Довлатов Сергей Донатович (наст. фамилия – Мечик) (1941–1990), родился 3 сентября 1941 в Уфе – прозаик, журналист, яркий представитель третьей волны русской эмиграции. С 1944 жил в Ленинграде. Был отчислен со второго курса Ленинградского университета. Оказавшись в армии, служил охранником в лагерях Коми АССР.

После возвращения из армии работал корреспондентом в многотиражной газете Ленинградского кораблестроительного института «За кадры верфям», затем выехал в Эстонию, где сотрудничал в газетах «Советская Эстония», «Вечерний Таллин». Писал рецензии для журналов «Нева» и «Звезда». Произведения Довлатова-прозаика не издавались в СССР. В 1978 эмигрировал в Вену, затем переехал в США. Стал одним из создателей русскоязычной газеты «Новый американец», тираж которой достигал 11 тысяч экземпляров, с 1980 по 1982 был ее главным редактором.

У Бога добавки не просят.

Довлатов Сергей Донатович

В Америке проза Довлатова получила признание, публиковалась в американских газетах и журналах. Он стал вторым после В.Набоковарусским писателем, печатавшимся в журнале «Нью-Йоркер». Через пять дней после смерти Довлатова в России была сдана в набор его книга Заповедник, ставшая первым значительным произведения писателя, изданным на родине.

Основные произведения Довлатова: Зона (1964–1982), Невидимая книга (1978), Соло на ундервуде: Записные книжки (1980), Компромисс (1981), Заповедник (1983), Наши (1983), Марш одиноких(1985), Ремесло (1985), Чемодан (1986), Иностранка (1986), Не только Бродский (1988).

В основе всех произведений Довлатова – факты и события из биографии писателя. Зона –записки лагерного надзирателя, которым Довлатов служил в армии. Компромисс – история эстонского периода жизни Довлатова, его впечатления от работы журналистом. Заповедник– претворенный в горькое и ироничное повествование опыт работы экскурсоводом в Пушкинских Горах. Наши – семейный эпос Довлатовых. Чемодан – книга о вывезенном за границу житейском скарбе, воспоминания о ленинградской юности. Ремесло – заметки «литературного неудачника». Однако книги Довлатова не документальны, созданный в них жанр писатель называл «псевдодокументалистикой».

Трудно выбрать между дураком и подлецом, особенно если подлец - ещё и дурак.

Довлатов Сергей Донатович

Цель Довлатова не документальность, а «ощущение реальности», узнаваемости описанных ситуаций в творчески созданном выразительном «документе». В своих новеллах Довлатов точно передает стиль жизни и мироощущение поколения 1960-х годов, атмосферу богемных собраний на ленинградских и московских кухнях, абсурд советской действительности, мытарства русских эмигрантов в Америке. Свою позицию в литературе Довлатов определял как позицию рассказчика, избегая называть себя писателем: «Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик – о том, как должны жить люди. Писатель – о том, ради чего живут люди».

Становясь рассказчиком, Довлатов порывает с обиходной традицией, уклоняется от решения нравственно-этических задач, обязательных для русского литератора. В одном из своих интервью он говорит: «Подобно философии, русская литература брала на себя интеллектуальную трактовку окружающего мира… И, подобно религии, она брала на себя духовное, нравственное воспитание народа. Мне же всегда в литературе импонировало то, что является непосредственно литературой, т.е. некоторое количество текста, который повергает нас либо в печаль, либо вызывает ощущение радости».

Попытка навязать слову идейную функцию, по Довлатову, оборачивается тем, что «слова громоздятся неосязаемые, как тень от пустой бутылки». Для автора драгоценен сам процесс рассказывания – удовольствие от «некоторого количества текста». Отсюда декларируемое Довлатовым предпочтение литературы американской литературе русской, Фолкнера и Хемингуэя – Достоевскому и Толстому. Опираясь на традицию американской литературы, Довлатов объединял свои новеллы в циклы, в которых каждая отдельно взятая история, включаясь в целое, оставалась самостоятельной. Циклы могли дополняться, видоизменяться, расширяться, приобретать новые оттенки.

Любить публично - это скотство.

Довлатов Сергей Донатович

Нравственный смысл своих произведений Довлатов видел в восстановлении нормы. «Я пытаюсь вызвать у читателя ощущение нормы. Одним из серьезных ощущений, связанных с нашим временем, стало ощущение надвигающегося абсурда, когда безумие становится более или менее нормальным явлением», – говорил Довлатов в интервью американскому исследователю русской литературы Джону Глэду. «Я шел и думал – мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда», – писал он в Заповеднике.

Изображая в своих произведениях случайное, произвольное и нелепое, Довлатов касался абсурдных ситуаций не из любви к абсурду. При всей нелепости окружающей действительности герой Довлатова не утрачивает чувства нормального, естественного, гармоничного.

Писатель проделывает путь от усложненных крайностей, противоречий к однозначной простоте. «Моя сознательная жизнь была дорогой к вершинам банальности, – пишет он в Зоне. – Ценой огромных жертв я понял то, что мне внушали с детства. Тысячу раз я слышал: главное в браке – общность духовных интересов. Тысячу раз отвечал: путь к добродетели лежит через уродство. Понадобилось двадцать лет, чтобы усвоить внушаемую мне банальность. Чтобы сделать шаг от парадокса к трюизму».

Я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить… читать.

Довлатов Сергей Донатович

Стремлением «восстановить норму» порожден стиль и язык Довлатова. Довлатов – писатель-минималист, мастер сверхкороткой формы: рассказа, бытовой зарисовки, анекдота, афоризма. Стилю Довлатова присущ лаконизм, внимание к художественной детали, живая разговорная интонация. Характеры героев, как правило, раскрываются в виртуозно построенных диалогах, которые в прозе Довлатова преобладают над драматическими коллизиями. Довлатов любил повторять: «Сложное в литературе доступнее простого».

В Зоне, Заповеднике, Чемодане автор пытается вернуть слову утраченное им содержание. Ясность, простота довлатовского высказывания – плод громадного мастерства, тщательной словесной выделки. Кропотливая работа Довлатова над каждой, на первый взгляд банальной, фразой позволила эссеистам и критикам П.Вайлю и А.Генису назвать его «трубадуром отточенной банальности». Позиция рассказчика вела Довлатова и к уходу от оценочности.

Обладая беспощадным зрением, Довлатов избегал выносить приговор своим героям, давать этическую оценку человеческим поступкам и отношениям. В художественном мире Довлатова охранник и заключенный, злодей и праведник уравнены в правах. Зло в художественной системе писателя порождено общим трагическим течением жизни, ходом вещей: «Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. И даже – плохим эстетическим вкусом» (Зона).

Не надо быть как все, потому что мы и есть как все…

Довлатов Сергей Донатович

Главная эмоция рассказчика – снисходительность: «По отношению к друзьям мною владели сарказм, любовь и жалость. Но в первую очередь – любовь», – пишет он в Ремесле.

В писательской манере Довлатова абсурдное и смешное, трагическое и комическое, ирония и юмор тесно переплетены. По словам литературоведа А.Арьева, художественная мысль Довлатова – «рассказать, как странно живут люди – то печально смеясь, то смешно печалясь».

В первой книге – сборнике рассказов Зона – Довлатов разворачивал впечатляющую картину мира, охваченного жестокостью, абсурдом и насилием. «Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая». Зона – записки тюремного надзирателя Алиханова, но, говоря о лагере, Довлатов порывает с лагерной темой, изображая «не зону и зеков, а жизнь и людей».

Желание командовать в посторонней для себя области - есть тирания.

Довлатов Сергей Донатович

Зона писалась тогда (1964), когда только что были опубликованы Колымские рассказы Шаламова и Один день Ивана Денисовича Солженицына, однако Довлатов избежал соблазна эксплуатировать экзотический жизненный материал. Акцент у Довлатова сделан не на воспроизведении чудовищных подробностей армейского и зековского быта, а на выявлении обычных жизненных пропорций добра и зла, горя и радости. Зона – модель мира, государства, человеческих отношений.

В замкнутом пространстве усть-вымского лагпункта сгущаются, концентрируются обычные для человека и жизни в целом парадоксы и противоречия. В художественном мире Довлатова надзиратель – такая же жертва обстоятельств, как и заключенный. В противовес идейным моделям «каторжник-страдалец, охранник-злодей», «полицейский-герой, преступник-исчадие ада» Довлатов вычерчивал единую, уравнивающую шкалу: «По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир. Мы говорили на одном приблатненном языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения… Мы были очень похожи и даже – взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы».

В другой книге Довлатова – Заповедник – всевозрастающий абсурд подчеркнут символической многоплановостью названия. Пушкинский заповедник, в который главный герой Алиханов приезжает на заработки, – клетка для гения, эпицентр фальши, заповедник человеческих нравов, изолированная от остального мира «зона культурных людей», Мекка ссыльного поэта, ныне возведенного в кумиры и удостоившегося мемориала.

Гений - это бессмертный вариант простого человека.

Довлатов Сергей Донатович

Прототипом Алиханова в Заповеднике был избран Иосиф Бродский, пытавшийся получить в Михайловском место библиотекаря. В то же время, Алиханов – это и бывший надзиратель изЗоны, и сам Довлатов, переживающий мучительный кризис, и – в более широком смысле – всякий опальный талант. Своеобразное развитие получала в Заповеднике пушкинская тема. Безрадостный июнь Алиханова уподоблен болдинской осени Пушкина: вокруг «минное поле жизни», впереди – ответственное решение, нелады с властями, опала, семейные горести.

Уравнивая в правах Пушкина и Алиханова, Довлатов напоминал о человеческом смысле гениальной пушкинской поэзии, подчеркивал трагикомичность ситуации – хранители пушкинского культа глухи к явлению живого таланта. Герою Довлатова близко пушкинское «невмешательство в нравственность», стремление не преодолевать, а осваивать жизнь.

Пушкин в восприятии Довлатова – «гениальный маленький человек», который «высоко парил, но стал жертвой обычного земного чувства, дав повод Булгарину заметить: «Великий был человек, а пропал, как заяц». Пафос пушкинского творчества Довлатов видит в сочувствии движению жизни в целом: «Не монархист, не заговорщик, не христианин – он был только поэтом, гением, сочувствовал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе…».

Сергей Довлатов родился 3 сентября 1941 года в Уфе, в семье театрального режиссёра Доната Исааковича Мечика (1909-1995) и литературного корректора Норы Сергеевны Довлатовой (1908-1999).
В 1978 году Довлатов эмигрировал, поселился в Нью-Йорке, где стал главным редактором эмигрантской газеты «Новый американец». Одна за другой выходили книги его прозы. К середине 1980-х годов добился большого читательского успеха, печатался в престижном журнале The New Yorker.
За двенадцать лет эмиграции издал двенадцать книг в США и Европе. В СССР писателя знали по самиздату и авторской передаче на Радио «Свобода».
Именно в эмиграции писались и публиковались главы из книги «Наши». Американские отзывы на книгу – и вообще на прозу писателя – отличаются исключительной толерантностью: буквально ни одного отрицательного.
Замысел книги как целого связан с Ф. М. Достоевским: он восходит к главе «У наших» из романа «Бесы». В середине 1960-х Довлатов написал в Ленинграде новеллу «Наши», сатирически изображающую близкий ему по университету круг молодых филологов. Однако книга «Наши» писалась много позже и впервые напечатана в 1983 г. американским издательством «Ардис».
«Наши» - книга эгоцентрическая, как и все остальные сочинения Сергея Довлатова. Но если раньше он изображал других через себя, то тут через других показывает себя. Однако, по словам Андр. Арьева, «виртуально-документальный» принцип описания событий выражен в этой книге ярче, чем в каких-либо других его вещах. Довлатов-автор, сделавший центральным персонажем своих произведений Довлатова-героя, неизбежно должен был добраться до истории семьи. И в этом случае истории семьи автора и семьи героя почти тождественны. Структура книги – фактически 12 глав плюс заключение, а образно – некий чайнворд. Вписывая своих родичей в вакантные клеточки, автор получает заранее известный ответ – себя.
Свою родословную Довлатов начал фигурами вполне эпическими. Гиганты прошлого, античные боги – его семифутовые деды с трудом удерживаются на границе между портретом и аллегорией. Критики отмечают, что «Наши», действительно, начинаются в области мифа.
Но очень часто при описании генеалогии «Наших» забывают прадеда Довлатова – Моисея Мечика, которому посвящены первые строчки первого абзаца первой главы. «Наш прадед Моисей был крестьянином из деревни Сухово. Еврей-крестьянин - сочетание, надо отметить, довольно редкое. На Дальнем Востоке такое случалось» . Кем будет являться этот самый прадед, если мы всё-таки принимаем во внимание укоренившееся уже представление о развитии повести «от мифа к истории, а от неё – к быту, к эмансипации частной жизни» ? Моисей – эдакий титан, древний и полузабытый, но давший жизнь всему семейству. Недаром он «НАШ», единственный житель деревни, единственный крестьянин (Кронос первоначально почитался как бог земледелия). Единственный, по всей видимости, чистокровный еврей.
Первый дед Исаак (сын Моисея) могуч как Геракл и прожорлив как Гаргантюа. Выпивший лавку и съевший закусочную Исаак - карнавальная маска, ярмарочный силач, живая утроба: «Куски хлеба он складывал пополам. Водку пил из бокала для крем-соды. Во время десерта просил не убирать заливное...» . «Я только по отцу еврей, - говорил дед, - а по матери я нидерлан!» Он режет батоны не поперек, а вдоль, обедает перед походом в гости, в одиночку тащит орудие по болоту, заменяя уставших лошадей, переворачивает поперек улицы грузовик, ломает когорту американских раскладушек, едва на них взгромоздившись. Дед Исаак пришел с войны с Георгиевским крестом. Кроме того, был единственным жителем Владивостока, противостоявшим революции. «Сами персонажи несут в себе черты эпических героев. И как полагается по былинному жанру, у деда было три сына» . «Донат был куплетистом. Михаил выступал с художественным чтением. Старшие братья тянулись к литературе, к искусству. Младший, Леопольд, с детства шел иным, более надежным путем. Леопольд рос аферистом» . Леопольд, сбежал ещё в юности в Бельгию. Он и оказался ахиллесовой пятой своего еврейско-нидерландского отца – Исаака расстреляли как бельгийского шпиона. «Ахиллес невозможен в эпоху пороха и свинца», - говорил Маркс.
Второй дед – Степан Довлатов - угрюм и силен, как скала, постоянством. «Дед по материнской линии отличался весьма суровым нравом. Даже на Кавказе его считали вспыльчивым человеком. Жена и дети трепетали от его взгляда. Если что-то раздражало деда, он хмурил брови и низким голосом восклицал: - АБАНАМАТ! Это таинственное слово буквально парализовало окружающих. Внушало им мистический ужас. - АБАНАМАТ! - восклицал дед. И в доме наступала полнейшая тишина. Значения этого слова мать так и не уяснила. Я тоже долго не понимал, что это слово означает. … Вся семья ему беспрекословно подчинялась. Он же - никому. Включая небесные силы. Один из поединков моего деда с Богом закончился вничью». Даже смерть лишь с трудом стерла его с лица земли: «Дома его исчезновение заметили не сразу. Как не сразу заметили бы исчезновение тополя, камня, ручья...» Более того, Степан не умирает, а перестает быть, исчезая в потоке бурного ручья на дне глубокого оврага.
В каждом из своих легендарных предков отражается, естественно, сам Сергей Довлатов. От одного деда он унаследовал сложные отношения с мирозданием, от другого - аппетит. «Сегодня мы приглашены к Домбровским, - напоминает автору жена. - Надо тебе заранее пообедать».
Главы с третьей по восьмую посвящены второму поколению, отцам. А именно: дядья, тетка и теткин муж, мать и отец. И все они, за исключением, разве что, упомянутого уже дяди Леопольда, погружены уже не в миф, а в мир советской истории. Они уже не боги, а герои. «Наши» второго поколения – интеллигенты, служилые люди, и люди искусства. Именно в их поколении повествование приобретает те анекдотически-парадоксальное формы, о которых мы скажем чуть позднее. «Биография теткиного мужа Арона полностью отражает историю нашего государства. Нашей любимой и ужасной страны... Потом мой дядя все же умер. Жаль...».
Свое поколение Довлатов представляет в «Наших» женой и двоюродным братом. По А.Лосеву – верной Пенелопой и неунывающим Улиссом. Правда, мифологический архетип здесь запрятан глубоко и угадывается с трудом. Третье поколение «Наших» совершенно иначе относится к историческим материям и спорам о Ленине-Сталине. Соединение в себе неосознанного принятия окружающей реальности такой, какая она есть, и в то же время такое же несознательное отрешение от неё – вот главные свойства натуры двоюродного брата Сергея Довлатова, который с одинаковым азартом и внутренним равнодушием к сути делает сначала комсомольскую, а потом лагерную карьеру.
Именно на образе двоюродного брата в повести «Наши» мы остановимся подробнее, сравнив его с образом того же персонажа в «Записных книжках» писателя.
Образ брата.
Записные книжки Довлатова до сих пор остаются сиротами в статьях о его рассказах и повестях. Их считали и считают формой самозащиты писателя от обвинений в слишком развитом писательском воображении. Даже имена людей из его окружения заменяют в публикациях писем инициалами для того, чтобы их не обидеть. Этого нельзя сделать при публикации записных книжек. В них остаются Бродский, Вера Панова, Андрей Битов, Юз Алешковский и многие другие. Как становится понятно, все эти люди – не ангелы, и Довлатов находит в их мыслях и поступках не всегда благородные побуждения. Лаконизм записных книжек Довлатова позволил ему запечатлеть обстоятельства жизни множества людей и свой собственный образ. Он почти ничего не утаил из своих мыслей, поступков и чувств. Последнему обстоятельству он придавал большое значение.
В своей работы мы приводим отрывки из «Соло на ундервуде», связанные с персоной брата писателя, Бориса Довлатова.
«ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ»
Отец моего двоюродного брата говорил:
- За Борю я относительно спокоен, лишь когда его держат в тюрьме!

Брат спросил меня:
- Ты пишешь роман?
- Пишу, - ответил я.
- И я пишу, - сказал мой брат, - махнем не глядя?

Проснулись мы с братом у его знакомой. Накануне очень много выпили.
Состояние ужасающее.
Вижу, брат мой поднялся, умылся. Стоит у зеркала, причесывается.
Я говорю:
- Неужели ты хорошо себя чувствуешь?
- Я себя ужасно чувствую.
- Но ты прихорашиваешься!
- Я не прихорашиваюсь, - ответил мой брат. - Я совсем не
прихорашиваюсь. Я себя... мумифицирую.

Жена моего брата говорила:
- Боря в ужасном положении. Оба вы пьяницы. Но твое положение лучше. Ты
можешь день пить. Три дня. Неделю. Затем ты месяц не пьешь. Занимаешься
делами, пишешь. У Бори все по-другому. Он пьет ежедневно, и, кроме того, у
него бывают запои.

У читателя, казалось бы, должен сформироваться некий образ. Неблагонадежный товарищ, родственник автора «ЗК», бывший – и не однократно – зека, обильно пьющий, обладающий, однако, острым умом. На самом деле это лишь намеченный план, литературный эскиз, некий контур, пределы которого в данном произведении нарушать нельзя. Нельзя, прежде всего, создателю произведения. Портрет брата заиграет новыми красками и дополнится жирными мазками в одной из глав повести «Наши». Непосредственно для которой он и был намечен.
«НАШИ»
В повести «Наши», а конкретно в 9 главе «Мой старший брат», перед нами раскрывается несколько иной брат Довлатова. Начинается глава словами: «Жизнь превратила моего двоюродного брата в уголовника. Мне кажется, ему повезло. Иначе он неминуемо стал бы крупным партийным функционером». Борис Довлатов родился «при довольно загадочных обстоятельствах». Он был ребенком тетки Сергея Довлатова и заместителя Кирова – Александра Угарова. Но у Угарова была семья. А потому в знак искупления он приказал доставить в жилище любовницы миниатюрный инкрустированный ломберный столик. «Видимо, реквизированный у классово чуждых элементов». На том и разошлись. «Вскоре счастливого папашу арестовали как врага народа».
Борис рос очень красивым и талантливым. «Это был показательный советский мальчик. Пионер, отличник, футболист и собиратель металлического лома. Я был младше, но хуже. И его неизменно ставили мне в пример», - пишет Довлатов. Но вскоре в жизни этого мальчика произошли серьезные перемены. Боря с трудом получил школьный аттестат, лишившись разом золотой медали и доброй славы, из-за поступка, который обсуждался несколько месяцев. Борис Довлатов с подоконника помочился на директора школы.
Далее – с арифметической прогрессией. Окончив с отличием театральный институт, став завлитом и поступив на работу в Театр имени Ленинского комсомола, Борис разом совершил двенадцать ограблений. Со своим дружком они унесли чемоданы, радиоприемники, магнитофоны, зонтики, плащи, шляпы и запасное колесо из двенадцати заграничных туристских автобусов. Борису Довлатову дали три года.
«Сведения из лагеря поступали вполне оптимистические: "Борис Довлатов неуклонно следует всем предписаниям лагерного режима... Пользуется авторитетом среди заключенных... Систематически перевыполняет трудовые задания... Принимает активное участие в работе художественной самодеятельности..."
Бориса назначили дневальным. Затем – бригадиром. Затем – председателем совета бригадиров. И наконец - заведующим баней.
Это была головокружительная карьера».
После освобождения, старшего брата Довлатова устроили по знакомству на Ленфильм, где тот прошел путь от осветителя до директора картины. Прошел, как и всегда, быстро и головокружительно. «Его полюбили режиссеры, операторы и сам директор Ленфильма – Звонарев. Более того, его полюбили уборщицы...»
Но вскоре – не сразу, а постепенно – в перспективном пути исправления наметились сбои. «Брат делал карьеру и одновременно – губил ее». Последовали запои, дебоши, драки с официантами и, в итоге, непредумышленное убийство в автомобильной катастрофе. Борис снова угодил за решетку.
При всем своем внешне откровенном диссидентском образе жизни, Борис Довлатов отказывался вступать в партию не по идеологическом убеждениям, а по личностным воззрениям. «Ему деликатно рекомендовали стать членом партии. Он колебался. Ему казалось, что он – недостоин. … Шестнадцать старых коммунистов Ленфильма готовы были дать ему рекомендацию в партию. Но брат колебался. … Можно ли быть коммунистом с уголовным прошлым?»
Законы как будто мешают ему быть порядочным и успешным. Выведение самого себя из нравственного и морального равновесия оправдано лишь тем, казалось бы, что это есть единственно верный, наиболее удачный для Бориса Довлатова способ не «стухнуть», не задохнуться, не погрязнуть в болоте, поглотившем его современников, более того – его близких. И название этому болоту не только совдеп, а вообще – окружающая действительность, жизнь. Вот что он говорил своему двоюродному брату, когда тот в поисках заработка добровольно «марал перо», занимаясь литературной поденщиной: «Займись каким-нибудь полезным делом. Как тебе не стыдно?.. Я всего лишь убил человека… А ты?»
Перед нами ярко вырисовывается ещё одна немаловажная деталь портрета Бориса Довлатова. Он – изгой. Именно изгой, а не какой-нибудь романтический «иной». Это нового рода экзистенциалист, маргинал, маневрирующий между успешным существованием в соцреальности и опускающийся на самое дно. «Наконец-то я уловил самую главную черту в характере моего брата. Он был неосознанным стихийным экзистенциалистом», - пишет автор «Наших».
После последовательного прочтения перед нами наконец-таки вырисовывается завершенный литературный портрет «героя», в контексте античной мифологизации «Наших». Некий Персей советского масштаба. Затерявшийся среди простых созерцателей обыденности полубог.
Известный японский исследователь творчества Довлатова Мицуёси Нумано выделял в своих работах 7 отличительных черт поэтики русского писателя. Но среди них мы не встретим одной, но очень важной черты – абсурдности. Абсурд доведен у Довлатова до непревзойденных, абсолютных высот. Порой он едва уловим, а порой нарочито усилен. Абсурд и норма, «смесь обыденности и безумия» тесно переплетаются, абсурдность осознается через столкновение с «нормальным» миром. Абсурд представляет собой не только художественный прием, способ осмысления художником окружающей его действительности и человека, но и является отражением мировосприятия самого писателя. «После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов», - пишет в «ЗК» Довлатов. Но довлатовский абсурд, коим пропитано каждое произведение (в большей или меньшей степени) образует собой не столько смысловое или моральное поле для определения статуса героев, сколько для обозначения роли жизни, общества и государства в их формировании. Абсурдность XX века образует «экзистенциальный вакуум» (В. Франкл), когда остро ощущается бессмысленность жизни, тотальное одиночество человека в мире, утратившем традиции и ценности. «Жизнь абсурдна уже потому,что немец мне ближе родного дяди», - пишет Довлатов в главе «Дядя Леопольд».
С абсурдностью же связано разграничение на «наших» и «не наших». При первом взгляде кажется, что это абсолютно непроницаемые полюса. «Наши» настолько духовно близки и похожи друга на друга, что «не нашим» свойственно путать тех или иных членов семьи писателя.
«Брат резко выделялся на моем унылом фоне. Его посылали в ответственные командировки. Все прочили ему блестящую административную карьеру. Невозможно было поверить, что он сидел в тюрьме. Многие из числа не очень близких знакомых думали, что в тюрьме сидел я...» или, в другом месте: « - …Хорошо, что ты похож на мать. Я видел ее фотографии. Вы очень похожи...
- Нас даже часто путают, - сказал я. ».
Однако последние фразы принадлежат не кому-нибудь, а бельгийскому дяде Леопольду, который, как нам уже известно, для автора книги не роднее, чем малознакомый немец, владелец отеля. Мы видим, что граница между биполярными пространствами художественной реальности книги не столь строга и отчетлива. Как и в жизни – на любой границе есть перебежчики на тут или иную сторону. Таким оказался и сам Довлатов, вынужденный покинуть родину.
***
Генис А: "Я думаю, в «Наших» Сергей искал доказательств генетической неизбежности своей судьбы. Не мечтая от нее уйти, он надеялся принять ее не как возможное, а как должное. Раньше Довлатова интересовало происхождение писателя, теперь - просто происхождение. «Бог дал мне именно то, о чем я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее, но было поздно. У Бога добавки не просят".

Сергей Довлатов — писатель, не нуждающийся в представлении. Его любят, пожалуй, все — как изнеженные литературные снобы, так и простые ценители здорового юмора. Любопытно, что при этом друг и однокурсник писателя Самуил Лурье писал о нем: «Никогда не встречал человека, который бы каждую минуту был настолько несчастен ».

О Довлатове ходит неимоверное количество баек. Благодаря фольклору его двухметровая тень как будто до сих пор бродит по Фонтанке с фокстерьером Глашей или неуклюже виляет по коридорам петербургского филфака. Его репутация бабника, поклонника Бахуса, обладателя бархатного баритона, мастера острот гремела по всему Ленинграду.

«Я же был пагубно универсален. То есть разрешал себе всего понемногу. Я выпивал, скандалил, проявлял идеологическую близорукость. Кроме того, не состоял в партии и даже частично был евреем », — как всегда, иронично замечал Сергей.

За 12 лет жизни в эмиграции Довлатов выпустил 12 книг — на родине такое было просто невозможно. «Сережа, я Вам завидую », — написал ему Курт Воннегут, когда его рассказы опубликовали в знаменитом журнале New Yorker. Довлатов стал вторым русским писателем, удостоившимся такой чести (первым был которого также представлена на нашем сайте). Если бы кто-нибудь услышал такое в аудитории ленинградского филфака, скажем, во время распития болгарского вина «Гамза», не поверили бы! Как, впрочем, и тому, что книги Довлатова сейчас рекомендованы Министерством образования к самостоятельному прочтению школьниками. А в свое время его сборник рассказов не вышел даже в Таллине, «наименее советском городе».

Сергей Довлатов родился 3 сентября 1941 года в Уфе, в ленинградской театральной семье Доната Мечика и Норы Довлатовой, переквалифицировавшейся затем в литературного корректора. В 1944-м супруги вместе с сыном вернулись в родной город из эвакуации. Через несколько лет семья распалась, и предоставленный сам себе Сережа ходил в школу №206, расположенную на углу Щербакова переулка и Фонтанки. У заведения была дурная репутация, но она не помешала Довлатову сразу по окончании поступить на филфак ЛГУ, на финское отделение.

Студент Довлатов не рвался изучать северные языки, предпочитая проводить скучные пары в университетской курилке, где он был настоящим королем, которого литературные барышни за некоторое сходство с Омаром Шарифом окрестили «нашим арабом». Иногда интеллектуальная жизнь факультета перемещалась из курилки в аудитории, как будто специально предназначенные для распития уже упомянутого болгарского вина. Неоспоримый тезис «In vino veritas» подкреплялся огромным количеством ленинградских гениев, обитавших в местных коридорах. Что ни студент — то поэт-метафизик, стиляга, блестящий переводчик, ну или на худой конец, какая-нибудь богемно-остроумная красавица, куда там Брижит Бардо с Одри Хепберн! Именно в стенах ленинградского филфака Довлатов познакомился со своей женой и музой — Асей Пекуровской, первой красавицей не только университета, но и всего города. Она надолго стала героиней его прозы, преобразовавшись из Аси в Тасю.

Роман с femme fatale

«Мы все осаждали одну миловидную коротко стриженную крепость... Вернувшись в Ленинград, я узнал, что крепость пала ...» — писал впоследствии Бродский. Свадьбе Аси и Сергея предшествовал странный спор, свидетелем которого стал Игорь Смирнов, однокурсник будущего писателя. Согласно пари, если Ася не сможет выпить из горла бутылку водки, то сразу же выходит замуж за Довлатова. Но уж если осилит — сохранит свободу, а еще ее посрамленный горе-ухажер должен будет дотащить на плечах от Финляндского вокзала до Невы их общего тучного приятеля Мишу Апелева. Водку Ася стоически допила, правда, упала в обморок. Да и Довлатов слово сдержал, но свадьба между тем все равно состоялась.

В семейной жизни не обошлось без проблем. Ася всегда пользовалась популярностью у мужчин, сосредоточиться на матримониальных ценностях не получалось. Довлатов ревновал, страдал и якобы даже хотел покончить с собой, предварительно убив красавицу-супругу. Очень может быть, что эта интерпретация шекспировских страстей — не более чем вымысел. Но факт остается фактом: первая любовь и вправду доставляла писателю много страданий. «Я боялся ее потерять. Если все было хорошо, меня это тоже не устраивало. Я становился заносчивым и грубым. Меня унижала та радость, которую я ей доставлял », — вспоминал Довлатов в «Филиале».

В конце концов супруги расстались, хотя их общая дочь Маша родилась уже после официального развода (сейчас она живет в Сан-Франциско и является вице-президентом рекламного отдела Universal Pictures).

Армия и начало писательского пути

Довлатов переживал расставание очень бурно. Пропускал занятия, был отчислен из института и призван в ряды Советской армии. Сергея отправили в республику Коми, где он три года прослужил надзирателем в лагере особого назначения. Этот страшный и нетипичный для петербургского интеллигента опыт во многом способствовал тому, что Довлатов стал писателем. Иосиф Бродский в шутку замечал, что Сергей вернулся из армии, «как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломленностью во взгляде ». Шок был закономерностью. «Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой. В этом мире убивали за пачку чая. Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей. <...> Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие... Но жизнь продолжалась. Соотношение добра и зла, горя и радости — оставалось неизменным », — писал Довлатов.

Журналистская карьера и новая семья

После армии Сергей не стал возвращаться на многострадальное финское отделение, а поступил на журфак ЛГУ. Несмотря на то что большую часть своей жизни Довлатов проработал корреспондентом, к журналистике он относился более чем прохладно.

По признанию его же коллег и друзей, он считал эту сферу деятельности халтурой и даже иронично утверждал, что, когда пишет для газеты, у него меняется почерк. Довлатов говорил так не только в СССР, но и в Америке, где его не смущали ни диктат цензуры, ни узость тем. Основным делом жизни он считал именно литературу, хотя свою работу в газете и на радио все же любил — за театральность, многошумность, наличие интриг и, конечно, преданную аудиторию. Но все это было позже. А пока Довлатов работает в студенческой многотиражке Ленинградского кораблестроительного института, затем некоторое время служит литературным секретарем Веры Пановой и непрерывно создает свои юмористические зарисовки о богеме и простых работягах, стоящих в очереди у пивного ларька. К тому моменту он уже живет со своей новой женой Еленой, ставшей для него самым жестким цензором и преданным секретарем, набравшим на машинке его полное собрание сочинений. В 1966 году у них родилась дочь Катя, тоже небезызвестная всем поклонникам довлатовской прозы.

Отъезд в Таллин и крушение надежд

В начале 1970-х писатель, утомленный своими запутанными семейными отношениями, отправился в Таллин, где, по одной из версий, жили его друзья. В тот момент их не оказалось дома, и Довлатов позвонил своей мимолетной знакомой Тамаре Зибуновой, с которой однажды встретился на какой-то вечеринке в Ленинграде. «Спустя несколько месяцев он приехал в Таллин, позвонил мне и сказал, что он на вокзале и ему некуда идти. Я его спросила: «А как я вас узнаю?» Он ответил: «Большой, черный, вы сразу испугаетесь. Похож на торговца урюком ». Таллин стал для Сергея домом на целых три года. «Выбор у меня был небольшой: или вызывать милицию и выселить Довлатова, или завести с ним роман », — вспоминала Тамара Зибунова, так и не сумевшая отправить Довлатова к тем самым друзьям, у которых он якобы планировал поселиться.

Между тем жизнь неожиданно стала налаживаться, Таллин, в отличие от родного Ленинграда, открывал для писателя все новые перспективы. Довлатов работал корреспондентом престижной газеты «Советская Эстония» и даже готовился издать сборник своих рассказов. Тот, правда, подвергся цензуре, а затем и вовсе был зарублен, несмотря на уже подписанный контракт. Мечты о новой жизни рухнули. В 1975 году у Довлатова и Тамары Зибуновой родилась дочь Александра, но писатель по стечению обстоятельств был вынужден вернуться в Ленинград.

Мучительное решение

После публикаций на Западе Довлатова исключили из Союза журналистов. Последовавшие за этим увольнение, давление со стороны КГБ, обвинение в тунеядстве подталкивали к отъезду. Летом 1976 и 1977 годов Довлатов работал в Пушкинских Горах сезонным экскурсоводом. Склонный к авантюрам и шуткам, он показывал посетителям под «большим секретом настоящую могилу Пушкина». Эти грустно-ироничные зарисовки легли в основу знаменитой повести «Заповедник».

В 1978 году эмигрировала жена Довлатова вместе с дочерью. Через полгода уехал и сам писатель вместе с мамой Норой Сергеевной и собакой Глашей. Незадолго до отъезда Довлатов сыграл Петра I в любительском фильме своего знакомого. «Конечно, я мог бы отказаться. Но почему-то согласился. Вечно я откликаюсь на самые дикие предложения », — писал он. Этот искрометный эпизод лег в основу юмористического рассказа «Шоферские перчатки».

Но не всем эта роль казалась комичной. Бродский писал о Довлатове: «Мне же он всегда смутно напоминал императора Петра — хотя лицо его начисто было лишено петровской кошачести, ибо перспективы родного города (как мне представлялось) хранят память об этой неугомонной шагающей версте, и кто-то должен время от времени заполнять оставленный ею в воздухе вакуум ».

Жизнь в Америке

В Америке Довлатова ждали новая жизнь, рождение сына, друзья, в том числе знакомые еще по Ленинграду, признание, внимание прессы, работа на радио «Свобода» и должность главного редактора газеты «Новый американец», ставшей культовой в эмигрантских кругах, несмотря всего на 2 года своего существования и отсутствие зримой материальной прибыли. Со временем писатель даже купил дачу, где собственноручно высадил три березы, о чем упоминал не без гордости.

«Две вещи как-то скрашивают жизнь: хорошие отношения дома и надежда когда-нибудь вернуться в Ленинград », — говорил Довлатов о своем эмигрантском периоде. Второму, к сожалению, так и не суждено было сбыться.

«Главная моя ошибка — в надежде, что, легализовавшись как писатель, я стану веселым и счастливым. Этого не случилось ...» — с грустью отмечал Довлатов.

Он умер 24 августа 1990 года, не дожив чуть больше недели до своего 49-летия. И совсем чуть-чуть до славы всенародно любимого писателя, которого бесконечно цитировали и готовы были носить на руках, причем не в далекой Америке, а в родной стране. Несправедливо? Пожалуй. Впрочем, «у Бога добавки не просят», как говорил сам же Довлатов.

«Писатели, особенно замечательные, в конце концов не умирают; они забываются, выходят из моды, переиздаются. Постольку-поскольку книга существует, писатель для читателя всегда присутствует », — оптимистично заметил Бродский. И, к счастью, с Довлатовым дела обстоят именно так. Его грустно-ироничная проза не выходит из моды, книги постоянно переиздаются, и все новые поколения читателей продолжают влюбляться в этого остроумного рассказчика.

Сергей Довлатов – советский и американский писатель и журналист, считавшийся в Советском Союзе запрещенным. Но на сегодняшний день сразу четыре произведения автора входят в 100 книг, рекомендованных Министерством образования России для самостоятельного чтения. Довлатов считается самым читаемым советским автором второй половины XХ столетия, а его произведения разобрали на цитаты.

Сергей родился в Уфе в театральной семье. Отец Донат Мечик был режиссером-постановщиком, мама Нора Довлатова играла на сцене, а с возрастом стала корректором в издательстве. Для родителей будущего писателя столица Башкирии не была родным городом: туда семью эвакуировали с началом войны. Через 3 года родители вернулись в Ленинград, где и прошли детство и юность Довлатова. Вскоре Донат и Нора расстались.

Сережа с детства слыл мечтательным мальчиком. Довлатов тяготел к гуманитарным наукам. В 1952 году стихи одиннадцатилетнего мальчика впервые напечатали в газете «Ленинские искры». По словам автора, три сочинения он посвятил животным, а четвертое – . В юношеские годы страстно увлекался творчеством .

После школы Сергей поступил в местный университет на филологический факультет, отделение финского языка. В этом вузе молодой человек продержался два с половиной года, после чего был отчислен за неуспеваемость. В студенческие годы друзьями будущего литератора стали начинающие поэты Евгений Рейн, Анатолий Найман, .

Отчисленного студента тут же призвали в армию. Молодой человек по распределению попал в войска системы охраны исправительно-трудовых лагерей на севере Коми АССР. Увиденное произвело неизгладимое впечатление на юношу и впоследствии укрепило диссидентские настроения писателя.

Отслужив положенные годы, Довлатов вновь становится студентом Ленинградского университета, на этот раз выбрав факультет журналистики.

Первой газетой молодого репортера стала питерская «За кадры верфям». Писательского опыта Довлатов набирался в общении с молодыми коллегами из группы прозаиков «Горожане», куда входили В. Марамзин, И. Ефимов, Б. Вахтин. В должности личного помощника Сергей трудился под руководством советской писательницы Веры Пановой.

В конце 60-х годов Довлатов по-прежнему находился в поисках собственного пути, поэтому принял приглашение от знакомых и стал сотрудником Комбината живописно-оформительского искусства. Сергей Довлатов освоил специальность камнереза, которая позволяла литератору неплохо зарабатывать.

Затем Сергей отправился в Прибалтику и служил в изданиях «Советская Эстония», «Моряк Эстонии» и «Вечерний Таллинн». Правда, стоит отметить, что ради таллинской прописки Сергей несколько месяцев трудился кочегаром. В Михайловском (Псковская область) Довлатов провел два экскурсионных летних сезона. В музее-заповеднике Сергей Донатович подрабатывал экскурсоводом.

Позднее мужчина вернулся в родной Ленинград и в 1976 году в течение полугода сотрудничал с молодежным журналом «Костер». В середине 70-х годов популярность детского издания распространялась далеко за пределы Северной столицы. Главный редактор Святослав Сахарнов благоволил детским писателям Виктору Голявкину, а также многим «взрослым» авторам, среди которых были Евгений Рейн, и даже опальный Иосиф Бродский. Сергей Довлатов напечатал только один рассказ в «Костре», и то оценил эту работу скептически.

К концу 70-х годов у Довлатова уже накопилось немало рассказов и повестей, которые были напечатаны за границей в эмигрантских периодических изданиях. Когда этот факт всплыл наружу, за Довлатовым начало охоту КГБ. Нашелся повод посадить писателя в спецприемник – за мелкое хулиганство. После этого в 1978 году Сергею пришлось уехать в Соединенные Штаты.

В Нью-Йорке журналист стал главным редактором еженедельной газеты «Новый американец», работал на радиостанции, а также продолжал сочинять собственные произведения. Новая родина дала писателю и богатство, и известность, и популярность, и интересную работу, но до последних дней Довлатов скучал по России и если бы дожил до развала СССР, то, скорее всего, вернулся бы домой.

Литература

Писать прозу Сергей Довлатов начал еще в армии. Но журналы и газеты отвергали сочинения автора, поэтому писателю пришлось печататься в «Самиздате», а также эмигрантских журналах «Континент», «Время и мы» и других.

Подобную практику в СССР, мягко говоря, не приветствовали. Довлатова исключили из Союза журналистов, то есть Довлатов уже не мог работать по специальности, а набор первой книги «Пять углов» эстонское издательство «Ээсти Раамат» полностью уничтожило по требованию КГБ. Длительный период творческой биографии Сергей Довлатов не мог реализоваться как писатель.

А вот когда Сергей Донатович уехал в Америку, там рассказы автора стали печатать один за другим. В 1977 году издательство «Ардис» выпустило роман писателя «Невидимая книга» на русском языке. Первая публикация в эмиграции заставила Сергея Довлатова воспрянуть духом и поверить в себя. Благодаря престижным журналам Partisan Review и The New Yorker Довлатов добился большого признания читателей. Поэтому началось издание и полноформатных книг.

Первым произведением о жизни в Америке, написанным и изданным за рубежом, стала повесть «Иностранка». В книге речь пошла о буднях русской эмиграции третьей волны. Главная героиня Маруся Татарович без видимых на то причин поддалась веянию времени и уехала из СССР за лучшей долей в Нью-Йорк. На новом месте женщина начинает встречаться с латиноамериканцем Рафаэлем, жизнь героини протекает также бессмысленно и хаотично, как на родине.

Популярными оказались повести, романы и сборники новелл «Чемодан», «Наши», «Компромисс», «Соло на ундервуде: Записные книжки» и «Зона: Записки надзирателя».

За 12 лет эмиграции из-под пера писателя вышла дюжина книг, которые имели успех в США и Европе, а российские читатели знакомились с этими произведениями благодаря авторской передаче «Писатель у микрофона» на Радио «Свобода».

Личная жизнь

Распространен слух, что у Сергея Довлатова было чуть ли не несколько сотен любовниц. На самом деле этот человек в личной жизни был сдержан и с трудом шел на контакт, особенно с женщинами. В жизни писателя было две официальные жены и одна гражданская. Про других возлюбленных никто из знакомых Довлатова ничего не знает, и этих женщин можно отнести к разряду вымышленных, тем более что никаких подтверждений в виде совместных фото не осталось ни в открытом доступе, ни в личном архиве писателя.

С первой супругой Асей Пекуровской Сергей прожил восемь лет. Молодые люди познакомились еще в студенческую пору и сразу испытали большое чувство влюбленности Но впоследствии молодая женщина предпочла Довлатову становившегося востребованным автором . Уже после развода оказалось, что Ася была беременна.

Момент расставания проходил бурно. Сергей Довлатов был сражен новостью и грозился Асе в личном разговоре покончить жизнь самоубийством. Девушка оставалась непреклонна. Тогда супруг нацелил на девушку ружье. После выстрела, который ушел в сторону, Асе удалось убежать из квартиры Сергея. Вскоре экс-супруга родила дочь Марию, но с Довлатовым Ася больше не виделась. Сейчас Мария Пекуровская живет в США и занимает пост вице-президента рекламного отдела кинокомпании Universal Pictures.

Затем в жизни прозаика появилась Елена Ритман, женщина с настоящим мужским характером. Этой женщине Довлатов обязан собственной известностью. Поженились Сергей и Елена сразу после возвращения молодого человека из армии, прожили несколько лет, но затем чувства ослабли. Ритман нашла возможность иммигрировать, оформила развод и, забрав вторую дочь Довлатова, Екатерину, переехала в США.

Снова оставшийся один Сергей Донатович через несколько лет сошелся с Тамарой Зибуновой, которая родила писателю еще одну дочку Александру. Но эти отношения просуществовали недолго. В 1978 году над писателем нависла угроза ареста, и Сергей уехал вслед за Еленой Ритман в Нью-Йорк, где вновь женился на бывшей жене.

В семье родился первый сын Довлатова, которого назвали на американский манер Николас Доули. Елена оказала на творчество мужа неизгладимое влияние. Супруга корректировала черновики писателя, заставляла переписывать наименее удачные отрывки, и как раз Ритман-Довлатова изначально продвигала книги супруга в массы.

Смерть

Сергей Довлатов еще в Советском Союзе злоупотреблял алкоголем, что для богемы считалось нормой. В Америке писатель пил намного меньше, но все равно был неравнодушен к спиртному. При этом каждый врач, который осматривал прозаика, утверждал – у писателя отменное, крепкое здоровье.

Тем неожиданней стала внезапная смерть, настигшая Сергея Донатовича 24 августа 1990 года. Это произошло в Нью-Йорке, а официальной причиной смерти принято считать сердечную недостаточность. Похоронен Довлатов в этом же городе, на кладбище «Маунт-Хеброн» в районе Куинс.

Библиография

• 1977 – «Невидимая книга»
• 1980 – «Соло на ундервуде: Записные книжки»
• 1981 – «Компромисс»
• 1982 – «Зона: Записки надзирателя»
• 1983 – «Заповедник»
• 1983 – «Марш одиноких»
• 1985 – «Демарш энтузиастов»
• 1986 – «Чемодан»
• 1987 – «Представление»
• 1990 – «Филиал»

Цитаты

• «Порядочный человек – это тот, кто делает гадости без удовольствия»
• «Большинство людей считает неразрешимыми те проблемы, решение которых мало их устраивает»
• «Я думаю, у любви вообще нет размеров. Есть только - да или нет»
• «Человек человеку - все, что угодно… В зависимости от стечения обстоятельств»

Борис Довлатов

Мой старший брат родился при довольно загадочных обстоятельствах. До замужества у тетки был роман. Она полюбила заместителя Сергея Мироновича Кирова. Звали его - Александр Угаров. Старики ленинградцы помнят этого видного обкомовского деятеля.

У него была семья. А тетку он любил помимо брака.

И тетка оказалась в положении.

Наконец пришло время рожать. Ее увезли в больницу.

Мать поехала в Смольный. Добилась приема. Напомнила заместителю Кирова о сестре и ее проблемах.

Угаров хмуро сделал несколько распоряжений. Обкомовская челядь строем понесла в родильный дом цветы и фрукты.

(Сергей Довлатов, «Наши»)

Алексей Герман:

Отцом Бори всегда считался Аптекман - маленький еврей, рядовой редактор какой-то военно-медицинской газетки. Уже через много лет, когда Сережа давно был в эмиграции, моя мама мне рассказала, что в тридцатые годы у Мары был роман с Угаровым - секретарем ленинградского обкома и горкома партии, заместителем Кирова. Он был очень известен еще со времен Гражданской войны - флибустьер, разбойник, человек своего времени. Мара от него забеременела, вскоре Угаров был репрессирован. Женившись на ней, Аптекман спас Маре жизнь. Кстати сказать, он очень любил Борю и считал его своим сыном. Когда Боря попал в тюрьму, Аптекман был в ужасном состоянии: мы не знали, что с ним делать.

Мой брат рос красивым подростком западноевропейского типа. У него были светлые глаза и темные курчавые волосы. Он напоминал юных героев прогрессивного итальянского кино. Так считали все наши родственники…

Это был показательный советский мальчик. Пионер, отличник, футболист и собиратель металлического лома. Он вел дневник, куда записывал мудрые изречения. Посадил в своем дворе березу. В драматическом кружке ему поручали роли молодогвардейцев…

Я был младше, но хуже. И его неизменно ставили мне в пример.

(Сергей Довлатов, «Наши»)

Алексей Герман:

Помню, как-то мы с моей женой Светланой случайно наткнулись на «Огонёк» 1935 года, с обложки журнала на нас смотрел Боря - то есть на самом деле его настоящий отец, Александр Угаров - так они были похожи. Так что Борю, я думаю, зря всю жизнь называли жидом: в нем, в отличие от Сережи, еврейской крови было ни на грош. Напрасно, кстати говоря, отец Бориной жены Алены ее корил за то, что она вышла замуж за еврея, ведь она вышла за сына Угарова.

И вдруг произошло нечто фантастическое… Не поддающееся описанию… У меня буквально не хватает слов…

Короче, мой брат помочился на директора школы.

Случилось это после занятий. Боря выпускал стенгазету к Дню физкультурника. Рядом толпились одноклассники.

Кто-то сказал, глядя в окно:

- Легавый пошел…

(Легавым звали директора школы - Чеботарева.)

(Сергей Довлатов, «Наши»)

Лев Лосев:

Моя мама очень дружила с Маргаритой Степановной - теткой Сережи и матерью Бори. У Маргариты Степановны, или Мары, как ее называли дома, сразу после рождения сына пропало молоко. У моей же мамы молоко было в избытке, так что я оказался двоюродным молочным братом Сережи. Получается, что я вскормлен одной грудью с легендарным Борей Довлатовым. Видимо, он меня тогда отпихивал от источника жизни, потому что Боря вырос абсолютным красавцем и силачом, тогда как я всеми этими свойствами не отличаюсь.

Алексей Герман:

Дружа со мной, Боря странным образом до какого-то времени повторял то, что делал я, но у него все получалось гораздо лучше. Например, в школьные годы я занимался боксом. Когда мы с ним подрались, я его поколотил. Он сразу тоже пошел заниматься и за короткий срок достиг значительно больших успехов, чем я. Боря поступал в университет, а я - в Театральный институт. Через некоторое время Боря тоже пошел в Театральный и сразу стал ленинским стипендиатом и звездой.

Вера Сомина:

Мы поступили в Театральный институт на театроведческий факультет в 1956 году - в самый пик оттепели. Борис учился со мной в одной группе, он был всего лишь на год или на два старше нас, но держался очень взрослым. Справедливо считая нас инфантильными, он мог и поддразнить в рабочей обстановке, на семинаре: «Маленькая, ты неправа. У-тю-тю!» Мне кажется, он не был особенно увлечен театром. У него было общегуманитарное направление интересов. Насколько я понимаю, мама его была очень театральным человеком. Может быть, поэтому он предпочел театроведческий факультет какому-то другому. Мы все тогда гораздо серьезнее относились к профессии. А Борису было неважно, чем заниматься: он очень хотел жить. Ему нужна была интересная жизнь. Это было написано на нем крупными буквами. Кто-то считался старательным студентом, кто-то - ленивым. Про него нельзя было сказать ни того, ни другого. Он был особенный. Во-первых, он не менялся. Он каким пришел, таким и ушел: все пять лет Борис был в институте звездой. Но звездное состояние на него действовало. А других, того же Сережу, как мне кажется, задевало.

Дикий поступок моего брата обсуждался несколько месяцев. Затем Борис поступил в театральный институт. Он решил стать искусствоведом. О его преступлении начали забывать. Тем более что занимался он великолепно. Был секретарем комсомольской организации. А также - донором, редактором стенной газеты и вратарем…

Возмужав, он стал еще красивее. Он был похож на итальянского киноактера. Девицы преследовали его с нескрываемым энтузиазмом.

При этом он был целомудренным и застенчивым юношей. Ему претило женское кокетство. Я помню записи в его студенческом дневнике:

«Главное в книге и в женщине - не форма, а содержание…»

(Сергей Довлатов, «Наши»)

Вера Сомина:

Энергия в нем клокотала необыкновенная, хотя его невероятная активность была покрыта своеобразной вальяжностью. Кроме того, у Бориса была огромная любовь к тому, что называется запретным. Я имею в виду не политически запретное (это тогда интересовало нас всех), а запретное вообще. Помню, в Ленинград приехал Ив Монтан. За билетами мы выстаивали огромные очереди, и впечатление после первого концерта осталось невероятное. Мы обсуждали все это в институте, и тогда Борька сказал: «А слабо на следующий концерт пойти по крышам?» Концерт должен был состояться во Дворце культуры промкооперации (ныне это Дворец Ленсовета). А тогда была зима. Было очень даже слабо пойти туда по крышам, но признаться в этом было невозможно. Пошли. Мы пробирались по каким-то чердакам, потайным лестницам. Вдруг появился какой-то человек и стал нас расспрашивать, откуда мы, кто мы такие и что здесь делаем. Борис совершенно спокойно прошел мимо него, а меня остановили и задержали. Это было для него очень характерно. Борис всегда виртуозно мог пройти без билета на спектакль. Считается, что это должен уметь каждый театровед, но никому это не удавалось так, как ему. Он производил впечатление, и его всегда везде пропускали, ни о чем не спрашивая.

Андрей Арьев:

Борис был человеком невероятной красоты и обаяния. Он был старше Сережи и являлся для него своеобразным образцом для подражания, особенно в юности. Боря был опытнее и эффектнее, к тому же сердцеед жуткий. У них с Сережей даже были на этой почве конфликты. Но Сережа его очень нежно любил. Я думаю, также сильно он любил только своего университетского друга Валеру Грубина.

Вера Сомина:

У меня была несчастная любовь. Я сижу, плачу - я всегда была слаба на слезы. Подходит Борис: «Тошно?» Я говорю: «Тошно, Борька, слов нет». - «Хочешь неделю прекрасной, великой любви? Но через неделю все кончится - чтоб никаких претензий!» Я спрашиваю: «Борь, а зачем?» - «Не понимаешь? Ну и дура!»

Дмитрий Дмитриев:

Сережа и Боря не всегда общались запросто. Когда мы с Сережей учились в школе, Боря был для нас недосягаемым авторитетом. Он был уже взрослый, поступил в Театральный институт, что считалось тогда высшим пилотажем. Но со временем разница в возрасте между ними сгладилась, и Боря для Сережи стал настоящим другом - пожалуй, одним из лучших.

Вера Сомина:

На семинарах и экзаменах Борис всегда отвечал блестяще - как никто из нас. Но он не столько знал, сколько соображал. Мы все-таки были школяры. Помню, к какому-то экзамену я была совсем неготова и не хотела идти отвечать. Борис на меня с презрением посмотрел и сказал: «Какая ты глупая! У тебя же физиономия отличницы. Если бы у меня была твоя физиономия, у меня бы не было ни одной четверки».

Его очень любили наши педагоги. Мне кажется, в нем как в студенте - в его выступлениях и работах - не было ничего такого уж удивительного. Но общее впечатление от него было таким сильным, что его обаяние решало все. Поэтому ему все прощали. Когда стали поступать первые сигналы о том, что он занимается фарцовкой или чем-то еще предосудительным, педагоги пожимали плечами и говорили: «Бунтует, такая натура».

Мой брат окончил театральный институт. Получил диплом с отличием. За ним тянулось безупречное комсомольское досье.

Он был целинником и командиром стройотрядов. Активистом дружины содействия милиции. Грозой мещанских настроений и пережитков капитализма в сознании людей.

У него были самые честные глаза в микрорайоне…

Он стал завлитом. Поступил на работу в Театр имени Ленинского комсомола. Это было почти невероятно. Мальчишка, недавний студент, и вдруг такая должность!..

(Сергей Довлатов, «Наши»)

Алексей Герман:

Перед Борей открывалась очень серьезная карьера, но вдруг все оборвалось: он стал воровать.

Я не знаю, насколько Боря был расположен к писательству, но то, что он был одаренный человек, несомненно. За что бы он ни брался, он все делал блестяще. Но дальше в нем начинала играть угаровская кровь, и остановить это было невозможно.

Вера Сомина:

Это было великое приключение. Борис и его друзья нарисовали какие-то пропуска - кажется, таможенные. На Кирпичном переулке они останавливали автобусы, идущие в Пулково. Якобы им нужно было осматривать вещи пассажиров. Они прекрасно сыграли на психологии советского человека, который беспрекословно подчиняется тому, у кого есть документ с подписью и печатью. У каждого автобуса был водитель, была какая-то охрана, тем не менее, все этим фальшивым пропускам верили. Сначала никто не замечал: они начинали воровать осторожно, понемножку. На происходящее стали обращать внимание, когда появилось уже очень много этих жалоб. Во всяком случае, так рассказывали в городе.

На суде он держался мужественно и просто. Улыбался и поддразнивал судью.

Когда оглашали приговор, брат не дрогнул. Его увели под конвоем из зала суда.

Затем была кассация… Какие-то хлопоты, переговоры и звонки. И все напрасно.

Мой брат оказался в Тюмени. В лагере усиленного режима. Мы с ним переписывались. Все его письма начинались словами: «У меня все нормально…»

Далее шли многочисленные, но сдержанные и трезвые просьбы: «Две пары шерстяных носков… Самоучитель английского языка… Рейтузы… Общие тетради… Самоучитель немецкого языка… Чеснок… Лимоны… Авторучки… Самоучитель французского языка… А также - самоучитель игры на гитаре…»

(Сергей Довлатов, «Наши»)

Вера Сомина:

Я думаю, свою роль в его экстремальной биографии сыграли предприимчивость и жажда приключений. Что ему было в этом завлитском месте или в должности ассистента режиссера, редактора киностудии? Все это не имело к нему никакого отношения. Он по своему типу был Джеймс Бонд. Сережа, кстати говоря, таким не был. В нем была совершенно четкая писательская устремленность. Это было ясно с самого начала. Поэтому он состоялся именно на Западе, что очень редко бывает с русскими людьми. Он оказался организованным человеком - не в смысле идиотской советской дисциплины, а в другом, подлинном, смысле. У Бориса же не было какого-то основного жизненного направления и вообще, казалось, никакого направления не было. Хотя он был человек очень мужественный, у него имелась одна женская черта - желание и умение всех очаровывать. И из этого, собственно, состояла жизнь. Для Сережи это было нехарактерно: он очаровывал походя.

Летом он поехал на съемки «Даурии» в Читу. И вдруг мы узнали, что брат на казенной машине задавил человека. Да еще офицера советской армии. Насмерть…

Это было страшное время предположений и догадок. Информация поступала самая разноречивая. Говорили, что Боря вел машину совершенно пьяный. Говорили, правда, что и офицер был в нетрезвом состоянии. Хотя это не имело значения, поскольку он был мертв…

(Сергей Довлатов, «Наши»)

Алексей Герман:

Когда Борю посадили во второй раз, он действительно стал криминальным авторитетом. В свое время я очень много снимал заключенных, и один раз ко мне подошел уголовник и сказал: «Намекнули бы сразу, что вы кент (то есть друг) Довлатова, и все бы вам здесь помогали». Мне рассказывали, что в зоне Боря дрался с очень крупным криминальным авторитетом - поваром, который назвал его жидовской мордой. Победа осталась за Борей.

В семьдесят девятом году я решил эмигрировать. Брат сказал, что не поедет.

Он снова начал пить и драться в ресторанах. Ему грозило увольнение с работы.

Я думаю, он мог жить только в неволе. На свободе он распускался и даже заболевал.

Я сказал ему в последний раз:

- Уедем.

Он реагировал вяло и грустно:

- Все это не для меня. Ведь надо ходить по инстанциям. Надо всех уверять, что ты еврей… Мне неудобно… Вот если бы с похмелья - раз, и ты на Капитолийском холме…

В аэропорту мой брат заплакал. Видно, он постарел. Кроме того, уезжать всегда гораздо легче, чем оставаться…

(Сергей Довлатов, «Наши»)

Вера Сомина:

Через много лет, когда я уже работала в Институте истории искусств на Исаакиевской площади, я снова встретилась с последней женой Бориса Алей, с ней я была знакома раньше, не через Бориса. Она мне сказала: «С вами очень хочет увидеться мой муж». Я была удивлена, потому что мы с Борисом никогда особенно близки не были. Я увидела его уже очень нездоровым: у него почему-то была поражена вся кожа лица. Встреча наша была очень теплой. Борис сразу стал что-то мне оживленно рассказывать и тут же приковал к себе внимание нескольких хорошеньких молодых сотрудниц нашего института. Вдруг он посмотрел на меня и спросил: «А чего ты улыбаешься?» Я ответила: «Борька, ты совсем не изменился». Это было очень незадолго до его смерти. Я еще тогда подумала: какое нарочитое наказание!

Четвертый год я живу в Нью-Йорке. Четвертый год шлю посылки в Ленинград. И вдруг приходит бандероль - оттуда.

Я вскрыл ее на почте. В ней лежала голубая трикотажная фуфайка с эмблемой олимпийских игр. И еще - тяжелый металлический штопор усовершенствованной конструкции.

Я задумался - что было у меня в жизни самого дорогого? И понял: четыре куска рафинада, японские сигареты «Хи лайт», голубая фуфайка да еще вот этот штопор…

(Сергей Довлатов, «Наши»)

Алексей Герман:

Когда я запускался с фильмом «Хрусталев, машину!», я задумал на роль генерала пригласить Сережу Довлатова, а на роль его двойника - Борю. И это было бы очень точно. Они все еще были похожи, но один был нежным красавцем, от которого женщины падали, а у другого на лице были уже две тюрьмы (он, по-моему, болел краснухой, и вся кожа на лице у него была испорчена). Боря выглядел как некий шарж на своего младшего брата. О том, что я собирался его снимать, Сережа не знал, я держал это в секрете. Но вскоре оба брата (сначала Сережа, потом Боря) умерли. Тогда второй режиссер картины Миша Богин сказал, что он знает одного новгородского артиста, очень похожего на Довлатова, и привез Юру Цурило. Похож он был, конечно, условно, но оказался очень талантливым артистом, и мы его утвердили.