Глава первая
Кузнецову не спалось. Все сильнее стучало, гремело по крыше вагона, вьюжно ударяли нахлесты ветра, все плотнее забивало снегом едва угадываемое оконце над нарами. Паровоз с диким, раздирающим метель ревом гнал эшелон в ночных полях, в белой, несущейся со всех сторон мути, и в гремучей темноте вагона, сквозь мерзлый визг колес, сквозь тревожные всхлипы, бормотание во сне солдат был слышен этот непрерывно предупреждающий кого-то рев паровоза, и чудилось Кузнецову, что там, впереди, за метелью, уже мутно проступало зарево горящего города. После стоянки в Саратове всем стало ясно, что дивизию срочно перебрасывают под Сталинград, а не на Западный фронт, как предполагалось вначале; и теперь Кузнецов знал, что ехать оставалось несколько часов. И, натягивая на щеку жесткий, неприятно влажный воротник шинели, он никак не мог согреться, набрать тепло, чтобы уснуть: пронзительно дуло в невидимые щели заметенного оконца, ледяные сквозняки гуляли по нарам. "Значит, я долго не увижу мать, - съеживаясь от холода, подумал Кузнецов, - нас провезли мимо...". То, что было прошлой жизнью, - летние месяцы в училище в жарком, пыльном Актюбинске, с раскаленными ветрами из степи, с задыхающимися в закатной тишине криками ишаков на окраинах, такими ежевечерне точными по времени, что командиры взводов на тактических занятиях, изнывая от жажды, не без облегчения сверяли по ним часы, марши в одуряющем зное, пропотевшие и выжженные на солнце добела гимнастерки, скрип песка на зубах; воскресное патрулирование города, в городском саду, где по вечерам мирно играл на танцплощадке военный духовой оркестр; затем выпуск в училище, погрузка по тревоге осенней ночью в вагоны, угрюмый, в диких снегах лес, сугробы, землянки формировочного лагеря под Тамбовом, потом опять по тревоге на морозно розовеющем декабрьском рассвете спешная погрузка в эшелон и, наконец, отъезд - вся эта зыбкая, временная, кем-то управляемая жизнь потускнела сейчас, оставалась далеко позади, в прошлом. И не было надежды увидеть мать, а он совсем недавно почти не сомневался, что их повезут на запад через Москву. "Я напишу ей, - с внезапно обострившимся чувством одиночества подумал Кузнецов, - и все объясню. Ведь мы не виделись девять месяцев...". А весь вагон спал под скрежет, визг, под чугунный гул разбежавшихся колес, стены туго качались, верхние нары мотало бешеной скоростью эшелона, и Кузнецов, вздрагивая, окончательно прозябнув на сквозняках возле оконца, отогнул воротник, с завистью посмотрел на спящего рядом командира второго взвода лейтенанта Давлатяна - в темноте нар лица его не было видно. "Нет, здесь, возле окна, я не усну, замерзну до передовой", - с досадой на себя подумал Кузнецов и задвигался, пошевелился, слыша, как хрустит иней на досках вагона. Он высвободился из холодной, колючей тесноты своего места, спрыгнул с нар, чувствуя, что надо обогреться у печки: спина вконец окоченела. В железной печке сбоку закрытой двери, мерцающей толстым инеем, давно погас огонь, только неподвижным зрачком краснело поддувало. Но здесь, внизу, казалось, было немного теплее. В вагонном сумраке этот багровый отсвет угля слабо озарял разнообразно торчащие в проходе новые валенки, котелки, вещмешки под головами. Дневальный Чибисов неудобно спал на нижних нарах, прямо на ногах солдат; голова его до верха шапки была упрятана в воротник, руки засунуты в рукава. - Чибисов! - позвал Кузнецов и открыл дверцу печки, повеявшей изнутри еле уловимым теплом. - Все погасло, Чибисов! Ответа не было. - Дневальный, слышите? Чибисов испуганно вскинулся, заспанный, помятый, шапка-ушанка низко надвинута, стянута тесемками у подбородка. Еще не очнувшись ото сна, он пытался оттолкнуть ушанку со лба, развязать тесемки, непонимающе и робко вскрикивая: - Что это я? Никак, заснул? Ровно оглушило меня беспамятством. Извиняюсь я, товарищ лейтенант! Ух, до косточек пробрало меня в дремоте-то!.. - Заснули и весь вагон выстудили, - сказал с упреком Кузнецов. - Да не хотел я, товарищ лейтенант, невзначай, без умыслу, забормотал Чибисов. - Повалило меня... Затем, не дожидаясь приказаний Кузнецова, с излишней бодростью засуетился, схватил с пола доску, разломал ее о колено и стал заталкивать обломки в печку При этом бестолково, будто бока чесались, двигал локтями и плечами, часто нагибаясь, деловито заглядывал в поддувало, где ленивыми отблесками заползал огонь; ожившее, запачканное сажей лицо Чибисова выражало заговорщицкую подобострастность. - Я теперича, товарищ лейтенант, тепло нагоню! Накалим, ровно в баньке будет. Иззябся я сам за войну-то! Ох как иззябся, кажную косточку ломит - слов нет!.. Кузнецов сел против раскрытой дверцы печки. Ему неприятна была преувеличенно нарочитая суетливость дневального, этот явный намек на свое прошлое. Чибисов был из его взвода. И то, что он, со своим неумеренным старанием, всегда безотказный, прожил несколько месяцев в немецком плену, а с первого дня появления во взводе постоянно готов был услужить каждому, вызывало к нему настороженную жал ость. Чибисов мягко, по-бабьи опустился на нары, непроспанные глаза его моргали. - В Сталинград, значит, едем, товарищ лейтенант? По сводкам-то какая мясорубка там! Не боязно вам, товарищ лейтенант? Ничего? - Приедем - увидим, что за мясорубка, - вяло отозвался Кузнецов, всматриваясь в огонь. - А вы что, боитесь? Почему спросили? - Да, можно сказать, того страху нету, что раньше-то, -фальшиво весело ответил Чибисов и, вздохнув, положил маленькие руки на колени, заговорил доверительным тоном, как бы желая убедить Кузнецова: - После, как наши из плена-то меня освободили, поверили мне, товарищ лейтенант. А я цельных три месяца, ровно щенок в дерьме, у немцев просидел. Поверили... Война вон какая огромная, разный народ воюет. Как же сразу верить-то? - Чибисов скосился осторожно на Кузнецова; тот молчал, делая вид, что занят печкой, обогреваясь ее живым теплом: сосредоточенно сжимал и разжимал пальцы над открытой дверцей. - Знаете, как в плен-то я попал, товарищ лейтенант?.. Не говорил я вам, а сказать хочу. В овраг нас немцы загнали. Под Вязьмой. И когда танки ихние вплотную подошли, окружили, а у нас и снарядов уж нет, комиссар полка на верх своей "эмки" выскочил с пистолетом, кричит: "Лучше смерть, чем в плен к фашистским гадам!" - и выстрелил себе в висок. От головы брызнуло даже. А немцы со всех сторон бегут к нам. Танки их живьем людей душат. Тут и... полковник и еще кто-то... - А потом что? - спросил Кузнецов. - Я в себя выстрелить не мог. .Сгрудили нас в кучу, орут "хенде хох". И повели... - Понятно, - сказал Кузнецов с той серьезной интонацией, которая ясно говорила, что на месте Чибисова он поступил бы совершенно иначе. - Так что, Чибисов, они закричали "хенде хох" - и вы сдали оружие? Оружие-то было у вас? Чибисов ответил, робко защищаясь натянутой полуулыбкой: - Молодой вы очень, товарищ лейтенант, детей, семьи у вас нет, можно сказать. Родители небось... - При чем здесь дети? - проговорил со смущением Кузнецов, заметив на лице Чибисова тихое, виноватое выражение, и прибавил: - Это не имеет никакого значения. - Как же не имеет, товарищ лейтенант? - Ну, я, может быть, не так выразился... Конечно, у меня нет детей. Чибисов был старше его лет на двадцать - "отец", "папаша", самый пожилой во взводе. Он полностью подчинялся Кузнецову по долгу службы, но Кузнецов, теперь поминутно помня о двух лейтенантских кубиках в петлицах, сразу обременивших его после училища новой ответственностью, все-таки каждый раз чувствовал неуверенность, разговаривая с прожившим жизнь Чибисовым. - Ты, что ли, не спишь, лейтенант, или померещилось? Печка горит? раздался сонный голос над головой. Послышалась возня на верхних нарах, затем грузно, по-медвежьи спрыгнул к печке старший сержант Уханов, командир первого орудия из взвода Кузнецова. - Замерз, как цуцик! Греетесь, славяне? - спросил, протяжно зевнув, Уханов. - Или сказки рассказываете? Вздрагивая тяжелыми плечами, откинув полу шинели, он пошел к двери по качающемуся полу. С силой оттолкнул одной рукой загремевшую громоздкую дверь, прислонился к щели, глядя в метель. В вагоне вьюжно завихрился снег, подул холодный воздух, паром понесло по ногам; вместе с грохотом, морозным взвизгиванием колес ворвался дикий, угрожающий рев паровоза. - Эх, и волчья ночь - ни огня, ни Сталинграда! - подергивая плечами, выговорил Уханов и с треском задвинул обитую по углам железом дверь. Потом, постукав валенками, громко и удивленно крякнув, подошел к уже накалившейся печке; насмешливые, светлые глаза его были еще налиты дремой, снежинки белели на бровях. Присел рядом с Кузнецовым, потер руки, достал кисет и, вспоминая что-то, засмеялся, сверкнул передним стальным зубом. - Опять жратва снилась. Не то спал, не то не спал: будто какой-то город пустой, а я один... вошел в какой-то разбомбленный магазин - хлеб, консервы, вино, колбаса на прилавках... Вот, думаю, сейчас рубану! Но замерз, как бродяга под сетью, и проснулся. Обидно... Магазин целый! Представляешь, Чибисов! Он обратился не к Кузнецову, а к Чибисову, явно намекая, что лейтенант не чета остальным. - Не спорю я с вашим сном, товарищ старший сержант, - ответил Чибисов и втянул ноздрями теплый воздух, точно шел от печки ароматный запах хлеба, кротко поглядев на ухановский кисет. - А ежели ночью совсем не курить, экономия обратно же. Сокруток десять. - О-огромный дипломат ты, папаша! - сказал Уханов, сунув кисет ему в руки. - Свертывай хоть толщиной в кулак. На кой дьявол экономить? Смысл? Он прикурил и, выдохнув дым, поковырял доской в огне. - А уверен я, братцы, на передовой с жратвой будет получше. Да и трофеи пойдут! Где есть фрицы, там трофеи, и тогда уж, Чибисов, не придется всем колхозом подметать доппаек лейтенанта. - Он подул на цигарку, сощурился: - Как, Кузнецов, не тяжелы обязанности отца-командира, а? Солдатам легче - за себя отвечай. Не жалеешь, что слишком много гавриков на твоей шее? - Не понимаю, Уханов, почему тебе не присвоили звания? - сказал несколько задетый его насмешливым тоном Кузнецов. - Может, объяснишь? Со старшим сержантом Ухановым он вместе заканчивал военное артиллерийское училище, но в силу непонятных причин Уханова не допустили к экзаменам, и он прибыл в полк в звании старшего сержанта, зачислен был в первый взвод командиром орудия, что чрезвычайно стесняло Кузнецова. - Всю жизнь мечтал, - добродушно усмехнулся Уха-нов. - Не в ту сторону меня понял, лейтенант... Ладно, вздремнуть бы минуток шестьсот. Может, опять магазин приснится? А? Ну, братцы, если что, считайте не вернувшимся из атаки... Уханов швырнул окурок в печку, потянулся, встав, косолапо пошел к нарам, тяжеловесно вспрыгнул на зашуршавшую солому; расталкивая спящих, приговаривал: "А ну-ка, братцы, освободи жизненное пространство". И скоро затих наверху. - Вам бы тоже лечь, товарищ лейтенант, - вздохнув, посоветовал Чибисов. - Ночь-то короткая, видать, будет. Не беспокойтесь, за-ради Бога. Кузнецов с пылающим у печного жара лицом тоже поднялся, выработанным строевым жестом оправил кобуру пистолета, приказывающим тоном сказал Чибисову: - Исполняли бы лучше обязанности дневального! Но, сказав это, Кузнецов заметил оробелый, ставший пришибленным взгляд Чибисова, ощутил неоправданность начальственной резкости - к командному тону его шесть месяцев приучали в училище - и неожиданно поправился вполголоса: - Только чтоб печка, пожалуйста, не погасла. Слышите? - Ясненько, товарищ лейтенант. Не сумлевайтесь, можно сказать. Спокойного сна... Кузнецов влез на свои нары, в темноту, несогретую, ледяную, скрипящую, дрожащую от неистового бега поезда, и здесь почувствовал, что опять замерзнет на сквозняке. А с разных концов вагона доносились храп, сопение солдат. Слегка потеснив спящего рядом лейтенанта Давлатяна, сонно всхлипнувшего, по-детски зачмокавшего губами, Кузнецов, дыша в поднятый воротник, прижимаясь щекой к влажному, колкому ворсу, зябко стягиваясь, коснулся коленями крупного, как соль, инея на стене - и от этого стало еще холоднее. С влажным шорохом под ним скользила слежавшаяся солома. Железисто пахли промерзшие стены, и все несло и несло в лицо тонкой и острой струёй холода из забитого метельным снегом сереющего оконца над головой. А паровоз, настойчивым и грозным ревом раздирая ночь, мчал эшелон без остановок в непроглядных полях - ближе и ближе к фронту.
Юрий Бондарев
ГОРЯЧИЙ СНЕГ
Глава первая
Кузнецову не спалось. Все сильнее стучало, гремело по крыше вагона, вьюжно ударяли нахлесты ветра, все плотнее забивало снегом едва угадываемое оконце над нарами.
Паровоз с диким, раздирающим метель ревом гнал эшелон в ночных полях, в белой, несущейся со всех сторон мути, и в гремучей темноте вагона, сквозь мерзлый визг колес, сквозь тревожные всхлипы, бормотание во сне солдат был слышен этот непрерывно предупреждающий кого-то рев паровоза, и чудилось Кузнецову, что там, впереди, за метелью, уже мутно проступало зарево горящего города.
После стоянки в Саратове всем стало ясно, что дивизию срочно перебрасывают под Сталинград, а не на Западный фронт, как предполагалось вначале; и теперь Кузнецов знал, что ехать оставалось несколько часов. И, натягивая на щеку жесткий, неприятно влажный воротник шинели, он никак не мог согреться, набрать тепло, чтобы уснуть: пронзительно дуло в невидимые щели заметенного оконца, ледяные сквозняки гуляли по нарам.
«Значит, я долго не увижу мать, - съеживаясь от холода, подумал Кузнецов, - нас провезли мимо…».
То, что было прошлой жизнью, - летние месяцы в училище в жарком, пыльном Актюбинске, с раскаленными ветрами из степи, с задыхающимися в закатной тишине криками ишаков на окраинах, такими ежевечерне точными по времени, что командиры взводов на тактических занятиях, изнывая от жажды, не без облегчения сверяли по ним часы, марши в одуряющем зное, пропотевшие и выжженные на солнце добела гимнастерки, скрип песка на зубах; воскресное патрулирование города, в городском саду, где по вечерам мирно играл на танцплощадке военный духовой оркестр; затем выпуск в училище, погрузка по тревоге осенней ночью в вагоны, угрюмый, в диких снегах лес, сугробы, землянки формировочного лагеря под Тамбовом, потом опять по тревоге на морозно розовеющем декабрьском рассвете спешная погрузка в эшелон и, наконец, отъезд - вся эта зыбкая, временная, кем-то управляемая жизнь потускнела сейчас, оставалась далеко позади, в прошлом. И не было надежды увидеть мать, а он совсем недавно почти не сомневался, что их повезут на запад через Москву.
«Я напишу ей, - с внезапно обострившимся чувством одиночества подумал Кузнецов, - и все объясню. Ведь мы не виделись девять месяцев…».
А весь вагон спал под скрежет, визг, под чугунный гул разбежавшихся колес, стены туго качались, верхние нары мотало бешеной скоростью эшелона, и Кузнецов, вздрагивая, окончательно прозябнув на сквозняках возле оконца, отогнул воротник, с завистью посмотрел на спящего рядом командира второго взвода лейтенанта Давлатяна - в темноте нар лица его не было видно.
«Нет, здесь, возле окна, я не усну, замерзну до передовой», - с досадой на себя подумал Кузнецов и задвигался, пошевелился, слыша, как хрустит иней на досках вагона.
Он высвободился из холодной, колючей тесноты своего места, спрыгнул с нар, чувствуя, что надо обогреться у печки: спина вконец окоченела.
В железной печке сбоку закрытой двери, мерцающей толстым инеем, давно погас огонь, только неподвижным зрачком краснело поддувало. Но здесь, внизу, казалось, было немного теплее. В вагонном сумраке этот багровый отсвет угля слабо озарял разнообразно торчащие в проходе новые валенки, котелки, вещмешки под головами. Дневальный Чибисов неудобно спал на нижних нарах, прямо на ногах солдат; голова его до верха шапки была упрятана в воротник, руки засунуты в рукава.
Чибисов! - позвал Кузнецов и открыл дверцу печки, повеявшей изнутри еле уловимым теплом. - Все погасло, Чибисов!
Ответа не было.
Дневальный, слышите?
Чибисов испуганно вскинулся, заспанный, помятый, шапка-ушанка низко надвинута, стянута тесемками у подбородка. Еще не очнувшись ото сна, он пытался оттолкнуть ушанку со лба, развязать тесемки, непонимающе и робко вскрикивая:
Что это я? Никак, заснул? Ровно оглушило меня беспамятством. Извиняюсь я, товарищ лейтенант! Ух, до косточек пробрало меня в дремоте-то!..
Заснули и весь вагон выстудили, - сказал с упреком Кузнецов.
Да не хотел я, товарищ лейтенант, невзначай, без умыслу, - забормотал Чибисов. - Повалило меня…
Затем, не дожидаясь приказаний Кузнецова, с излишней бодростью засуетился, схватил с пола доску, разломал ее о колено и стал заталкивать обломки в печку. При этом бестолково, будто бока чесались, двигал локтями и плечами, часто нагибаясь, деловито заглядывал в поддувало, где ленивыми отблесками заползал огонь; ожившее, запачканное сажей лицо Чибисова выражало заговорщицкую подобострастность.
Я теперича, товарищ лейтенант, тепло нагоню! Накалим, ровно в баньке будет. Иззябся я сам за войну-то! Ох как иззябся, кажную косточку ломит - слов нет!..
Кузнецов сел против раскрытой дверцы печки. Ему неприятна была преувеличенно нарочитая суетливость дневального, этот явный намек на свое прошлое. Чибисов был из его взвода. И то, что он, со своим неумеренным старанием, всегда безотказный, прожил несколько месяцев в немецком плену, а с первого дня появления во взводе постоянно готов был услужить каждому, вызывало к нему настороженную жалость.
Чибисов мягко, по-бабьи опустился на нары, непроспанные глаза его моргали.
В Сталинград, значит, едем, товарищ лейтенант? По сводкам-то какая мясорубка там! Не боязно вам, товарищ лейтенант? Ничего?
Приедем - увидим, что за мясорубка, - вяло отозвался Кузнецов, всматриваясь в огонь. - А вы что, боитесь? Почему спросили?
Да, можно сказать, того страху нету, что раньше-то, - фальшиво весело ответил Чибисов и, вздохнув, положил маленькие руки на колени, заговорил доверительным тоном, как бы желая убедить Кузнецова: - После, как наши из плена-то меня освободили, поверили мне, товарищ лейтенант. А я цельных три месяца, ровно щенок в дерьме, у немцев просидел. Поверили… Война вон какая огромная, разный народ воюет. Как же сразу верить-то? - Чибисов скосился осторожно на Кузнецова; тот молчал, делая вид, что занят печкой, обогреваясь ее живым теплом: сосредоточенно сжимал и разжимал пальцы над открытой дверцей. - Знаете, как в плен-то я попал, товарищ лейтенант?.. Не говорил я вам, а сказать хочу. В овраг нас немцы загнали. Под Вязьмой. И когда танки ихние вплотную подошли, окружили, а у нас и снарядов уж нет, комиссар полка на верх своей «эмки» выскочил с пистолетом, кричит: «Лучше смерть, чем в плен к фашистским гадам!» - и выстрелил себе в висок. От головы брызнуло даже. А немцы со всех сторон бегут к нам. Танки их живьем людей душат. Тут и… полковник и еще кто-то…
Юрий Бондарев
ГОРЯЧИЙ СНЕГ
Глава первая
Кузнецову не спалось. Все сильнее стучало, гремело по крыше вагона, вьюжно ударяли нахлесты ветра, все плотнее забивало снегом едва угадываемое оконце над нарами.
Паровоз с диким, раздирающим метель ревом гнал эшелон в ночных полях, в белой, несущейся со всех сторон мути, и в гремучей темноте вагона, сквозь мерзлый визг колес, сквозь тревожные всхлипы, бормотание во сне солдат был слышен этот непрерывно предупреждающий кого-то рев паровоза, и чудилось Кузнецову, что там, впереди, за метелью, уже мутно проступало зарево горящего города.
После стоянки в Саратове всем стало ясно, что дивизию срочно перебрасывают под Сталинград, а не на Западный фронт, как предполагалось вначале; и теперь Кузнецов знал, что ехать оставалось несколько часов. И, натягивая на щеку жесткий, неприятно влажный воротник шинели, он никак не мог согреться, набрать тепло, чтобы уснуть: пронзительно дуло в невидимые щели заметенного оконца, ледяные сквозняки гуляли по нарам.
«Значит, я долго не увижу мать, - съеживаясь от холода, подумал Кузнецов, - нас провезли мимо…».
То, что было прошлой жизнью, - летние месяцы в училище в жарком, пыльном Актюбинске, с раскаленными ветрами из степи, с задыхающимися в закатной тишине криками ишаков на окраинах, такими ежевечерне точными по времени, что командиры взводов на тактических занятиях, изнывая от жажды, не без облегчения сверяли по ним часы, марши в одуряющем зное, пропотевшие и выжженные на солнце добела гимнастерки, скрип песка на зубах; воскресное патрулирование города, в городском саду, где по вечерам мирно играл на танцплощадке военный духовой оркестр; затем выпуск в училище, погрузка по тревоге осенней ночью в вагоны, угрюмый, в диких снегах лес, сугробы, землянки формировочного лагеря под Тамбовом, потом опять по тревоге на морозно розовеющем декабрьском рассвете спешная погрузка в эшелон и, наконец, отъезд - вся эта зыбкая, временная, кем-то управляемая жизнь потускнела сейчас, оставалась далеко позади, в прошлом. И не было надежды увидеть мать, а он совсем недавно почти не сомневался, что их повезут на запад через Москву.
«Я напишу ей, - с внезапно обострившимся чувством одиночества подумал Кузнецов, - и все объясню. Ведь мы не виделись девять месяцев…».
А весь вагон спал под скрежет, визг, под чугунный гул разбежавшихся колес, стены туго качались, верхние нары мотало бешеной скоростью эшелона, и Кузнецов, вздрагивая, окончательно прозябнув на сквозняках возле оконца, отогнул воротник, с завистью посмотрел на спящего рядом командира второго взвода лейтенанта Давлатяна - в темноте нар лица его не было видно.
«Нет, здесь, возле окна, я не усну, замерзну до передовой», - с досадой на себя подумал Кузнецов и задвигался, пошевелился, слыша, как хрустит иней на досках вагона.
Он высвободился из холодной, колючей тесноты своего места, спрыгнул с нар, чувствуя, что надо обогреться у печки: спина вконец окоченела.
В железной печке сбоку закрытой двери, мерцающей толстым инеем, давно погас огонь, только неподвижным зрачком краснело поддувало. Но здесь, внизу, казалось, было немного теплее. В вагонном сумраке этот багровый отсвет угля слабо озарял разнообразно торчащие в проходе новые валенки, котелки, вещмешки под головами. Дневальный Чибисов неудобно спал на нижних нарах, прямо на ногах солдат; голова его до верха шапки была упрятана в воротник, руки засунуты в рукава.
Чибисов! - позвал Кузнецов и открыл дверцу печки, повеявшей изнутри еле уловимым теплом. - Все погасло, Чибисов!
Ответа не было.
Дневальный, слышите?
Чибисов испуганно вскинулся, заспанный, помятый, шапка-ушанка низко надвинута, стянута тесемками у подбородка. Еще не очнувшись ото сна, он пытался оттолкнуть ушанку со лба, развязать тесемки, непонимающе и робко вскрикивая:
Что это я? Никак, заснул? Ровно оглушило меня беспамятством. Извиняюсь я, товарищ лейтенант! Ух, до косточек пробрало меня в дремоте-то!..
Заснули и весь вагон выстудили, - сказал с упреком Кузнецов.
Да не хотел я, товарищ лейтенант, невзначай, без умыслу, - забормотал Чибисов. - Повалило меня…
Затем, не дожидаясь приказаний Кузнецова, с излишней бодростью засуетился, схватил с пола доску, разломал ее о колено и стал заталкивать обломки в печку. При этом бестолково, будто бока чесались, двигал локтями и плечами, часто нагибаясь, деловито заглядывал в поддувало, где ленивыми отблесками заползал огонь; ожившее, запачканное сажей лицо Чибисова выражало заговорщицкую подобострастность.
Я теперича, товарищ лейтенант, тепло нагоню! Накалим, ровно в баньке будет. Иззябся я сам за войну-то! Ох как иззябся, кажную косточку ломит - слов нет!..
Кузнецов сел против раскрытой дверцы печки. Ему неприятна была преувеличенно нарочитая суетливость дневального, этот явный намек на свое прошлое. Чибисов был из его взвода. И то, что он, со своим неумеренным старанием, всегда безотказный, прожил несколько месяцев в немецком плену, а с первого дня появления во взводе постоянно готов был услужить каждому, вызывало к нему настороженную жалость.
Чибисов мягко, по-бабьи опустился на нары, непроспанные глаза его моргали.
В Сталинград, значит, едем, товарищ лейтенант? По сводкам-то какая мясорубка там! Не боязно вам, товарищ лейтенант? Ничего?
Приедем - увидим, что за мясорубка, - вяло отозвался Кузнецов, всматриваясь в огонь. - А вы что, боитесь? Почему спросили?
Да, можно сказать, того страху нету, что раньше-то, - фальшиво весело ответил Чибисов и, вздохнув, положил маленькие руки на колени, заговорил доверительным тоном, как бы желая убедить Кузнецова: - После, как наши из плена-то меня освободили, поверили мне, товарищ лейтенант. А я цельных три месяца, ровно щенок в дерьме, у немцев просидел. Поверили… Война вон какая огромная, разный народ воюет. Как же сразу верить-то? - Чибисов скосился осторожно на Кузнецова; тот молчал, делая вид, что занят печкой, обогреваясь ее живым теплом: сосредоточенно сжимал и разжимал пальцы над открытой дверцей. - Знаете, как в плен-то я попал, товарищ лейтенант?.. Не говорил я вам, а сказать хочу. В овраг нас немцы загнали. Под Вязьмой. И когда танки ихние вплотную подошли, окружили, а у нас и снарядов уж нет, комиссар полка на верх своей «эмки» выскочил с пистолетом, кричит: «Лучше смерть, чем в плен к фашистским гадам!» - и выстрелил себе в висок. От головы брызнуло даже. А немцы со всех сторон бегут к нам. Танки их живьем людей душат. Тут и… полковник и еще кто-то…
А потом что? - спросил Кузнецов.
Я в себя выстрелить не мог. Сгрудили нас в кучу, орут «хенде хох». И повели…
Понятно, - сказал Кузнецов с той серьезной интонацией, которая ясно говорила, что на месте Чибисова он поступил бы совершенно иначе. - Так что, Чибисов, они закричали «хенде хох» - и вы сдали оружие? Оружие-то было у вас?
Чибисов ответил, робко защищаясь натянутой полуулыбкой:
Молодой вы очень, товарищ лейтенант, детей, семьи у вас нет, можно сказать. Родители небось…
При чем здесь дети? - проговорил со смущением Кузнецов, заметив на лице Чибисова тихое, виноватое выражение, и прибавил: - Это не имеет никакого значения.
Как же не имеет, товарищ лейтенант?
Ну, я, может быть, не так выразился… Конечно, у меня нет детей.
Чибисов был старше его лет на двадцать - «отец», «папаша», самый пожилой во взводе. Он полностью подчинялся Кузнецову по долгу службы, но Кузнецов, теперь поминутно помня о двух лейтенантских кубиках в петлицах, сразу обременивших его после училища новой ответственностью, все-таки каждый раз чувствовал неуверенность, разговаривая с прожившим жизнь Чибисовым.
Ты, что ли, не спишь, лейтенант, или померещилось? Печка горит? - раздался сонный голос над головой.
Послышалась возня на верхних нарах, затем грузно, по-медвежьи спрыгнул к печке старший сержант Уханов, командир первого орудия из взвода Кузнецова.
Замерз, как цуцик! Греетесь, славяне? - спросил, протяжно зевнув, Уханов. - Или сказки рассказываете?
Под Сталинград отправляли дивизию полковника Деева. В ее бравом составе была артиллерийская батарея, которой руководил лейтенант Дроздовский. Одним из взводов командовал Кузнецов - сокурсник Дроздовского по училищу.
В кузнецовском взводе было двенадцать бойцов, среди которых были Уханов, Нечаев и Чибисов. Последний побыл в гитлеровском плену, поэтому ему особо не доверяли.
Нечаев раньше работал моряком и очень любил девушек. Часто парень ухаживал за Зоей Елагиной, которая была батарейным санинструктором.
Сержант Уханов в мирное спокойное время трудился в уголовном розыске, а затем закончил то же учебное заведение, что и Дроздовский с Кузнецовым. Из-за одного неприятного случая Уханов не получил звания офицера, поэтому Дроздовский с пренебрежением относился к парню. Кузнецов же с ним дружил.
Зоя часто прибегала к вагончикам, где располагалась дроздовская батарея. Кузнецов подозревал, что санинструктор появлялась в надежде встречи с командующим.
Вскоре приехал Деев вместе с неизвестным генералом. Как оказалось, это был генерал-лейтенант Бессонов. Он потерял сына на фронте и вспоминал о нем глядя на юных лейтенантов.
Полевые кухни отставали, бойцы были голодные и ели снег вместо воды. Кузнецов попытался поговорить об этом с Дроздовским, но тот резко прервал разговор. Армия стала идти дальше, ругая старшин, которые где-то пропадали.
Сталин отправил деевскую дивизию на юг, чтобы задержать гитлеровскую ударную группу "Гот". Этой сформированной армией и должен был управлять Бессонов Петр Александрович, замкнутый и пожилой солдат.
Бессонов очень переживал по поводу пропажи сына. Супруга просила взять Виктора в свое войско, но юноша не захотел. Петр Александрович не стал заставлять его, а спустя время очень сильно жалел, что не уберег единственного ребенка.
В конце осени главной целью Бессонова было задержать фашистов, которые упорно пробирались к Сталинграду. Нужно было сделать так, чтобы немцы отступали. К армии Бессонова добавился мощный танковый корпус.
Ночью дивизия Деева начала готовить окопы на берегу Мышковой реки. Бойцы копали замерзшую землю и ругали начальников, которые отстали от полка вместе с армейской кухней. Кузнецов вспоминал родные места, дома его ждала сестра с матерью. Вскоре он с Зоей направился к Дроздовскому. Девушка нравилась парню и он представлял ее в своем уютном доме.
Санинструктор осталась тет-а-тет с Дроздовским. Командир упорно скрывал от всех их отношения, - не хотел сплетен и пересудов. Дроздовский считал, что погибшие родители его предали и не желал, чтобы Зоя также поступила с ним. Боец хотел, чтобы девушка доказала свою любовь, но пойти на некоторые шаги Зоя не могла себе позволить...
Во время первого боя налетели "Юнкерсы", затем начали атаковать фашистские танки. Пока шла активная бомбежка Кузнецов решил воспользоваться орудийными прицелами и вместе с Ухановым направился к ним. Там друзья нашли ездовых и умирающего разведчика.
Разведчика оперативно повезли на НП. Кузнецов самоотверженно продолжал воевать. Дроздовский отдал приказ Сергуненкову подбить самоходку и дал пару противотанковых гранат. Юный паренек не сумел выполнить распоряжение, был убит по пути.
В конце этого утомительного дня стало очевидно, что наша армия не сможет сдержать натиска вражеской дивизии. Фашистские танки прорывались на север реки. Генерал Бессонов дал приказ остальным биться до конца, новые войска привлекать не стал, оставив их для заключительного мощного удара. Веснин только сейчас осознал, почему все считали генерала жестоким..
Раненный разведчик сообщал, что несколько людей с "языком" находятся в тылу у гитлеровцев. Чуть позже генералу сообщили, что фашисты стали окружать армию.
Из основного штаба прибыл командующий контрразведки. Он протянул Веснину немецкую бумагу, где красовалось фото сына Бессонова и текст, где было описано как замечательно за ним присматривают в немецком военном госпитале. Веснин не верил в предательство Виктора и листовку отдавать пока генералу не стал.
Веснин погиб, когда выполнял просьбу Бессонова. Генерал так и не смог узнать, что его ребенок жив.
Снова началась внезапная немецкая атака. В тылу Чибисов выстрелил в какого-то человека, потому что принял его за врага. Но позже стало известно, что это был наш разведчик, которого так и не дождался Бессонов. Остальные разведчики вместе с немецким пленником прятались недалеко от поврежденных бронетранспортеров.
Вскоре прибыл Дроздовский с санинструктором и Рубиным. Чибисов, Кузнецов, Уханов и Рубин направились помогать разведчику. За ними следом пошли пара связистов, Зоя и сам командир.
"Языка" и одного разведчика быстро нашли. Дроздовский взял их с собой и отдал приказ искать второго. Немцы заметили группу Дроздовского и обстреляли - девушка получила ранение в область живота, а самого командующего контузило.
Зою спешно несли к расчету, но спасти не смогли. Кузнецов впервые плакал, парень винил в случившемся Дроздовского.
К вечеру генерал Бессонов осознал, что задержать немцев не удается. Но привели немецкого пленника, который рассказал, что им пришлось задействовать все резервы. Когда допрос закончился, генерал узнал о смерти Веснина.
Командующий фронтом связался с генералом, сообщив, что танковые дивизии благополучно идут в тыл армии "Дон". Бессонов отдал распоряжение атаковать ненавистного противника. Но тут кто-то из солдат обнаружил среди вещей погибшего Веснина бумагу с фотографией Бессонова-младшего, но отдать генералу побоялся.
Начался переломный момент. Подкрепление оттеснило фашистские дивизии на другой берег и стало окружать их. После битвы генерал забрал различные награды и отправился на правый берег. Все, кто героически выжил в бое получил награды. Орден Красного Знамени достался всем бойцам Кузнецова. Дроздовский тоже был награжден, что вызвало недовольство Уханова.
Сражение продолжалось. Нечаев, Рубин, Уханов и Кузнецов пили спирт, опустив в стаканы ордена...
Из всех произведений о Великой Отечественной войне роман Бондарева «Горячий снег» выделяется своей масштабностью. Посвящён он Сталинградской битве – одному из самых важных сражений, переломивших весь ход войны. Известно, что произведение основано на реальных событиях.
В центре внимания – военные подразделения. Ими командовали друзья-сокурсники – офицеры, обучавшиеся в одном военном училище. Лейтенант Дроздовский командовал батареей, а во главе двух входящих в неё взводов находятся лейтенанты Давлаятян и Кузнецов. Дроздовский уже во время обучения выделялся властным характером и любовью к строгой дисциплине.
Теперь, похоже, настала пора Дроздовскому проверить полученное образование в действии. Его стрелковая батарея получила ответственное задание: закрепиться на реке и противостоять атакам немецких дивизий. Сдерживать их было необходимо, поскольку они пытались спасти из армию генерала Паулюса – серьёзную боевую единицу фашистов.
В составе подразделения Кузнецова был некий Чибисов, который ранее был в плену у немцев. К таким людям относились недобро, поэтому Чибисов пытался выслужиться, чтобы доказать свою преданность отечеству. Кузнецов тоже недолюбливал Чибисова, считая, что он должен был застрелиться, однако ему было за 40, а также у него были дети, которых нужно было обеспечивать.
Другой член взвода – сержант Уханов, который в мирной жизни служил милиционером. Он должен был получить офицерское звание, однако в результате скандала лишился этой возможности. Возвращаясь из самоволки, он решил пролезть в здание через окно в туалете, а увидевл там сидящего на унитазе командира, невольно засмеялся. Из-за этого Дроздовский недолюбливал сержанта, но с Кузнецовым они были друзья.
Следующий участник – некий Нечаев, в мирное время работал моряком. Его отличала страстная любовь к женскому полу: этой привычки он не оставил даже во время боевых действий, при каждом удобном случае пытаясь ухаживать за санитаркой Зоей. Однако скоро стало ясно, что сама Зоя предпочитает общаться не с ним, а с Дроздовским.
Дивизия полковника Деева, где была названная батарея, ехала в эшелоне, регулярно делая остановки. На последней из них дивизия выгрузилась и встретилась с самим полковником. Возле Деева находился очень старый генерал с грустным взглядом. У него, как оказалось, своя скорбная история. Его сын, которому было восемнадцать лет, без вести пропал на фронте, и теперь генерал вспоминает о сыне всякий раз, как видит какого-нибудь молодого бойца.
Дальнейший путь дивизия продолжила на лошадях. Ночью решили сделать привал. Кузнецов, как ему казалось, был готов к боевым действиям, но не предполагал, что скоро ему предстоит столкнуться с огромной бронетанковой дивизией врага.
В это время Дроздовский вдруг сделался уж слишком властным. Кузнецову казалось, что командир просто наслаждается своей властью и пользуется ею, чтобы унизить сослуживцев. В его душе росло внутреннее сопротивление. Сам же командир на реплики и жалобы Кузнецова строго отвечал, что теперь тот должен беспрекословно ему подчиняться, поскольку время, когда они учились и были равными, закончилось.
Бойцам в этот момент приходилось голодать, поскольку полевая кухня слишком отстала. Это-то и вызывало недовольство Кузнецова. Но дивизия упорно шла дальше – навстречу противнику.
Это большое подразделение входило в состав внушительного войска, сформированного Сталиным и отправленной им в сторону фашистской танковой группировке «Гот». Командовал этим войском тот самый старый генерал по фамилии Бессонов. Выяснилось, что это был достаточно угрюмый и замкнутый человек, однако он был искренен в своих намерениях. Он не хотел казаться добреньким и приятным для каждого, он просто был собой.
Тем временем дивизия Деева подошла к реке Мышкове и закрепилась на ней; в ближайшей станице расположился командный пункт. Во время приготовления к боевым действиям между бойцами, офицерами и присланными комиссарами возникало множество разногласий.
Генерал Бессонов не доверял комиссарам, которые, как ему казалось, были приставлены, чтобы наблюдать за ним: Бессонов имел некоторое знакомство с генералом Власовым – предателем, перешедшим на сторону врага; у него же служил и пропавший сын Бессонова. Дроздовский и Кузнецов недобро смотрели друг на друга из-за санитарки Зои: командир батареи хотел, чтобы она принадлежала только ему, но Зоя сама решала, с кем ей дружить.
Начался длительный бой, во время которого все действующие лица проверяются на прочность. Дроздовский снова оказывается жёстким, властным и не совсем справедливым командиром; так, он отправил юного и неопытного бойца подрывать немецкую самоходку, но тот не смог выполнить приказ и погиб.
