может, триста, а то и сто граммов хлеба(!); и общение- мат и блатной жаргон. «Фантастический мир!». Это внешняя ломка. А внутренняя - покруче. Начать с обвинения. «В 1920 году, как вспоминает Эренбург, ЧК поставила перед ним вопрос так: «Докажите, что вы - не агент Врангеля». А в 1950 один из видных подполковников МГБ Фома Фомич Железнов объявил заключенным так: «Мы ему (арестованному) и не будем трудиться доказывать его вину. Пусть он нам докажет, что не имел враждебных намерений». И на эту незамысловатую прямую укладываются в промежутке бессчетные воспоминания миллионов. Какое ускорение и упрощение следствия, не известные предыдущему человечеству! Пойманный кролик, трясущийся и бледный, не имеющий права никому написать, никому позвонить по телефону, ничего принести с воли, лишенный сна, еды, бумаги, карандаша и даже пуговиц, посаженный на голую табуретку в углу кабинета, должен сам изыскать и разложить перед бездельником-следователем доказательства, что не имел враждебных намерений!

И если он не изыскивал их (а откуда он мог добыть), то тем самым и приносил следствию приблизительные доказательства своей виновности!». Но и это еще только начало ломки сознания. Вот - следующий этап самодеградации. Отказ от самого себя, от своих убеждений, от сознания своей невиновности (тяжко!). Еще бы не тяжко! - резюмирует Солженицын, - да непереносимо человеческому сердцу: попав под родной топор - оправдывать его. А вот и следующая ступенька деградации. «Всей твердости посаженных правоверных хватило лишь для разрушения традиций политических заключенных. Они чуждались инакомыслящих однокамерников, таились от них, шептались об ужасных следствиях так, чтобы не слышали беспартийные или эсеры - «не давать им материала против партии!». И наконец - последняя (для «идейных»!): помогать партии в ее борьбе с врагами, хотя бы ценой жизни своих товарищей, включая и свою собственную: партия всегда права! (статья 58, пункт 12 «О недонесении в любом из деяний, описанных по той же статье, но пунктами 1-11» не имела верхней границы!! Этот пункт уже был столь всеохватным расширением, что дальнейшего и не требовал. Знал и не сказал - все равно, что сделал сам!). « И какой же выход они для себя нашли? - иронизирует Солженицын. - Какое же действенное решение подсказала им их революционная теория? Их решение стоит всех их объяснений! Вот оно: чем больше посадят - тем скорее вверху поймут ошибку! А поэтому - стараться как можно больше называть фамилий! Как можно больше давать фантастических показаний на невиновных! Всю партию не арестуют! (А Сталину всю и не нужно было, ему только головку и долгостажников.)».

А лагерники, встречая их, этих правоверных коммунистов, этих «благонамеренных ортодоксов», этих настоящих «советских людей», «с ненавистью им говорят: «Там, на воле, вы - нас, здесь будем мы - вас!». «Верность? - переспрашивает автор «Архипелага». - А по-нашему: хоть кол на голове теши. Эти адепты теории развития увидели верность свою развитию в отказе от всякого собственного развития». И в этом, убежден Солженицын, не только беда коммунистов, но и их прямая вина. И главная вина - в самооправдании, в оправдании родной партии и родной советской власти, в снятии со всех, включая Ленина и Сталина, ответственности за Большой террор, за государственный терроризм как основу своей политики, за кровожадную теорию классовой борьбы, делающей уничтожение «врагов», насилие - нормальным, естественным явлением общественной жизни.

Т.В. Телицына

Внимание к образности в структуре «Архипелага ГУЛаг» обусловлено прежде всего авторским определением жанра этой книги - «опыт художественного исследования». А.И. Солженицын так его объясняет: «Это нечто иное, чем рациональное исследование. Для рационального исследования уничтожено почти все: свидетели погибли, документы уничтожены. То, что мне удалось сделать в “Архипелаге”, который, к счастью, имеет влияние во всем мире, выполнено методом качественно другим, нежели метод рациональный и интеллектуальный». «Там, где науке недостает статистических данных, таблиц и документов, художественный метод позволяет сделать обобщение на основе частных случаев. С этой точки зрения художественное исследование не только не подменяет собой научного, но и превосходит его по своим возможностям».

Автор сознательно использует метод, близкий к художественному в познании реальных событий, опирается на интуицию, творческие возможности художника, который в частном случае способен увидеть общее, типичное. «Художественное исследование - это такое использование фактического (не преображенного) жизненного материала, чтобы из отдельных фактов, фрагментов, соединенных, однако, возможностями художника, - общая мысль выступала бы с полной доказательностью, никак не слабей, чем в исследовании научном».

Художественное исследование, по мысли автора, внутренне не противоречиво. Взаимодействие двух различных методов познания действительности, исследовательского и художественного, предполагает, на первый взгляд, как бы разрушение одного из них. На самом же деле происходит взаимодополнение одного метода другим, а следовательно, одной системы элементов структуры, воплощающих этот метод, другой. Создается особый тип повествования, в котором художественное начало выступает продолжением исследовательского, а исследовательское вырастает из художественного. Поэтому особенно важно проанализировать образную систему «Архипелага ГУЛаг» - художественно-публицистического произведения, поскольку прежде всего на образном уровне его структуры реализуется художественный метод.

Главным фактором, формирующим структуру данного произведения, является публицистическая идея, доказательство которой и организует текст в единое целое. Эта публицистическая идея так глубока и многогранна, что автор нигде в произведении не выразил ее в законченной форме. На протяжении всей книги она получает свое развитие, уточняется, приобретает новые оттенки. Для того, чтобы читатель верно понял основную мысль, автор выстраивает сложную систему ее доказательства. В эту систему включается и образность. Она становится неотъемлемой составляющей структуры текста произведения. Это особенно хорошо видно при линейном его исследовании.

Уже во вступлении дается образный импульс всему дальнейшему повествованию, а в 1-й главе намечены основные виды образности.

Факт, сообщенный в заметке из журнала «Природа», о том, как на реке Колыме во время раскопок в линзе льда было найдено мясо рыбы или тритона, а затем съедено присутствующими, почти нейтрален по лексике. И не вызвал бы он особого читательского внимания, если бы в изложении не была выражена ироническая авторская модальность. Она играет особую роль и сосредоточена в зачине, комментарии и выводе.

«Году в тысяча девятьсот сорок девятом» - этот сказовый зачин контрастирует с последующим изложением содержания, нейтральным по модальности. В ходе повествования появляется ироническое авторское замечание - «свидетельствовал ученый корреспондент». Модальность лексики в следующем абзаце подчеркивает неверность читательских выводов после прочтения заметки, которые состояли в том, что журнал подивил читателей найденным рыбьим мясом.

Во фразе, завершающей сообщение, правильный логический акцент ставится благодаря именно авторской иронии: «Но мало кто из них мог внять истинному богатырскому смыслу неосторожной заметки».

Модальность заключительной фразы вызывает два вопроса у читателя: 1. В чем состоит истинный богатырский смысл заметки?

2. В чем неосторожность заметки? О чем она проговорилась?

Ироническое сообщение автора о заметке и ее содержании уже готовит читателя к противоположному, скрытому смыслу. Читатели не разгадали ее, так как подивились свежести рыбьего мяса, а, по мнению автора, внимание должны были привлечь те, кто съел рыбье мясо. Это - присутствующие на раскопках.

Чтобы сосредоточить внимание читателя на «присутствующих», автор в третьем абзаце создает картину поедания рыбьего мяса. Она утрированна, бремя действия убыстрено, как при замедленной съемке, модальность лексики ясно выражена:

«Мы - сразу поняли. Мы увидели всю сцену ярко до мелочей: как присутствующие с ожесточенной поспешностью кололи лед; как, попирая высокие интересы ихтиологии и отталкивая друг друга локтями, они отбивали куски тысячелетнего мяса, волокли его к костру, оттаивали и насыщались».

Ответ дается читателю в четвертом абзаце. Этими присутствующими было «единственное на земле могучее племя зэков, которое и вело раскопки на реке Колыме, и только зэки могли охотно съесть тритона.

Сверхфразовое единство, состоящее из четырех абзацев в смысловом отношении завершено, сцеплено тематической лексикой. В трех абзацах повторяется слово присутствующие, а в четвертом на нем сделано логическое ударение. В первом и четвертом повторяются выражения: охотно съели их (1-й), охотно съесть тритона (4-й), как бы окаймляя сверхфразовое единство. (Повторы - знак особого авторского внимания.) Третье слово - зэки - выступает как ответ на вопрос: в чем «богатырский» смысл неосторожной заметки? В том, что она рассказала о зэках.

И Колыма уже стала не просто местом, где нашли замерзшее мясо тритона, а местом, где обитало «могучее племя зэков».

Пятый абзац посвящен Колыме, представленной следующими словесными образами: Колыма - «самый крупный и знаменитый остров», Колыма - «полюс лютости этой удивительной страны ГУЛАГ, географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент, - почти невидимой, почти неосязаемой страны, которую и населял народ зэков».

Образ Архипелага - как страны зэков - логически возникает из авторского рассуждения о заметке в газете. Он появляется не просто как метафора, а как логически объясненная метафора. То, что архипелаг становится действительно образным вариантом мысли о расположении лагерей в СССР, подтверждается дальнейшим раскрытием его сущности как цельного неделимого существа, обладающего своим характером, своей психологией, своим образом жизни.

В следующих абзацах - ответ на вопрос, в чем же неосторожность заметки. Она в том, что говорить о стране Архипелаг ГУЛаг было не принято. Исторические изменения в стране приоткрыли завесу тайны над Архипелагом, но выступило на свет «ничтожно малое». Автор понимает, что время уносит знаки Архипелага: «Иные острова за это время дрогнули, растеклись, полярное море забве­ния переплескивает над ними».

Образ Архипелага возник из логического рассуждения, документального материала и ассоциативного сопоставления. Эта черта характерна для публицистических произведений, где образность тесно связана с логикой рассуждения и часто возникает по мере развития мысли.

Уже вступление к книге дает понять, что это не просто исследование удивительной и жестокой страны Архипелаг - это публицистическое исследование. Последние два абзаца определяют задачу, стоящую перед автором: «Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не досталось читать документов...», но «...может быть сумею я донести что-нибудь из косточек и мяса? - еще впрочем живого мяса, еще впрочем живого тритона».

Так, образом еще живого тритона завершается формулировка задачи исследования.

Смысловые куски этого текста, завершенные сами по себе, объединены между собой не только логикой мысли, но и развитием образного видения проблемы. В первом абзаце это просто факт - подземная линза льда с замерзшими представителями ископаемой фауны. В девятом абзаце - кости обитателей Архипелага, вмерзшие в линзу льда - это иносказание, а в последнем абзаце - косточки и мясо, еще впрочем живого мяса, еще впрочем живого тритона - это уже образ. Так вступление демонстрирует спаянность публици­стической мысли автора с его образным видением темы рассуждения.

Образный тон, заданный в этой части текста книги, присутствует в дальнейшем повествовании. Обращение к художественной образности как бы пульсирует в зависимости от развития основной публицистической идеи, от поворотов мысли автора при рассуждении, от наличия или отсутствия документального материала, предоставляемого в качестве доказательства.

Для того чтобы наиболее верно проанализировать разновидности образов и организацию их в систему, необходимо определить параметр художественности.

Образ Архипелага, уже заданный во вступлении, проходит через всю книгу, обогащаясь в каждой главе за счет нового документального материала. Страстное публицистическое толкование и изложение материала насыщают его особым смыслом. Это единственный образ, который развивается во всей книге по мере исследования фактического материала. Становясь емким, образ Архипелага изменяет у читателя восприятие в дальнейшем повествовании документа, факта. Благодаря ему конкретные эпизоды, случаи, ситуации получают как бы единую образную точку преломления.

Логика рассуждения объясняет последовательность глав в книге, а внутри каждой главы - системную упорядоченность материала. Составляющей этой системы является образность, включенная в решение исследовательских задач.

Часть первая называется «Тюремная промышленность». Это название - метафора, охватывающая весь путь от ареста до тюремного заключения. Аналогия с промышленным производством выражает, безусловно, горькую иронию автора, подчеркивающую параллель между безликим производственным процессом и процессом переселения людей в страну зэков. Глава первая - «Арест» - это первый этап «тюремной промышленности». Начинается она вопросом, который определил логику дальнейшего повествования - «Как попадают на этот таинственный Архипелаг?» И почти сразу автор отвечает: «Те, кто идут Архипелагом управлять - попадают туда через училища МВД.

Те, кто едут Архипелаг охранять - призываются через военкоматы.

И далее автор, рассуждая об аресте, приводит метафорическое описание ощущения ареста. В риторических вопросах арест сравнивается с переломом всей вашей жизни, с ударом молнии в вас, с невмещаемым духовным сотрясением, с расколовшимся мирозданием. «Арест - это мгновенный разительный переброс, перекид, перепласт из одного состояния в другое».

Автор определяет арест именно как динамическое состояние, которое в данном и последующих примерах лексически выражено отглагольными существительными: хозяйничанье, взламывание, вспарывание, сброс, срыв, выброс, вытряхивание, рассыпание, разрывание, нахламление, хруст.

Обилие семантически близкой и образной лексики, передает оттенки этого состояния. Характеристика состояния ареста оформляется за счет деталей, которые органично вписываются в общую картину: «Это - бравый вход невытираемых сапог бодрствующих оперативников». Не входящие оперативники, а бравый вход сапог. И далее: «Это - ...напуганный прибитый понятой».

И опять в данном контексте понятой - не действующее лицо, а деталь картины ареста.

Картина состояния ареста передана через зрительные и слуховые знаки - нахламление, разрывание, стук, удар, звонок. Такой вариант образа можно назвать образ-тип состояния.

Образ-тип как разновидность публицистической образности в ряде работ изучает М.И. Стюфляева, но относит этот вид образности прежде всего к созданию обобщенного образа человека. Однако такое определение можно использовать и при анализе картины состояния. Образ-тип состояния близок к лирическому образу, но в нем проявляется в большей степени исследовательское начало, чем художественное.

По мере движения текста образный способ исследования ареста углубляется и предстает в новом варианте: «По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов, заборов, заборов - гнилых деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались - что за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть - а там-то и начинается страна ГУЛАГ, совсем рядом, в двух метрах от нас. И еще мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных, хорошо замаскированных дверок, калиток. Все, все эти калитки были приготовлены для нас! - и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре белых мужских руки, не привыкших к труду, но схватчивых, уцепляют нас за ногу, за руку, за воротник, за шапку, за ухо - вволакивают как куль, а калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда.

Все. Вы - арестованы!».

Этот вариант образности можно было бы назвать образом-моделью. Абстрагированность от реалий, конкретики, обращение к фантазии, условности позволяет сказать, что перед нами образное моделирование ситуации ареста. По мнению М.И. Стюфляевой, «Модельное представление неизбежно сопряжено с обеднением объекта, заведомой его примитивизацией; модель приобретает приблизительность за счет огрубления черт явления. Но именно эти, казалось бы, негативные с точки зрения эстетических законов свойства делают ее особенно ценной для использования в публицистическом творчестве».

Модель демонстрирует механизм движения в логически выверенной последовательности. Лексически этот механизм взаимодействия внутренних составляющих модели выражен в глаголах движения, так как именно они воплощают динамику ситуации: мы неслись, брели, не задумывались, не пытались, не замечали, нас уцепляют, вволакивают; за нами захлопывают. Все использованные глаголы несовершенного вида и создают впечатление протяженности, незавершенности, длительности процесса. Механизм в модели отчетливо выражен на уровне действующих лиц: мы - это обобщенное понятие, это и автор, и читатель, и те, кто «счастливо неслись», и те, кто «несчастливо брели». Мы включает всех, кто прошел через эту модель ситуации ареста, да и тех, кто мог столь же беспричинно пройти. Другие действующие лица - те, которые «уцепляли», «вволакивали», «захлопывали» - также представлены обобщенно: «четыре белых мужских руки, не привыкших к труду, но схватчивых...» Синекдоха в данном случае выступает как способ типизации, способ обобщения. Смоделированная ситуация предполагает четкое видение составляющих модели и механизма их взаимодействия: тех, кто «неслись» и «брели», хватают некие другие - «четыре белых мужских руки» - вволакивают, захлопывают.

Но эта модель не настолько оголена, чтобы стать схемой. Она предстала в образном варианте. Жизнь тех, кого арестовывают, представлена в виде долгой кривой улицы, за каждым забором которой «начинается страна ГУЛАГ». И еще в этих заборах несметное число хорошо замаскированных дверок, калиток, куда каждого могут вволочь, а калитку захлопнуть навсегда.

Двоякая природа этого образа-модели (с одной стороны - образ, с другой стороны - модель) тесно связана с его функциями в произведении. Их две: познавательная проявляется в модели, эстетическая - в образе. Эта сопряженность закрепляется и ролью автора, его позицией в произведении. С одной стороны, он публицист, который обращается к читателю, моделирует ситуацию, яснее представляя суть, а с другой стороны, он герой - один из тех, кто бредет или несется по долгой кривой улице жизни и за кем захлопывается калитка.

Как видим, образ-модель активно включается в повествование, вступает эквивалентом логического рассуждения.

Состояние - ключевое понятие на данном этапе исследования, только после образного раскрытия состояния ареста появляются документальные данные о нем. Повторы семантически близких слов тесно связывают документальные примеры с предшествующими образными определениями. Состояние ареста выглядит следующим образом:

«Это - взламывание, вспарывание, сброс и срыв со стен, выброс на пол из Шкафов и столов, вытряхивание, рассыпание» и далее читаем: «При аресте паровозного машиниста Иношина... Юристы выбросили ребенка из гробика, они искали и там. И вытряхивают больных из постели, и разбинтовывают повязки».

Далее идет разъяснение, что такое арест, иным способом. Рассуждение логически выстроено, фразы точны, лаконичны. Такое изложение представляет другой тип исследования. Вначале выдвинут тезис: «И верно, ночной арест описанного типа у нас излюблен, потому что в нем есть важные преимущества». Дальнейшее рассуждение об аресте вряд ли можно отнести к научному стилю изложения, это публицистическое исследование. При внешней чеканности фраз, точности объяснения, оно пропитано иронией автора, которая особенно заметна в наукообразной лексике: «Арестознание - это важный раздел курса общего тюрьмоведения, и под него подведена основательная общественная теория». Публицистичность рассуждения проявляется и в других формах: риторических восклицаниях, риторических обращениях, в обращениях к опыту читателя, в гипотетических выводах и т. д.

Задача, решаемая автором книги, предопределяет необходимость обращения к различным вариантам публицистической образности. Примером является образ-тип героя. Появляется он уже в первой главе. Это - арестуемый. Автор пишет: «Арестуемый вырван из тепла постели, он еще весь в полусонной беспомощности, рассудок его мутен». Это некий среднестатистический тип. По мнению исследователей, «среднестатистический человек» специфичен именно для публицистики, он является продуктом собственно публицистической типизации. Если художественный образ, обобщая действительность, «...раскрывает в единичном, преходящем, случайном - сущностное, неизменно пребывающее, вечное...», то образ-тип вбирает в себя то, что свойственно многим, в нем доминирует социологическое обобщение. Но именно благодаря этому он помогает точнее отражать социальный аспект анализируемой проблемы. С другой стороны, образ-тип потому становится образом, что воображением автора достроен, абстрагирован и уже существует самостоятельно как законченное целое. Его законченность проявляется в стремлении обобщить все оттенки героя этого типа. Так, тот же арестуемый может быть злоумен, он может предстать в виде какого-нибудь «безвестного смертного», замершего от повальных арестов или в виде «кролика». Существует даже «свеже-арестованный».

Но все: и злоумный арестуемый, и свеже-арестованный, и «кролик» входят в один образ-тип - арестуемый. тексте можно найти несобственно-прямую речь, принадлежащую некоему арестуемому: «Всеобщая невиновность порождает и всеобщее бездействие. Может, тебя еще и не возьмут? Может, обойдется?». «Большинство коснеет в мерцающей надежде. Раз ты невиновен - то за что же могут тебя брать? Это ошибка».

По мере исследования «племени зэков» образ-тип неоднократно появляется в книге А.И. Солженицына. Так, в следующих главах мы встречаемся с образами-типами: новичка зэка, интеллигентного зэка, человека чеховской и послечеховской России, доходяги. Появляются образы-типы других, обитателей страны ГУЛАГ: тюремщика, ОГПУшника. Образы-типы во многом определяют специфику образной системы книги.

Публицистическая часть исследования 1-й главы отличается наличием образа-типа героя (арестуемого) и словесными образами. Отдельно следует сказать об использовании поговорок в этой части повествования и в дальнейших главах книги.

Именно в части публицистического исследования мы впервые встречаем использование поговорки. Она завершает эпизод, где автор пишет об отсутствии сопротивления у арестуемых, потому что политические аресты «отличались у нас именно тем, что схватывались люди ни в чем не виновные, а потому и не подготовленные ни к какому сопротивлению». Эта бездейственность была удобна для ГПУ - НКВД. Абзац и заканчивается поговоркой «Смирная овца волку по зубам». В данном случае поговорка становится образным вариантом рассуждения о ситуации бездействия при политическом аресте. Модель отношений действующих лиц в поговорке (волк и овца) как бы накладывается на модель отношений «арестуемый - ГПУ - НКВД». Поговорка и пословица, попадая в контекст исследования, выполняют ту же функцию, что и образ-модель. Но если образ-модель создается фантазией автора, то пословица или поговорка заимствуется исследователем для своих публицистических целей на уровне речевой образности, как и тропы»

При анализе 1-й главы необходимо выделить еще одну особенность книги - ее мемуарное начало. И хотя автор неоднократно подчеркивает, что его книга - не мемуары, воспоминания - важная составляющая структуры текста. В этих частях книги по-иному проявилась ее художественность. В 1-й главе таких эпизодов три. Функцию первого эпизода можно было бы условно назвать мемуарным аргументом, так как эпизод из личного опыта приводится в качестве аргумента к тезису, почему арестуемые не сопротивлялись и не кричали. О своем молчании автор не просто сообщает, но анализирует причины его. Он как бы отделяется от себя, арестованного. Тот начинает существовать отдельно, становится одним из «большинства». Публицистическая заостренность анализа возможна потому, что арестованный удален от автора временем, жизненным опытом, мировоззрением. «Я молчал в польском городе Бродницы - но, может быть, там не понимают по-русски? Я ни слова не крикнул на улицах Белостока - но, может быть, поляков это все не касается? Я ни звука не проронил на станции Волковыск - но Она была малолюдна, так что ж я молчу??!..»

Мемуарный отрывок построен на рассуждении, лишен образных средств, он как бы продолжает предшествующее публицистическое изложение.

Второй мемуарный эпизод имеет описательный характер. В контексте всей главы он выглядит как иллюстрация, как художественный аргумент - картина ареста автора. Это частный случай в исследовании большого числа реальных событий, но прочувствованный, глубоко понятый, в деталях воспроизведенный и образно описанный.

В этом мемуарном отрывке обращает на себя внимание образ конкретного лица - комбрига. Все действующие лица ареста названы нарицательно: комбриг, офицерская свита, двое контрразведчиков, смершевцы. Даны как бы условные названия. Комбриг в общей массе, он один из них, но это не маска, не роль, а живой человек. И его человеческая суть раскрывается именно в кульминационном моменте ареста. «Немыслимые сказочные слова» комбрига становятся рубежом превращения просто комбрига в Захара Георгиевича Травкина.

Соответствует этому движению авторская характеристика. Ее можно поделить на две половины: одна - характеризует комбрига до ареста, другая - во время ареста. Арест автора для комбрига как момент самоочищения, когда скрытые человеческие качества вдруг «вырвались» наружу. На наших глазах как бы рождается новый человек: «Его лицо всегда выражало для меня приказ, команду, гнев. А сейчас оно задумчиво осветилось - стыдом ли за свое подневольное участие в грязном деле? порывом стать выше всежизненного жалкого подчинения?».

Все остальные участники ареста так и остаются безликими - «свита штабных в углу». Поступок же комбрига выделяет его на фоне других действующих лиц.

«И хоть на этом мог бы остановиться Захар Георгиевич Травкин!

Но нет! Продолжая очищаться и распрямляться перед самим собою, он поднялся из-за стола (он никогда не вставал навстречу мне в той прежней жизни!), через чумную черту протянул мне руку (вольному, он никогда мне ее не протягивал!) и, в рукопожатии, при немом ужасе свиты, с отепленностью всегда сурового лица сказал бесстрашно, раздельно:

Желаю вам - счастья - капитан!».

Перед читателем, как бы очищаясь, рождается новый человек. Его душевное «распрямление» совпадает даже с движением тела - «поднялся из-за стола». Динамика образа видна в выделенной нами лексике: лицо всегда выражало приказ, команду, гнев - сейчас осветилось; никогда не вставал - поднялся из-за стола; никогда мне ее не протягивал - протянул мне руку; всегда суровое лицо - отепленность.

Образ закончен, вписан в эпизод, поэтому сведения о дальнейшей судьбе комбрига вынесены автором в сноску.

В создании образа конкретного лица можно выделить два основных варианта. Первый - тот, который проанализирован нами на примере образа как способ близкий к художественному, где представлен человек во всей своей глубине, многогранности, даже если он создан штрихами, кратко. (Такой вариант в книге А. Солженицына встречается в основном в мемуарных эпизодах.) Второй вариант - это публицистический способ создания образа конкретного человека, когда определяющей становится социальная роль личности. Человек предстает прежде всего в тех обстоятельствах, в которых он раскрывается как представитель той или иной партии, группы населения, среды. Например, образ Нафталия Френкеля, одного из «идеологов» Соловков. Для автора важна в этом варианте образа документальная основа. Он дает биографические данные Нафталия, отсылает читателя к фотографии. Все повествование о нем строится как доказательство бесчеловечной сути тех, кто помогал создавать лагеря. Если комбриг - это неповторимая человеческая личность на фоне безликой посредственности, то Нафгалий Френкель - лишь один из многих. «Он был из тех удачливых деятелей, которых История уже с голодом ждет и зазывает». К публицистиче­скому варианту образа конкретного лица можно отнести образ инженера-силикатчика Ольги Петровны Матрониной. Образ конкретен, но для исследования автору важно другое: «Она - из тех непоколебимо-благонамеренных, которых я уже немного встречал в камерах...». Образ генерал-майора авиации Александра Ивановича Беляева - иной тип. Он представитель высшего офицерского состава, который особым образом видел мир зэков и себя в нем: «Вытянутый, он смотрел над толпой, как бы принимая совсем другой, не видимый нам парад».

Третий мемуарный эпизод первой главы сюжетно как бы продолжает второй - это описание того, что случилось с автором после ареста. И вместе с тем, он позволяет отключиться от личности автора, ввести в повествование рассказ о других арестованных на фронте. Этот эпизод завершает главу, создавая картину состояния ареста и первых минут жизни арестованных. Он заканчивается образным выражением: «Таковы были первые глотки моего тюремного дыхания».

Глава не только логически, но и образно завершена.

Сложность особого исследовательского типа повествования определила ее композиционную сложность. Начинается глава с образного изображения ареста, затем следует публицистическое рассуждение и завершается глава мемуарными эпизодами, художественно воссоздающими картину ареста. Другие главы строятся по-другому в зависимости от материала, цели и задач исследования. Соответственно этому складывается и образная система внутри каждой главы и книги в целом. Указанные варианты образности - лишь основные. В нашем анализе они могут показаться разрозненными, если мы не вернемся к сквозному, главному образу Архипелага.

Намеченный во вступлении к книге, этот образ продолжает развиваться. По мере повествования начинает «оживать», а к концу первой части «ненасытный Архипелаг» уже «разбросался до огромных размеров». Часто образ Архипелага открывает отдельную главу, как бы давая образный импульс для последующего документального материала (в главе 2-й, 4-й второй части, в главе 1-й, 3-й, 7-й третьей части) или заканчивает документальный материал главы (в 5-й, в 14-й главе третьей части).

Этот обобщающий образ становится символом. Он и связан с фактическим материалом и уже стоит над ним, живя какой-то своей жизнью. Образа Архипелага - символ беззакония, символ несправедливости и антигуманности. Он выражает идейную сущность произведения. А.Ф. Лосев пишет: «...символ вещи есть ее закон и в результате этого закона определенная ее упорядоченность, ее идейно-образное оформление».

«Архипелаг ГУЛаг» представляет собой художественно-публицистический тип произведения на документальной основе. В нем сосуществуют три начала: документальное, публицистическое и художественное. Соответственно этим началам организовалась и система образных средств. Она слагается из таких вариантов образности: образ-тип состояния, образ-тип человека, образ конкретного лица, образ-символ, образ-модель, словесные образы. Взаимодействие этих образных вариантов и организация их в систему обусловлена публицистической задачей каждой главы и книги в целом.

Ключевые слова: Александр Солженицын, «Архипелаг ГУЛаг», критика на творчество Александра Солженицына, критика на произведения А. Солженицына, анализ произведений Александра Солженицына, скачать критику, скачать анализ, скачать бесплатно, русская литература 20 в.

» (1959). Тогда же он назвал будущую книгу – «Архипелаг ГУЛАГ». Была составлена возможная схема изложения, принят принцип последовательных глав о тюремной системе, о следствии, судах, этапах, исправительно-трудовых лагерях, о каторге, ссылке и душевных изменениях заключённых за арестантские годы. Некоторые главы были тогда же написаны, однако автор отложил работу, поняв, что для охвата такой темы недостаточно опыта его собственного и его лагерных друзей.

Тайная история «Архипелага ГУЛАГ». Документальный фильм

Сразу после публикации «Одного дня Ивана Денисовича» («Новый мир», 1962, № 11) автор был захлёстнут многосотенным потоком писем от бывших заключённых или от их уцелевших семей, где горячо, иногда подробно и объёмно излагались личные истории и наблюдения. В течение 1963-64 годов Солженицын обрабатывал письма и встречался с зэками, выслушивая их рассказы. Летом 1964 в Эстонии он составил полный и окончательный план «Архипелага» из семи частей, и все новые пополняющие материалы ложились уже в эту конструкцию.

С осени 1964 Солженицын начал писать «Архипелаг» в Солотче под Рязанью, работа продолжалась до сентября 1965, когда КГБ захватил часть авторского архива , и все готовые главы и заготовки к «Архипелагу» были тотчас увезены друзьями-зэками в надёжное «Укрывище». Туда, на эстонский хутор под Тарту, писатель тайно уезжал работать две зимы подряд (1965-66 и 1966-67), так что к весне 1967 были написаны первые шесть Частей. Зимой 1967-68 доработка продолжалась, в мае 1968 была сделана и отпечатана окончательная редакция книги , которой предстояло теперь ожидать публикации, намечавшейся автором сначала на 1971, потом на 1975 год. Однако в августе 1973 при трагических обстоятельствах Госбезопасность обнаружила в одном из хранений промежуточный вариант «Архипелага» – и тем подтолкнула его немедленную публикацию.

Александр Исаевич Солженицын

А. И. Солженицын писал «Архипелаг ГУЛАГ» в 1958-1967 годах в условиях, когда не только оставались строго засекреченными все официальные документы о системе политических репрессий и лагерей принудительного труда в СССР с 1918 года, но и сам факт многолетней работы над этой темой он должен был тщательно скрывать.

«Архипелаг ГУЛАГ», том первый – увидел свет 28 декабря 1973 года в старейшем эмигрантском издательстве YMCA-PRESS, в Париже. Книгу открывали слова автора (которые ни в одном последующем издании не воспроизводились):

«Со стеснением в сердце я годами воздерживался от печатания этой уже готовой книги: долг перед ещё живыми перевешивал долг перед умершими. Но теперь, когда госбезопасность всё равно взяла эту книгу, мне ничего не остаётся, как немедленно публиковать её.

А. Солженицын

Сентябрь 1973 ».

12 февраля 1974 года, через полтора месяца после выхода первого тома, А. И. Солженицын был арестован и выслан из СССР . В 1974 году издательство YMCA-PRESS выпустило второй том, в 1975 – третий.

Первое издание «Архипелага ГУЛАГа» на русском языке соответствовало последней на тот момент редакции 1968 года, дополненной уточнениями, сделанными автором в 1969, 1972 и 1973 годах. Текст заканчивался двумя авторскими послесловиями (от февраля 1967 и мая 1968), объяснявшими историю и обстоятельства создания книги. И в предисловии, и в послесловиях автор благодарил свидетелей, вынесших свой опыт из недр Архипелага, а также друзей и помощников, однако не приводил их имён ввиду очевидной для них опасности: «Полный список тех, без кого б эта книга не написалась, не переделалась, не сохранилась, – ещё время не пришло доверить бумаге. Знают сами они. Кланяюсь им».

«Архипелаг ГУЛАГ» переведен на европейские и азиатские языки и опубликован на всех континентах, в четырёх десятках стран. Авторские права и гонорары за все мировые издания А. И. Солженицын передал учреждённому им в первый же год изгнания «Русскому Общественному Фонду помощи преследуемым и их семьям». С тех пор Фонд помог многим тысячам людей, населявших советский Архипелаг ГУЛАГ, а после роспуска политического ГУЛАГа продолжает помогать бывшим политзаключённым.

Как «Один день Ивана Денисовича» в начале шестидесятых на родине вызвал поток писем и личных рассказов, многие из которых вошли в ткань «Архипелага», так и сам «Архипелаг» породил много новых свидетельств; вместе с прежде недоступными ему печатными материалами они побудили автора к некоторым добавлениям и доработке.

Новая редакция увидела свет в 1980 году, в составе Собрания сочинений А. И. Солженицына (Собр. соч.: В 20 т. Вермонт; Париж: YMCA-PRESS. Т. 5-7). Автор добавил третье послесловие («И ещё через десять лет», 1979) и подробное «Содержание глав». Издание было снабжено двумя небольшими словарями («тюремно-лагерных терминов» и «советских сокращений и выражений»).

Когда публикация «Архипелага ГУЛАГа» на родине стала возможна , она началась репринтным воспроизведением «вермонтского» издания (М.: Сов. пис.; Новый мир, 1989) – и в 1990-х годах в России все последующие десять изданий печатались по тому же тексту.

Существенно обновлённое издание «Архипелага ГУЛАГа» вышло в 2007 году в издательстве У-Фактория (Екатеринбург). Впервые был опубликован полный перечень свидетелей, давших материал для этой книги. В тексте раскрыты инициалы: заменены полными именами и фамилиями – всюду, где они были известны автору. Добавлено несколько позднейших примечаний. Упорядочены сноски и приведены к единообразию советские сокращения в названиях лагерей. Также впервые издание было сопровождено Именным указателем всех упомянутых в «Архипелаге» лиц – как исторических фигур, так и рядовых заключённых. Этот объёмный труд был выполнен Н. Г. Левитской и А. А. Шумилиным при участии Н. Н. Сафонова. Дополнительный поиск сведений и редактирование Указателя взял на себя историк, старший научный сотрудник Российской национальной библиотеки А. Я. Разумов. Последующие отечественные издания воспроизводили вышеописанное.