Глава 4 →

Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну, что, как ты поживаешь? Здоров ли? - спросил Штольц.

Ох, нет, плохо, брат Андрей, - вздохнув, сказал Обломов, - какое здоровье!

А что, болен? - спросил заботливо Штольц.

Ячмени одолели: только на той неделе один сошел с правого глаза, а теперь вот садится другой.

Штольц засмеялся.

Только? - спросил он. - Это ты наспал себе.

Какое «только»: изжога мучит. Ты послушал бы, что давеча доктор сказал. «За границу, говорит, ступайте, а то плохо: удар может быть».

Ну, что ж ты?

Не поеду.

Отчего же?

Помилуй! Ты послушай, что он тут наговорил: «живи я где-то на горе, поезжай в Египет или в Америку…»

Что ж? - хладнокровно сказал Штольц. - В Египте ты будешь через две недели, в Америке через три.

Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так господом богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.

В самом деле, какие подвиги: садись в коляску или на корабль, дыши чистым воздухом, смотри на чужие страны, города, обычаи, на все чудеса… Ах, ты! Ну, скажи, что твои дела, что в Обломовке?

Ах!.. - произнес Обломов, махнув рукою.

Что случилось?

Да что: жизнь трогает!

И слава богу! - сказал Штольц.

Как слава богу! Если б она все по голове гладила, а то пристает, как бывало в школе к смирному ученику пристают забияки: то ущипнет исподтишка, то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком… мочи нет!

Ты уж слишком - смирен. Что же случилось? - спросил Штольц.

Два несчастья.

Какие же?

Совсем разорился.

Как так?

Вот я тебе прочту, что староста пишет… где письмо-то? Захар, Захар!

Захар отыскал письмо. Штольц пробежал его и засмеялся, вероятно от слога старосты.

Какой плут этот староста! - сказал он. - Распустил мужиков, да и жалуется! Лучше бы дать им паспорты, да и пустить на все четыре стороны.

Помилуй, этак, пожалуй, и все захотят, - возразил Обломов.

Да пусть их! - беспечно сказал Штольц. - Кому хорошо и выгодно на месте, тот не уйдет; а если ему невыгодно, то и тебе невыгодно: зачем же его держать?

Вон что выдумал! - говорил Илья Ильич. - В Обломовке мужики смирные, домоседы; что им шататься?..

А ты не знаешь, - перебил Штольц, - в Верхлеве пристань хотят устроить и предположено шоссе провести, так что и Обломовка будет недалеко от большой дороги, а в городе ярмарку учреждают…

Ах, боже мой! - сказал Обломов. - Этого еще недоставало! Обломовка была в таком затишье, в стороне, а теперь ярмарка, большая дорога! Мужики повадятся в город, к нам будут таскаться купцы - все пропало! Беда!

Штольц засмеялся.

Как же не беда? - продолжал Обломов. - Мужики были так себе, ничего не слышно, ни хорошего, ни дурного, делают свое дело, ни за чем не тянутся; а теперь развратятся! Пойдут чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники, смазные сапоги… не будет проку!

Да, если это так, конечно мало проку, - заметил Штольц… - А ты заведи-ка школу в деревне…

Не рано ли? - сказал Обломов. - Грамотность вредна мужику: выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет…

Да, правда; только у меня план еще не весь… робко заметил Обломов.

И не нужно никакого! - сказал Штольц. - Ты только поезжай: на месте увидишь, что надо делать. Ты давно что-то с этим планом возишься: ужель еще все не готово? Что ж ты делаешь?

Ах, братец! Как будто у меня только и дела, что по имению. А другое несчастье?

Какое же?

С квартиры гонят.

Как гонят?

Так: съезжай, говорят, да и только.

Ну, так что ж?

Как - что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот. Ведь один: и то надо и другое, там счеты сводить, туда плати, здесь плати, а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам не знаю куда! Того и гляди, останешься без гроша…

Вот избаловался-то человек: с квартиры тяжело съехать! - с удивлением произнес Штольц. - Кстати о деньгах: много их у тебя? Дай мне рублей пятьсот: надо сейчас послать; завтра из нашей конторы возьму…

Постой! Дай вспомнить… Недавно из деревни прислали тысячу, а теперь осталось… вот, погоди…

Обломов начал шарить по ящикам.

Вот тут… десять, двадцать, вот двести рублей… да вот двадцать. Еще тут медные были… Захар, Захар! Захар прежним порядком спрыгнул с лежанки и вошел в комнату.

Где тут две гривны были на столе? вчера я положил…

Что это, Илья Ильич, дались вам две гривны! Я уж вам докладывал, что никаких тут двух гривен не лежало…

Как не лежало! С апельсинов сдачи дали…

Отдали кому-нибудь, да и забыли, - сказал Захар, поворачиваясь к двери.

Штольц засмеялся.

Ах вы, обломовцы! - упрекнул он. - Не знают, сколько у них денег в кармане!

А давеча Михею Андреичу какие деньги отдавали? - напомнил Захар.

Ах, да, вот Тарантьев взял еще десять рублей, - живо обратился Обломов к Штольцу, - я и забыл.

Зачем ты пускаешь к себе это животное? - заметил Штольц.

Чего пускать! - вмешался Захар. - Придет словно в свой дом или в трактир. Рубашку и жилет барские взял, да и поминай как звали! Давеча за фраком пожаловал: «дай надеть!» Хоть бы вы, батюшка, Андрей Иваныч, уняли его…

Не твое дело, Захар. Поди к себе! - строго заметил Обломов.

Дай мне лист почтовой бумаги, - спросил Штольц, - записку написать.

Захар, дай бумаги: вон Андрею Иванычу нужно… - сказал Обломов.

Ведь нет ее! Давеча искали, - отозвался из передней Захар и даже не пришел в комнату.

Клочок какой-нибудь дай! - приставал Штольц.

Обломов поискал на столе: и клочка не было.

Ну, дай хоть визитную карточку.

Давно их нет у меня, визитных-то карточек, - сказал Обломов.

Что это с тобой? - с иронией возразил Штольц. - А собираешься дело делать, план пишешь. Скажи, пожалуйста, ходишь ли ты куда-нибудь, где бываешь? С кем видишься?

Да где бываю! Мало где бываю, все дома сижу: вот план-то тревожит меня, а тут еще квартира… Спасибо, Тарантьев хотел постараться, приискать…

Бывает ли кто-нибудь у тебя?

Бывает… вот Тарантьев, еще Алексеев. Давеча доктор зашел… Пенкин был, Судьбинский, Волков.

Я у тебя и книг не вижу, - сказал Штольц.

Вот книга! - заметил Обломов, указав на лежавшую на столе книгу.

Что такое? - спросил Штольц, посмотрев книгу. - «Путешествие в Африку». И страница, на которой ты остановился, заплесневела. Ни газеты не видать… Читаешь ли ты газеты?

Нет, печать мелка, портит глаза… и нет надобности: если есть что-нибудь новое, целый день со всех сторон только и слышишь об этом.

Помилуй, Илья! - сказал Штольц, обратив на Обломова изумленный взгляд. - Сам-то ты что ж делаешь? Точно ком теста, свернулся и лежишь.

Правда, Андрей, как ком, - печально отозвался Обломов.

Да разве сознание есть оправдание?

Нет, это только ответ на твои слова; я не оправдываюсь, - со вздохом заметил Обломов.

Надо же выйти из этого сна.

Пробовал прежде, не удалось, а теперь… зачем? Ничто не вызывает, душа не рвется, ум спит спокойно! - с едва заметною горечью заключил он. - Полно об этом… Скажи лучше, откуда ты теперь?

Из Киева. Недели через две поеду за границу. Поезжай и ты…

Хорошо; пожалуй… - решил Обломов.

Так садись, пиши просьбу, завтра и подашь…

Вот уж и завтра! - начал Обломов спохватившись. - Какая у них торопливость, точно гонит кто-нибудь! Подумаем, поговорим, а там что бог даст! Вот разве сначала в деревню, а за границу… после…

Отчего же после? Ведь доктор велел? Ты сбрось с себя прежде жир, тяжесть тела, тогда отлетит и сон души. Нужна и телесная и душевная гимнастика.

Нет, Андрей, все это меня утомит: здоровье-то плохо у меня. Нет, уж ты лучше оставь меня, поезжай себе один…

Штольц поглядел на лежащего Обломова, Обломов поглядел на него.

Штольц покачал головой, а Обломов вздохнул.

Тебе, кажется, и жить-то лень? - спросил Штольц.

А что, ведь и то правда: лень, Андрей.

Андрей ворочал в голове вопрос, чем бы задеть его за живое и где у него живое, между тем молча разглядывал его и вдруг засмеялся.

Что это на тебе один чулок нитяный, а другой бумажный? - вдруг заметил он, показывая на ноги Обломова. - Да и рубашка наизнанку надета?

Обломов поглядел на ноги, потом на рубашку.

В самом деле, - смутясь, сознался он. - Этот Захар в наказанье мне послан! Ты не поверишь, как я измучился с ним! Спорит, грубиянит, а дела не спрашивай!

Ах, Илья, Илья! - сказал Штольц. - Нет, я тебя не оставлю так. Через неделю ты не узнаешь себя. Уже вечером я сообщу тебе подробный план о том, что я намерен делать с собой и с тобой, а теперь одевайся. Постой, я встряхну тебя. Захар! - закричал он. - Одеваться Илье Ильичу!

Куда, помилуй, что ты? Сейчас придет Тарантьев с Алексеевым обедать. Потом хотели было…

Захар, - говорил, не слушая его, Штольц, - давай ему одеваться.

Слушаю, батюшка, Андрей Иваныч, вот только сапоги почищу, - охотливо говорил Захар.

Как? У тебя не чищены сапоги до пяти часов?

Чищены-то они чищены, еще на той неделе, да барин не выходил, так опять потускнели…

Ну, давай как есть. Мой чемодан внеси в гостиную; я у вас остановлюсь. Я сейчас оденусь, и ты будь готов, Илья. Мы пообедаем где-нибудь на ходу, потом поедем дома в два, три, и…

Да ты того… как же это вдруг… постой… дай подумать… ведь я не брит…

Нечего думать да затылок чесать… Дорогой обреешься: я тебя завезу.

В какие дома мы еще поедем? - горестно воскликнул Обломов. - К незнакомым? Что выдумал! Я пойду, лучше к Ивану Герасимовичу; дня три не был.

Кто это Иван Герасимыч?

Что служил прежде со мной…

А! Этот седой экзекутор: что ты там нашел? Что за страсть убивать время с этим болваном!

Как ты иногда резко отзываешься о людях, Андрей, так бог тебя знает. А ведь это хороший человек: только что не в голландских рубашках ходит…

Что ты у него делаешь? О чем с ним говоришь? - спросил Штольц.

У него, знаешь, как-то правильно, уютно в доме. Комнаты маленькие, диваны такие глубокие: уйдешь с головой, и не видать человека. Окна совсем закрыты плющами да кактусами, канареек больше дюжины, три собаки, такие добрые! Закуска со стола не сходит. Гравюры все изображают семейные сцены. Придешь, и уйти не хочется. Сидишь, не заботясь, не думая ни о чем, знаешь, что около тебя есть человек… конечно, немудрый, поменяться с ним идеей нечего и думать, зато не хитрый, добрый, радушный, без претензий и не уязвит тебя за глаза!

Что ж вы делаете?

Что? Вот я приду, сядем друг против друга на диваны, с ногами; он курит…

Ну, а ты?

Я тоже курю, слушаю, как канарейки трещат. Потом Марфа принесет самовар.

Тарантьев, Иван Герасимыч! - говорил Штольц, пожимая плечами. - Ну, одевайся скорей, - торопил он. - А Тарантьеву скажи, как придет, - прибавил он, обращаясь к Захару, - что мы дома не обедаем и что Илья Ильич все лето не будет дома обедать, а осенью у него много будет дела, и что видеться с ним не удастся…

Скажу, не забуду, все скажу, - отозвался Захар, - а с обедом как прикажете?

Съешь его с кем-нибудь на здоровье.

Слушаю, сударь.

Минут через десять Штольц вышел одетый, обритый, причесанный, а Обломов меланхолически сидел на постели, медленно застегивая грудь рубашки и не попадая пуговкой в петлю. Перед ним на одном колене стоял Захар с нечищенным сапогом, как с каким-нибудь блюдом, готовясь надевать и ожидая, когда барин кончит застегивание груди.

Ты еще сапог не надел! - с изумлением сказал Штольц. - Ну, Илья, скорей же, скорей!

Да куда это? Да зачем? - с тоской говорил Обломов. - Чего я там не видал? Отстал я, не хочется…

Скорей, скорей! - торопил Штольц.

Это произведение перешло в общественное достояние в России и странах, где срок охраны авторского права действует 70 лет, или менее, согласно ст. 1281 ГК РФ . Если произведение является переводом, или иным производным произведением , или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.

Общественное достояние Общественное достояние false false

Штольц был немцем только по отцу, мать его была русская. Он говорил на русском языке и исповедовал православную веру. Русскому языку он научился от матери, из книг, в играх с деревенскими мальчишками. Немецкий язык он знал от отца и из книг. Андрей Штольц вырос и воспитывался в селе Верхлеве, где его отец был управляющим. В восемь лет он уже читал сочинения немецких авторов, библейские стихи, учил басни Крылова и читал священную историю.

Когда он подрос, отец стал брать его с собой на фабрику, потом на поля, а с четырнадцати лет Андрей отправлялся в город с поручениями отца один. Матери не нравилось такое воспитание. Она боялась, что сын превратится в такого же немецкого бюргера, из каких вышел его отец. Она не любила грубости и самостоятельности немцев, и считала, что в их нации не могло быть ни одного джентльмена. Она жила гувернанткой в богатом доме, жила за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу людей с грубой речью и грубыми руками, способных только на добывание денег, порядок и скучную правильность жизни. В сыне же она видела идеал барина - «беленького, прекрасно сложенного мальчика.., с чистым лицом, с ясным и бойким взглядом…» Поэтому каждый раз, когда Андрей возвращался с фабрик и полей в грязной одежде и с волчьим аппетитом, она бросалась мыть его, переодевать, рассказывала ему о поэзии жизни, пела о цветах, учила прислушиваться к звукам музыки.

Андрей хорошо учился, и отец сделал его репетитором в своем маленьком пансионе и совершенно по-немецки назначил ему жалованье по десять рублей в месяц. А неподалеку была Обломовка: «там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу…, там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам…» И в самом Верхлеве стоит пустой дом, большую часть года запертый. Раз в три года он наполнялся народом, приезжали князь и княгиня с семейством.

Князь - седой старик с тремя звездами, княгиня - величественная красотой и объемом женщина, она ни с кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в зеленой комнате с тремя старушками. Вместе с князем и княгиней в имение приезжали их сыновья - Пьер и Мишель. «Первый тотчас преподал Андрюше, как бьют зорю в кавалерии и пехоте, какие сабли гусарские, а какие драгунские, каких мастей лошади в каждом полку и куда непременно нужно поступить после ученья, чтоб не опозориться. Другой, Мишель, только лишь познакомившись с Андрюшей, как поставил его в позицию и начал выделывать удивительные штуки кулаками, попадая ими Андрюше то в нос, то в брюхо, потом сказал, что это английская драка. Через три дня Андрей разбил ему нос и по английскому, и по русскому способу, без всякой науки, и приобрел авторитет у обоих князей».

Отец Андрея был агроном, технолог, учитель. Проучившись в университете, он возвратился к отцу, который «дал ему котомку, сто талеров и отпустил на все четыре стороны». Он объездил разные страны, и остановился в России, где жил последние двадцать лет, «благословляя свою судьбу». И такую же дорогу он «начертал» своему сыну. Когда Андрей окончил университет и прожил три месяца дома, отец сказал, что «делать ему в Верхлеве больше нечего, что вон уж даже Обломова отправили в Петербург, что, следовательно, и ему пора». Матери уже не было на свете, и возражать решению отца было некому. В день отъезда Штольц дал сыну сто рублей.

Ты поедешь верхом до губернского города, - сказал он. - Там получи от Калинникова триста пятьдесят рублей, а лошадь оставь у него. Если ж его нет, продай лошадь; там скоро ярмарка: дадут четыреста рублей и не на охотника. До Москвы доехать тебе станет рублей сорок, оттуда в Петербург - семьдесят пять; останется довольно. Потом - как хочешь. Ты делал со мной дела, стало быть знаешь, что у меня есть некоторый капитал; но ты прежде смерти моей на него не рассчитывай, а я, вероятно, еще проживу лет двадцать, разве только камень упадет на голову. Лампада горит ярко, и масла в ней много. Образован ты хорошо: перед тобой все карьеры открыты; можешь служить, торговать, хоть сочинять, пожалуй, - не знаю, что ты изберешь, к чему чувствуешь больше охоты...

Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, - сказал Андрей.

Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать сына по плечу так, что и лошадь бы не выдержала. Андрей ничего.

Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою дорогу, понадобится посоветоваться, спросить - зайди к Рейнгольду: он научит. О! - прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. Это... это (он хотел похвалить и не нашел слова)... Мы вместе из Саксонии пришли. У него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу...

Не надо, не говори, - возразил Андрей, - я пойду к нему, когда у меня будет четырехэтажный дом, а теперь обойдусь без него...

Опять трепанье по плечу.

Андрей вспрыгнул на лошадь. У седла были привязаны две сумки: в одной лежал клеенчатый плащ и видны были толстые, подбитые гвоздями сапоги да несколько рубашек из верхлевского полотна - вещи, купленные и взятые по настоянию отца; в другой лежал изящный фрак тонкого сукна, мохнатое пальто, дюжина тонких рубашек и ботинки, заказанные в Москве, в память наставлений матери...

Отец и сын посмотрели друг на друга молча, «как будто пронзили один другого насквозь», и простились. Столпившиеся неподалеку соседи удивленно и возмущенно обсуждали такое прощание, одна женщина не выдержала и заплакала: «Батюшка ты, светик! Сиротка бедный! Нет у тебя родимой матушки, некому благословить-то тебя… Дай хоть я перекрещу тебя, красавец мой!..» Андрей соскочил с лошади, обнял старуху, потом хотел было ехать и вдруг заплакал - в ее словах послышался ему голос матери. Он крепко обнял женщину, вскочил на лошадь и исчез в пыли.

Штольц был ровесником Обломова, и ему уже было за тридцать. «Он служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги» - участвовал в какой-то компании, отправляющей товары за границу.

Он беспрестанно в движении: понадобится обществу послать в Бельгию или Англию агента - посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу - выбирают его. Между тем он ездит и в свет и читает: когда он успевает - бог весть.

Он весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь. Он худощав; щек у него почти вовсе нет, то есть кость да мускул, но ни признака жирной округлости; цвет лица ровный, смугловатый и никакого румянца; глаза хотя немного зеленоватые, но выразительные.

Движений лишних у него не было. Если он сидел, то сидел покойно, если же действовал, то употреблял столько мимики, сколько было нужно...

Он шел твердо, бодро; жил по бюджету, стараясь тратить каждый день, как каждый рубль... Кажется, и печалями, и радостями он управлял, как движением рук, как шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой...

Простой, то есть прямой, настоящий взгляд на жизнь - вот что было его постоянною задачею...

Больше всего он не любил воображения, боялся всякой мечты. Таинственному и загадочному не было места в его душе. Как и за воображением, так и за сердцем следил он тонко и осторожно - область сердечных дел была ему еще неведома. Увлекаясь, он никогда не терял почвы под ногами, и чувствовал в себе достаточно силы в случае чего «рвануться и быть свободным». Он никогда не ослеплялся красотой и не был рабом. «У него не было идолов, зато он сохранил силу души, крепость тела..; от него веяло какой-то свежестью и силой, перед которой невольно смущались и незастенчивые женщины». Он знал цену этим свойствам и скупо тратил их, поэтому окружающие считали его бесчувственным эгоистом. Его умение удержаться от порывов и не выходить за границы естественного клеймили и тут же оправдывали, но не понимали и не переставали удивляться. В своем упрямстве он постепенно впадал в пуританский фанатизм и говорил, что «нормальное назначение человека - прожить четыре времени года, то есть четыре возраста, без скачков и донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше бурных пожаров, какая бы поэзия не пылала в них».

Он упрямо шел по выбранной дороге, и никто не видел, чтобы он над чем-нибудь мучительно задумывался или болел душой. Ко всему, что ему не встречалось, он находил нужный прием, а в достижении цели выше всего ставил настойчивость. Сам он шел к своей цели, «отважно переступая через все преграды», и мог отказаться от нее, только если бы впереди возникла стена или разверзлась бездна.

Как такой человек мог быть близок Обломову, в котором каждая черта, каждый шаг, все существование было вопиющим протестом против жизни Штольца? Это, кажется, уже решенный вопрос, что противоположные крайности, если не служат поводом к симпатии, как думали прежде, то никак не препятствуют ей.

Притом их связывало детство и школа - две сильные пружины, потом русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове и в физическом, и в нравственном отношении, а наконец, и более всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое и доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко всему, что хорошо и что только отверзалось и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца...

Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу, и всегда испытывал то успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком.

Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну, что, как ты поживаешь? Здоров ли? - спросил Штольц.

Ох, нет, плохо, брат Андрей, - вздохнув, сказал Обломов, - какое здоровье!

А что, болен? - спросил заботливо Штольц.

Ячмени одолели: только на той неделе один сошел с правого глаза, а теперь вот садится другой.

Штольц засмеялся.

Только? - спросил он. - Это ты наспал себе.

Какое «только»: изжога мучит. Ты послушал бы, что давеча доктор сказал. «За границу, говорит, ступайте, а то плохо: удар может быть».

Ну, что ж ты?

Не поеду.

Отчего же?

Помилуй! Ты послушай, что он тут наговорил: «живи я где-то на горе, поезжай в Египет или в Америку...»

Что ж? - хладнокровно сказал Штольц. - В Египте ты будешь через две недели, в Америке через три...

Штольц, выслушав с улыбкой жалобы приятеля о его несчастьях, посоветовал ему дать вольную крестьянам и самому поехать в деревню. А квартирный вопрос, по его мнению, решается легко: нужно переезжать. Андрей расспрашивал друга о том, как он проводил время, что читал, с кем общался, и с неудовольствием отозвался о частых посетителях Обломова, в особенности о Тарантьеве.

Помилуй, Илья! - сказал Штольц, обратив на Обломова изумленный взгляд. - Сам-то ты что ж делаешь? Точно ком теста, свернулся и лежишь.

Правда, Андрей, как ком, - печально отозвался Обломов.

Да разве сознание есть оправдание?

Нет, это только ответ на твои слова; я не оправдываюсь, - со вздохом заметил Обломов.

Надо же выйти из этого сна.

Пробовал прежде, не удалось, а теперь... зачем? Ничто не вызывает, душа не рвется, ум спит спокойно! - с едва заметною горечью заключил он. - Полно об этом... Скажи лучше, откуда ты теперь?

Из Киева. Недели через две поеду за границу. Поезжай и ты...

Хорошо; пожалуй... - решил Обломов.

Так садись, пиши просьбу, завтра и подашь...

Вот уж и завтра! - начал Обломов, спохватившись. - Какая у них торопливость, точно гонит кто-нибудь! Подумаем, поговорим, а там что бог даст! Вот разве сначала в деревню, а за границу... после...

Штольц решил остановиться у Обломова и вывести друга из сонного состояния, заставил его одеваться и собираться: «Мы пообедаем где-нибудь на ходу, потом поедем дома в два-три, и…» Минут через десять Штольц вышел побритый и причесанный, а Обломов сидел на постели, медленно застегивая рубашку. Перед ним на одном колене стоял Захар с нечищеным сапогом и ждал, когда барин освободится.

Хотя было уже не рано, но они успели заехать куда-то по делам, потом Штольц захватил с собой обедать одного золотопромышленника, потом поехали к этому последнему на дачу пить чай, застали большое общество, и Обломов из совершенного уединения вдруг очутился в толпе людей. Воротились они домой к поздней ночи.

На другой, на третий день опять, и целая неделя промелькнула незаметно. Обломов протестовал, жаловался, спорил, но был увлекаем и сопутствовал другу своему всюду.

Однажды, возвратясь откуда-то поздно, он особенно восстал против этой суеты.

Целые дни, - ворчал Обломов, надевая халат, - не снимаешь сапог: ноги так и зудят! Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь! - продолжал он, ложась на диван.

Какая же тебе нравится? - спросил Штольц.

Не такая, как здесь.

Что ж здесь именно так не понравилось?

Все, вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядывание с ног до головы; послушаешь, о чем говорят, так голова закружится, одуреешь. Кажется, люди на взгляд такие умные, с таким достоинством на лице, только и слышишь: «Этому дали то, тот получил аренду». - «Помилуйте, за что?» - кричит кто-нибудь. «Этот проигрался вчера в клубе; тот берет триста тысяч!» Скука, скука, скука!.. Где же тут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?..

Жизнь: хороша жизнь!

Чего там искать? интересов ума, сердца? Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое. Все это мертвецы, спящие люди, хуже меня, эти члены света и общества! Что водит их в жизни? Вот они не лежат, а снуют каждый день, как мухи, взад и вперед, а что толку? Войдешь в залу и не налюбуешься, как симметрически рассажены гости, как смирно и глубокомысленно сидят - за картами. Нечего сказать, славная задача жизни! Отличный пример для ищущего движения ума! Разве это не мертвецы? Разве не спят они всю жизнь сидя? Чем я виноватее их, лежа у себя дома и не заражая головы тройками и валетами?..

А наша лучшая молодежь, что она делает? Разве не спит, ходя, разъезжая по Невскому, танцуя? Ежедневная пустая перетасовка дней! А посмотри, с какою гордостью и неведомым достоинством, отталкивающим взглядом смотрят, кто не так одет, как они, не носят их имени и звания. И воображают, несчастные, что еще они выше толпы: «Мы-де служим, где, кроме нас, никто не служит...» А сойдутся между собой, перепьются и подерутся, точно дикие! Разве это живые, неспящие люди? Да не одна молодежь: посмотри на взрослых. Собираются, кормят друг друга, ни радушия.. ни доброты, ни взаимного влечения!

Собираются на обед, на вечер, как в должность, без веселья, холодно, чтоб похвастать поваром, салоном, и потом под рукой осмеять, подставить ногу один другому... Что ж это за жизнь? Я не хочу ее. Чему я там научусь, что извлеку?

Ни у кого ясного, покойного взгляда, - продолжал Обломов, - все заражаются друг от друга какой-нибудь мучительной заботой, тоской, болезненно чего-то ищут. И добро бы истины, блага себе и другим - нет, они бледнеют от успеха товарища... Дела-то своего нет, они и разбросались на все стороны, не направились ни на что. Под этой всеобъемлемостью кроется пустота, отсутствие симпатии ко всему! А избрать скромную, трудовую тропинку и идти по ней, прорывать глубокую колею - это скучно, незаметно; там всезнание не поможет и пыль в глаза пустить некому.

Ну, мы с тобой не разбросались, Илья. Где же наша скромная, трудовая тропинка? - спросил Штольц.

Обломов вдруг смолк.

Да вот я кончу только... план... - сказал он. - Да бог с ними! - с досадой прибавил потом. - Я их не трогаю, ничего не ищу; я только не вижу нормальной жизни в этом. Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку...

Какой же это идеал, норма жизни?

И Обломов поведал другу о «начертанном» им плане жизни. Он хотел жениться и ухать в деревню. На вопрос Штольца, почему же он не женится, ответил, что денег нет. Идеалом жизни Ильи Ильича была Обломовка, в которой он вырос.

Ну вот, встал бы утром, - начал Обломов, подкладывая руки под затылок, - и по лицу разлилось выражение покоя: он мысленно был уже в деревне. - Погода прекрасная, небо синее-пресинее, ни одного облачка, - говорил он, - одна сторона дома в плане обращена у меня балконом на восток, к саду, к полям, другая - к деревне. В ожидании, пока проснется жена, я надел бы шлафрок и походил по саду подышать утренними испарениями; там уж нашел бы я садовника, поливали бы вместе цветы, подстригали кусты, деревья. Я составляю букет для жены. Потом иду в ванну или в реку купаться, возвращаюсь - балкон уж отворен; жена в блузе, в легком чепчике, который чуть-чуть держится, того и гляди слетит с головы... Она ждет меня. «Чай готов», - говорит она. - Какой поцелуй! Какой чай! Какое покойное кресло!.. Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия... и незаметно выйти к речке, к полю... Река чуть плещет; колосья волнуются от ветерка, жара... сесть в лодку, жена правит, едва поднимает весло...

Потом можно зайти в оранжерею, - продолжал Обломов, сам упиваясь идеалом нарисованного счастья. Он извлекал из воображения готовые, давно уже нарисованные им картины и оттого говорил с одушевлением, не останавливаясь. - Посмотреть персики, виноград, - говорил он, - сказать, что подать к столу, потом воротиться, слегка позавтракать и ждать гостей... А на кухне в это время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке суетится... Потом лечь на кушетку; жена вслух читает что-нибудь новое; мы останавливаемся, спорим... Но гости едут, например ты с женой... Начнем вчерашний, неконченный разговор; пойдут шутки или наступит красноречивое молчание, задумчивость... Потом, как свалит жара, отправили бы телегу с самоваром, с десертом в березовую рощу, а не то так в поле, на скошенную траву, разостлали бы между стогами ковры и так блаженствовали бы вплоть до окрошки и бифштекса. Мужики идут с поля, с косами на плечах; там воз с сеном проползет, закрыв всю телегу и лошадь; вверху, из кучи, торчит шапка мужика с цветами да детская головка; там толпа босоногих баб, с серпами, голосят... В доме уж засветились огни; на кухне стучат в пятеро ножей; сковорода грибов, котлеты, ягоды... тут музыка... Гости расходятся по флигелям, по павильонам; а завтра разбрелись: кто удить, кто с ружьем, а кто так, просто, сидит себе...

И весь век так? - спросил Штольц.

До седых волос, до гробовой доски. Это жизнь!

Нет, это не жизнь!

Как не жизнь? Чего тут нет? Ты подумай, что ты не увидал бы ни одного бледного, страдальческого лица, никакой заботы, ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке столовых денег. А все разговоры по душе! Тебе никогда не понадобилось бы переезжать с квартиры - уж это одно чего стоит! И это не жизнь?

Это не жизнь! - упрямо повторил Штольц.

Что ж это, по-твоему?

Это... (Штольц задумался и искал, как назвать эту жизнь.) Какая-то... обломовщина, - сказал он наконец.

О-бло-мовщина! - медленно произнес Илья Ильич, удивляясь этому странному слову и разбирая его по складам. - Об-ло-мов-щина!

Он странно и пристально глядел на Штольца.

Обломов искренне удивился: разве цель беготни, страстей, войн, торговли - не стремление к покою? Штольц с упреком напомнил ему их юношеские мечты: служить, пока хватит сил, работать, чтоб слаще отдыхать, а отдыхать - значит жить другой, изящной, стороной жизни; объехать чужие края, чтоб сильнее любить свой, ведь «вся жизнь есть мысль и труд». Обломов стал припоминать прошлое, когда они вместе мечтали взглянуть на полотна знаменитых художников, объездить разные страны… Но все это было в прошлом, и сейчас все эти мечты и стремления казались Обломову пустой глупостью, тогда как для Штольца труд - «образ, содержание, стихия и цель жизни». Он сказал, что в последний раз собирается «приподнять» Обломова, чтобы он совсем не пропал. Обломов слушал друга с встревоженными глазами и признался, что и сам не рад такой жизни, сам понимает, что копает себе могилу и оплакивает себя, но изменить все ему не хватает воли и силы. «Веди меня, куда хочешь…, а один я не сдвинусь с места - просил Обломов друга. - Знаешь ли, Андрей, в жизни моей ведь никогда не загоралось никакого… огня! Она не была похожа на утро, на которое постепенно падают краски… Нет, жизнь моя началась с погасания… С первой минуты, когда я осознал себя, я почувствовал, что уже гасну…, гаснул и губил силы… Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится, а лучшего я ничего и не знал, не видал…» Штольц молча выслушал исповедь друга и решил увезти его за границу, после в деревню, а потом найти и дело. «Теперь или никогда - помни!» - прибавил он уходя.

«Теперь или никогда!» - явились Обломову грозные слова, лишь только он проснулся утром.

Он встал с постели, прошелся раза три по комнате, заглянул в гостиную: Штольц сидит и пишет.

Захар! - кликнул он.

Не слышно прыжка с печки - Захар нейдет: Штольц услал его на почту.

Обломов подошел к своему запыленному столу, сел, взял перо, обмакнул в чернильницу, но чернил не было, поискал бумаги - тоже нет.

Он задумался и машинально стал чертить пальцем по пыли, потом посмотрел, что написал: вышло Обломовщина.

Он проворно стер написанное рукавом. Это слово снилось ему ночью написанное огнем на стенах, как Бальтазару на пиру.

Пришел Захар и, найдя Обломова не на постели, мутно поглядел на барина, удивляясь, что он на ногах. В этом тупом взгляде удивления написано было: «Обломовщина!»

«Одно слово, - думал Илья Ильич, - а какое... ядовитое!..»

Через две недели Штольц уехал в Англию, взял с Обломова слово, что он в скором времени приедет в Париж и там они встретятся. Илья Ильич активно готовился к отъезду: паспорт уже был готов, оставалось купить кое-что из одежды и продуктов. Захар бегал по лавкам, и хотя положил себе в карман много монет, проклинал и барина, и всех, кто придумал путешествия. Знакомые Обломова недоверчиво наблюдали за ним, говоря: «Представьте: Обломов сдвинулся с места!»

«Но Обломов не уехал ни через месяц, ни через три» - накануне отъезда его укусила муха и у него распухла губа. Штольц давно уже ждал друга в Париже, писал ему «неистовые» письма, но не получал на них ответа.

Отчего же? Вероятно, чернила засохли в чернильнице и бумаги нет? Или, может быть, оттого, что в обломовском стиле часто сталкиваются который и что , или, наконец, Илья Ильич в грозном клике: теперь или никогда остановился на последнем, заложил руки под голову - и напрасно будит его Захар.

Нет, у него чернильница полна чернил, на столе лежат письма, бумага, даже гербовая, притом исписанная его рукой...

Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или по крайней мере самоуверенности. Халата не видать на нем: Тарантьев увез его с собой к куме с прочими вещами.

Обломов сидит с книгой или пишет в домашнем пальто; на шее надета легкая косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук и блестят, как снег. Выходит он в сюртуке, прекрасно сшитом, в щегольской шляпе... Он весел, напевает... Отчего же это?

Вот он сидит у окна своей дачи (он живет на даче, в нескольких верстах от города), подле него лежит букет цветов. Он что-то проворно дописывает, а сам беспрестанно поглядывает через кусты, на дорожку, и опять спешит писать.

Вдруг по дорожке захрустел песок под легкими шагами; Обломов бросил перо, схватил букет и подбежал к окну.

Это вы, Ольга Сергеевна? Сейчас, сейчас! - сказал он, схватил фуражку, тросточку, выбежал в калитку, подал руку какой-то прекрасной женщине и исчез с ней в лесу, в тени огромных елей...

Перед отъездом Штольц познакомил Обломова с Ольгой Ильинской и ее теткой. Когда он в первый раз привел Обломова в дом к Ольгиной тетке, там были гости, и Илья Ильич чувствовал себя неловко. Ольга очень обрадовалась Штольцу, которого любила за то, «что он ее всегда смешил и не давал скучать, но немного и боялась, потому что чувствовала себя слишком ребенком перед ним. Она понимала, что он был выше ее, и могла обратиться к нему с любым вопросом. Штольц же любовался ею, «как чудесным созданием, с благоухающей свежестью ума и чувств». Для него она была прелестным, подающим большие надежды ребенком. Андрей говорил с ней чаще, чем с другими женщинами, «потому что она, хотя бессознательно, но шла простым, природным путем жизни и по счастливой натуре, по здравому, но перехитренному воспитанию, не уклонялась от естественного проявления мысли, чувства, воли, даже до малейшего, едва заметного движения глаз, губ, руки». И, может быть, она так легко шагала по жизни, потому что чувствовала рядом с собой «уверенные шаги друга», которому верила.

Как бы то ни было, но в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка. У ней никогда не прочтешь в глазах: «теперь я подожму немного губу и задумаюсь - я так недурна. Взгляну туда и испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне. Сяду у фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик ноги»...

Ни жеманства, ни кокетства, никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла! Зато ее и ценил почти один Штольц, зато не одну мазурку просидела она одна, не скрывая скуки; зато, глядя на нее, самые любезные из молодых людей были неразговорчивы, не зная, что и как сказать ей...

Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались с языка ее ни мудрые сентенции о жизни, о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе: говорила она мало, и то свое, неважное - и ее обходили умные и бойкие «кавалеры»; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись. Один Штольц говорил с ней без умолка и смешил ее.

Любила она музыку, но пела чаще втихомолку, или Штольцу, или какой-нибудь пансионной подруге; а пела она, по словам Штольца, как ни одна певица не поет.

Обломов с первого взгляда вызвал у Ольги благожелательное любопытство. Он же смущался взглядов Ольги, которые она на него бросала. Когда он после ужина стал прощаться, Ольга пригласила его на другой день обедать. С этой минуты взгляд Ольги не выходил из головы Обломова, и какие бы ленивые позы он не принимал, ему не удавалось заснуть. «И халат показался ему противен, и Захар глуп и невыносим, и пыль с паутиной нестерпима».

Он велел вынести вон несколько дрянных картин, которые навязал ему какой-то покровитель бедных артистов; сам поправил штору, которая давно не поднималась, позвал Анисью и велел протереть окна, смахнул паутину, а потом лег на бок и продумал с час - об Ольге.

Он сначала пристально занялся ее наружностью, все рисовал в памяти ее портрет.

Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных рук, как у пятилетнего ребенка, с пальцами в виде винограда.

Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии. Несколько высокому росту строго отвечала величина головы, величине головы - овал и размеры лица; все это, в свою очередь, гармонировало с плечами, плечи - с станом...

Кто ни встречал ее, даже рассеянный, и тот на мгновение останавливался перед этим так строго и обдуманно, артистически созданным существом.

Нос образовал чуть заметно выпуклую, грациозную линию; губы тонкие и большею частию сжатые: признак непрерывно устремленной на что-нибудь мысли. То же присутствие говорящей мысли светилось в зорком, всегда бодром, ничего не пропускающем взгляде темных, серо-голубых глаз. Брови придавали особенную красоту глазам: они не были дугообразны, не округляли глаз двумя тоненькими, нащипанными пальцем ниточками - нет, это были две русые, пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна на линию была выше другой, от этого над бровью лежала маленькая складка, в которой как будто что-то говорило, будто там покоилась мысль.

Ходила Ольга с наклоненной немного вперед головой, так стройно, благородно покоившейся на тонкой, гордой, шее; двигалась всем телом ровно, шагая легко, почти неуловимо...

Обломов решил, что в последний раз пойдет к тетке Ольги, но шли дни, и он продолжал ездить к Ильинской. В один из дней Тарантьев перевез все вещи Обломова на Выборгскую сторону, к своей куме, а Илья Ильич поселился на свободной даче, находившейся напротив дачи Ольгиной тетки. Он с утра до вечера был с Ольгой, читал ей, посылал цветы, гулял с ней по горам, плавал на лодке по озеру… Штольц рассказал Ольге о слабостях Обломова, и она не упускала момент, чтобы пошутить над ним. В один из вечеров Штольц попросил Ольгу спеть.

Она пела много арий и романсов, по указанию Штольца; в одних выражалось страдание с неясным предчувствием счастья, в других - радость, но в звуках этих таился уже зародыш грусти.

От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни...

Обломов вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слезы, и еще труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. Давно не чувствовал он такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась со дна души, готовая на подвиг.

Он в эту минуту уехал бы даже за границу, если б ему оставалось только сесть и поехать.

В заключение она запела Casta diva: все восторги, молнией несущиеся мысли в голове, трепет, как иглы, пробегающий по телу, - все это уничтожило Обломова: он изнемог.

Довольны вы мной сегодня? - вдруг спросила Ольга Штольца, перестав петь.

Спросите Обломова, что он скажет? - сказал Штольц.

Ах! - вырвалось у Обломова.

Он вдруг схватил было Ольгу за руку и тотчас же оставил и сильно смутился.

Извините... - пробормотал он.

Слышите? - сказал ей Штольц. - Скажи по совести, Илья: как давно с тобой не случалось этого?

Это могло случиться сегодня утром, если мимо окон проходила сиплая шарманка... - вмешалась Ольга с добротой, так мягко, что вынула жало из сарказма.

Он с упреком взглянул на нее.

В эту ночь он не спал, а грустный и задумчивый ходил по комнате. Едва рассвело, он вышел из дома, ходил по улицам. А через три дня он был опять у Ольгиной тетки, и вечером оказался у рояля вдвоем с Ольгой. Она, по обыкновению, принялась подшучивать над ним, а он любовался ею: «Боже мой! Какая хорошенькая! Бывают же такие на свете…» От счастья ему было тяжело дышать, а в голове вихрем носились беспорядочные мысли. Он смотрел на нее и не слышал ее слов. Потом Ольга запела, а когда остановилась, оглянулась на Обломова и увидела, что «у него на лице сияла заря пробужденного, со дна души восставшего счастья».

Но она знала, отчего у него такое лицо, и внутренне скромно торжествовала, любуясь этим выражением своей силы.

Посмотрите в зеркало, - продолжала она, с улыбкой указывая ему его же лицо в зеркале, - глаза блестят, боже мой, слезы в них! Как глубоко вы чувствуете музыку!..

Нет, я чувствую... не музыку... а... любовь! - тихо сказал Обломов.

Она мгновенно оставила его руку и изменилась в лице. Ее взгляд встретился с его взглядом, устремленным на нее: взгляд этот был неподвижный, почти безумный; им глядел не Обломов, а страсть.

Ольга поняла, что у него слово вырвалось, что он не властен в нем и что оно - истина.

Он опомнился, взял шляпу и, не оглядываясь, выбежал из комнаты. Она уже не провожала его любопытным взглядом, она долго, не шевелясь, стояла у фортепьяно, как статуя, и упорно глядела вниз; только усиленно поднималась и опускалась грудь...

Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.

Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.

Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.

Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.

Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.

Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома - а он был почти всегда дома, - он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось. В тех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.

Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.

Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.

Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.

Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.

В комнату вошел пожилой человек, в сером сюртуке, с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными пуговицами, с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы на три бороды.

Захар не старался изменить не только данного ему Богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости; а ливрея в воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства дома Обломовых.

Более ничто не напоминало старику барского широкого и покойного быта в глуши деревни. Старые господа умерли, фамильные портреты остались дома и, чай, валяются где-нибудь на чердаке; предания о старинном быте и важности фамилии всё глохнут или живут только в памяти немногих, оставшихся в деревне же стариков. Поэтому для Захара дорог был серый сюртук: в нем да еще в кое-каких признаках, сохранившихся в лице и манерах барина, напоминавших его родителей, и в его капризах, на которые хотя он и ворчал, и про себя и вслух, но которые между тем уважал внутренно, как проявление барской воли, господского права, видел он слабые намеки на отжившее величие.

Без этих капризов он как-то не чувствовал над собой барина; без них ничто не воскрешало молодости его, деревни, которую они покинули давно, и преданий об этом старинном доме, единственной хроники, веденной старыми слугами, няньками, мамками и передаваемой из рода в род.

Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом, бог знает отчего, все беднел, мельчал и, наконец, незаметно потерялся между нестарыми дворянскими домами. Только поседевшие слуги дома хранили и передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею, как святынею.

Вот отчего Захар так любил свой серый сюртук. Может быть, и бакенбардами своими он дорожил потому, что видел в детстве своем много старых слуг с этим старинным, аристократическим украшением.

Илья Ильич, погруженный в задумчивость, долго не замечал Захара. Захар стоял перед ним молча. Наконец он кашлянул.

Что ты? - спросил Илья Ильич.

Ведь вы звали?

Звал? Зачем же это я звал - не помню! - отвечал он, потягиваясь. - Поди пока к себе, а я вспомню.

Захар ушел, а Илья Ильич продолжал лежать и думать о проклятом письме.

Прошло с четверть часа.

Ну, полно лежать! - сказал он, - надо же встать... А впрочем, дай-ка я прочту еще раз со вниманием письмо старосты, а потом уж и встану. Захар!

Опять тот же прыжок и ворчанье сильнее. Захар вошел, а Обломов опять погрузился в задумчивость. Захар стоял минуты две, неблагосклонно, немного стороной посматривая на барина, и, наконец, пошел к дверям.

Куда же ты? - вдруг спросил Обломов.

Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром? - захрипел Захар, за неимением другого голоса, который, по словам его, он потерял на охоте с собаками, когда ездил с старым барином и когда ему дунуло будто сильным ветром в горло.

Он стоял вполуоборот среди комнаты и глядел все стороной на Обломова.

А у тебя разве ноги отсохли, что ты не можешь постоять? Ты видишь, я озабочен - так и подожди! Не належался еще там? Сыщи письмо, что я вчера от старосты получил. Куда ты его дел?

Какое письмо? Я никакого письма не видал, - сказал Захар.

Ты же от почтальона принял его: грязное такое!

Куда ж его положили - почему мне знать? - говорил Захар, похлопывая рукой по бумагам и по разным вещам, лежавшим на столе.

Ты никогда ничего не знаешь. Там, в корзине, посмотри! Или не завалилось ли за диван? Вот спинка-то у дивана до сих пор не починена; что б тебе призвать столяра да починить? Ведь ты же изломал. Ни о чем не подумаешь!

Я не ломал, - отвечал Захар, - она сама изломалась; не век же ей быть: надо когда-нибудь изломаться.

Илья Ильич не счел за нужное доказывать противное.

Нашел, что ли? - спросил он только.

Вот какие-то письма.

Ну, так нет больше, - говорил Захар.

Ну хорошо, поди! - с нетерпением сказал Илья Ильич, - я встану, сам найду.

Захар пошел к себе, но только он уперся было руками о лежанку, чтоб прыгнуть на нее, как опять послышался торопливый крик: «Захар, Захар!»

Ах ты, господи! - ворчал Захар, отправляясь опять в кабинет. - Что это за мученье? Хоть бы смерть скорее пришла!

Чего вам? - сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой так и ждешь, что вылетят две-три птицы.

Носовой платок, скорей! Сам бы ты мог догадаться: не видишь! - строго заметил Илья Ильич.

Захар не обнаружил никакого особенного неудовольствия или удивления при этом приказании и упреке барина, находя, вероятно, с своей стороны и то и другое весьма естественным.

А кто его знает, где платок? - ворчал он, обходя вокруг комнату и ощупывая каждый стул, хотя и так можно было видеть, что на стульях ничего не лежит.

Все теряете! - заметил он, отворяя дверь в гостиную, чтоб посмотреть, нет ли там.

Куда? Здесь ищи! Я с третьего дня там не был. Да скорее же! - говорил Илья Ильич.

Где платок? Нету платка! - говорил Захар, разводя руками и озираясь во все углы. - Да вон он, - вдруг сердито захрипел он, - под вами! Вон конец торчит. Сами лежите на нем, а спрашиваете платка!

И, не дожидаясь ответа, Захар пошел было вон. Обломову стало немного неловко от собственного промаха. Он быстро нашел другой повод сделать Захара виноватым.

Какая у тебя чистота везде: пыли-то, грязи-то, боже мой! Вон, вон, погляди-ка в углах-то - ничего не делаешь!

Уж коли я ничего не делаю... - заговорил Захар обиженным голосом, - стараюсь, жизни не жалею! И пыль-то стираю, и мету-то почти каждый день...

Он указал на середину пола и на cтол, на котором Обломов обедал.

Вон, вон, - говорил он, - все подметено, прибрано, словно к свадьбе... Чего еще?

А это что? - прервал Илья Ильич, указывая на стены и на потолок. - А это? А это? - Он указал и на брошенное со вчерашнего дня полотенце, и на забытую на столе тарелку с ломтем хлеба.

Ну, это, пожалуй, уберу, - сказал Захар снисходительно, взяв тарелку.

Только это! А пыль по стенам, а паутина?.. - говорил Обломов, указывая на стены.

Это я к Святой неделе убираю: тогда образа чищу и паутину снимаю...

А книги, картины обмести?..

Книги и картины перед Рождеством: тогда с Анисьей все шкапы переберем. А теперь когда станешь убирать? Вы всё дома сидите.

Я иногда в театр хожу да в гости: вот бы...

Что за уборка ночью!

Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет».

Понимаешь ли ты, - сказал Илья Ильич, - что от пыли заводится моль? Я иногда даже вижу клопа на стене!

У меня и блохи есть! - равнодушно отозвался Захар.

Разве это хорошо? Ведь это гадость! - заметил Обломов.

Захар усмехнулся во все лицо, так что усмешка охватила даже брови и бакенбарды, которые от этого раздвинулись в стороны, и по всему лицу до самого лба расплылось красное пятно.

Чем же я виноват, что клопы на свете есть? - сказал он с наивным удивлением. - Разве я их выдумал?

Это от нечистоты, - перебил Обломов. - Что ты все врешь!

И нечистоту не я выдумал.

У тебя, вот, там, мыши бегают по ночам - я слышу.

И мышей не я выдумал. Этой твари, что мышей, что кошек, что клопов, везде много.

Как же у других не бывает ни моли, ни клопов?

На лице Захара выразилась недоверчивость, или, лучше сказать, покойная уверенность, что этого не бывает.

У меня всего много, - сказал он упрямо, - за всяким клопом не усмотришь, в щелку к нему не влезешь.

А сам, кажется, думал: «Да и что за спанье без клопа?»

Ты мети, выбирай сор из углов - и не будет ничего, - учил Обломов.

Уберешь, а завтра опять наберется, - говорил Захар.

Не наберется, - перебил барин, - не должно.

Наберется - я знаю, - твердил слуга.

А наберется, так опять вымети.

Как это? Всякий день перебирай все углы? - спросил Захар. - Да что ж это за жизнь? Лучше Бог по душу пошли!

Отчего ж у других чисто? - возразил Обломов. - Посмотри напротив, у настройщика: любо взглянуть, а всего одна девка...

А где немцы сору возьмут, - вдруг возразил Захар. - Вы поглядите-ко, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни... Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму... У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!

Захар даже сквозь зубы плюнул, рассуждая о таком скаредном житье.

Нечего разговаривать! - возразил Илья Ильич, - ты лучше убирай.

Иной раз и убрал бы, да вы же сами не даете, - сказал Захар.

Пошел свое! Все, видишь, я мешаю.

Конечно, вы; все дома сидите: как при вас станешь убирать? Уйдите на целый день, так и уберу.

Вот еще выдумал что - уйти! Поди-ка ты лучше к себе.

Да право! - настаивал Захар. - Вот хоть бы сегодня ушли, мы бы с Анисьей и убрали все. И то не управимся вдвоем-то: надо еще баб нанять, перемыть все.

Э! какие затеи - баб! Ступай себе, - говорил Илья Ильич.

Он уж был не рад, что вызвал Захара на этот разговор. Он все забывал, что чуть тронешь этот деликатный предмет, так и не оберешься хлопот.

Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов и т. п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила барина его в ужас.

Захар ушел, а Обломов погрузился в размышления. Чрез несколько минут пробило еще полчаса.

Что это? - почти с ужасом сказал Илья Ильич. - Одиннадцать часов скоро, а я еще не встал, не умылся до сих пор? Захар, Захар!

Ах ты, боже мой! Ну! - послышалось из передней, и потом известный прыжок.

Умыться готово? - спросил Обломов.

Готово давно! - отвечал Захар, - чего вы не встаете?

Что ж ты не скажешь, что готово? Я бы уж и встал давно. Поди же, я сейчас иду вслед за тобою. Мне надо заниматься, я сяду писать.

Захар ушел, но чрез минуту воротился с исписанной и замасленной тетрадкой и клочками бумаги.

Вот, коли будете писать, так уж кстати извольте и счеты поверить: надо деньги заплатить.

Какие счеты? Какие деньги? - с неудовольствием спросил Илья Ильич.

Ну, мне пора! - сказал Волков. - За камелиями для букета Мише. Au revoir.

Приезжайте вечером чай пить, из балета: расскажете, как там что было, - приглашал Обломов.

Не могу, дал слово к Муссинским: их день сегодня. Поедемте и вы. Хотите, я вас представлю?

Нет, что там делать?

У Муссинских? Помилуйте, да там полгорода бывает. Как что делать? Это такой дом, где обо всем говорят...

Вот это-то и скучно, что обо всем, - сказал Обломов.

Ну, посещайте Мездровых, - перебил Волков, - там уж об одном говорят, об искусствах; только и слышишь: венецианская школа, Бетховен да Бах, Леонардо да Винчи...

Век об одном и том же - какая скука! Педанты, должно быть! - сказал, зевая, Обломов.

На вас не угодишь. Да мало ли домов! Теперь у всех дни: у Савиновых по четвергам обедают, у Маклашиных - пятницы, у Вязниковых - воскресенья, у князя Тюменева - середы. У меня все дни заняты! - с сияющими глазами заключил Волков.

И вам не лень мыкаться изо дня в день?

Вот, лень! Что за лень? Превесело! - беспечно говорил он. - Утро почитаешь, надо быть au courant всего, знать новости. Слава богу, у меня служба такая, что не нужно бывать в должности. Только два раза в неделю посижу да пообедаю у генерала, а потом поедешь с визитами, где давно не был; ну, а там... новая актриса, то на русском, то на французском театре. Вот опера будет, я абонируюсь. А теперь влюблен... Начинается лето; Мише обещали отпуск; поедем к ним в деревню на месяц, для разнообразия. Там охота. У них отличные соседи, дают bals champêtres. С Лидией будем в роще гулять, кататься в лодке, рвать цветы... Ах!.. - и он перевернулся от радости. - Однако пора... Прощайте, - говорил он, напрасно стараясь оглядеть себя спереди и сзади в запыленное зеркало.

Погодите, - удерживал Обломов, - я было хотел поговорить с вами о делах.

Это был господин в темно-зеленом фраке с гербовыми пуговицами, гладко выбритый, с темными, ровно окаймлявшими его лицо бакенбардами, с утружденным, но покойно-сознательным выражением в глазах, с сильно потертым лицом, с задумчивой улыбкой.

Здравствуй, Судьбинский! - весело поздоровался Обломов. - Насилу заглянул к старому сослуживцу! Не подходи, не подходи! Ты с холоду.

Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к тебе, - говорил гость, - да ведь ты знаешь, какая у нас дьявольская служба! Вон, посмотри, целый чемодан везу к докладу; и теперь, если там спросят что-нибудь, велел курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой.

Ты еще на службу? Что так поздно? - спросил Обломов. - Бывало, ты с десяти часов...

Бывало - да; а теперь другое дело: в двенадцать часов езжу. - Он сделал на последнем слове ударение.

А! догадываюсь! - сказал Обломов. - Начальник отделения! Давно ли?

Судьбинский значительно кивнул головой.

К Святой, - сказал он. - Но сколько дела - ужас! С восьми до двенадцати часов дома, с двенадцати до пяти в канцелярии, да вечером занимаюсь. От людей отвык совсем!

Гм! Начальник отделения - вот как! - сказал Обломов. - Поздравляю! Каков? А вместе канцелярскими чиновниками служили. Я думаю, на будущий год в статские махнешь.

Куда! Бог с тобой! Еще нынешний год корону надо получить; думал, за отличие представят, а теперь новую должность занял: нельзя два года сряду...

Приходи обедать, выпьем за повышение! - сказал Обломов.

Нет, сегодня у вице-директора обедаю. К четвергу надо приготовить доклад - адская работа! На представления из губерний положиться нельзя. Надо проверить самому списки. Фома Фомич такой мнительный: все хочет сам. Вот сегодня вместе после обеда и засядем.

Ужели и после обеда? - спросил Обломов недоверчиво.

А как ты думал? Еще хорошо, если пораньше отделаюсь да успею хоть в Екатерингоф прокатиться... Да, я заехал спросить: не поедешь ли ты на гулянье? Я бы заехал...

Нездоровится что-то, не могу! - сморщившись, сказал Обломов. - Да и дела много... нет, не могу!

Жаль! - сказал Судьбинский, - а день хорош. Только сегодня и надеюсь вздохнуть.

Ну, что нового у вас? - спросил Обломов.

Ничего пока; Свинкин дело потерял!

В самом деле? Что ж директор? - спросил Обломов дрожащим голосом. Ему, по старой памяти, страшно стало.

Велел задержать награду, пока не отыщется. Дело важное: «о взысканиях». Директор думает, - почти шепотом прибавил Судьбинский, - что он потерял его... нарочно.

Не может быть! - сказал Обломов.

Нет, нет! Это напрасно, - с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. - Свинкин ветреная голова. Иногда черт знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а только нет, он не замечен ни в чем таком... Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.

Так вот как: всё в трудах! - говорил Обломов, - работаешь.

Ужас, ужас! Ну, конечно, с таким человеком, как Фома Фомич, приятно служить: без наград не оставляет; кто и ничего не делает, и тех не забудет. Как вышел срок - за отличие, так и представляет; кому не вышел срок к чину, к кресту, - деньги выхлопочет...

Ты сколько получаешь?

Фу! черт возьми! - сказал, вскочив с постели, Обломов. - Голос, что ли, у тебя хорош? Точно итальянский певец!

Что еще это? Вон Пересветов прибавочные получает, а дела-то меньше моего делает и не смыслит ничего. Ну, конечно, он не имеет такой репутации. Меня очень ценят, - скромно прибавил он, потупя глаза, - министр недавно выразился про меня, что я «украшение министерства».

Молодец! - сказал Обломов. - Вот только работать с восьми часов до двенадцати, с двенадцати до пяти, да дома еще - ой, ой!

Он покачал головой.

А что ж бы я стал делать, если б не служил? - спросил Судьбинский.

Мало ли что! Читал бы, писал... - сказал Обломов.

Я и теперь только и делаю, что читаю да пишу.

Да это не то; ты бы печатал...

Не всем же быть писателями. Вот и ты ведь не пишешь, - возразил Судьбинский.

Зато у меня имение на руках, - со вздохом сказал Обломов. - Я соображаю новый план; разные улучшения ввожу. Мучаюсь, мучаюсь... А ты ведь чужое делаешь, не свое.

Он добрый малый! - сказал Обломов.

Добрый, добрый; он стоит.

Очень добрый, характер мягкий, ровный, - говорил Обломов.

Такой обязательный, - прибавил Судьбинский, - и нет этого, знаешь, чтоб выслужиться, подгадить, подставить ногу, опередить... все делает, что может.

Прекрасный человек! Бывало, напутаешь в бумаге, не доглядишь, не то мнение или законы подведешь в записке, ничего: велит только другому переделать. Отличный человек! - заключил Обломов.

А вот наш Семен Семеныч так неисправим, - сказал Судьбинский, - только мастер пыль в глаза пускать. Недавно что он сделал: из губерний поступило представление о возведении при зданиях, принадлежащих нашему ведомству, собачьих конур для сбережения казенного имущества от расхищения; наш архитектор, человек дельный, знающий и честный, составил очень умеренную смету; вдруг показалась ему велика, и давай наводить справки, что может стоить постройка собачьей конуры? Нашел где-то тридцатью копейками меньше - сейчас докладную записку...

Раздался еще звонок.

Прощай, - сказал чиновник, - я заболтался, что-нибудь понадобится там...

Посиди еще, - удерживал Обломов. - Кстати, я посоветуюсь с тобой: у меня два несчастья...

Нет, нет, я лучше опять заеду на днях, - сказал он, уходя.

«Увяз, любезный друг, по уши увяз, - думал Обломов, провожая его глазами. - И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает... У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства - зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое... А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома - несчастный!»

Он испытал чувство мирной радости, что он с девяти до трех, с восьми до девяти может пробыть у себя на диване, и гордился, что не надо идти с докладом, писать бумаг, что есть простор его чувствам, воображению.

Много у вас дела? - спросил Обломов.

Да, довольно. Две статьи в газету каждую неделю, потом разборы беллетристов пишу, да вот написал рассказ...

О том, как в одном городе городничий бьет мещан по зубам...

Да, это в самом деле реальное направление, - сказал Обломов.

Не правда ли? - подтвердил обрадованный литератор. - Я провожу вот какую мысль и знаю, что она новая и смелая. Один проезжий был свидетелем этих побоев и при свидании с губернатором пожаловался ему. Тот приказал чиновнику, ехавшему туда на следствие, мимоходом удостовериться в этом и вообще собрать сведения о личности и поведении городничего. Чиновник созвал мещан, будто расспросить о торговле, а между тем давай разведывать и об этом. Что ж мещане? Кланяются да смеются и городничего превозносят похвалами. Чиновник стал узнавать стороной, и ему сказали, что мещане - мошенники страшные, торгуют гнилью, обвешивают, обмеривают даже казну, все безнравственны, так что побои эти - праведная кара...

Стало быть, побои городничего выступают в повести, как fatum древних трагиков? - сказал Обломов.

Именно, - подхватил Пенкин. - У вас много такта, Илья Ильич, вам бы писать! А между тем мне удалось показать и самоуправство городничего, и развращение нравов в простонародье; дурную организацию действий подчиненных чиновников и необходимость строгих, но законных мер... Не правда ли, эта мысль... довольно новая?

Да, в особенности для меня, - сказал Обломов, - я так мало читаю...

В самом деле не видать книг у вас! - сказал Пенкин. - Но, умоляю вас, прочтите одну вещь; готовится великолепная, можно сказать, поэма: «Любовь взяточника к падшей женщине». Я не могу вам сказать, кто

Что ж там такое?

Обнаружен весь механизм нашего общественного движения, и все в поэтических красках. Все пружины тронуты; все ступени общественной лестницы перебраны. Сюда, как на суд, созваны автором и слабый, но порочный вельможа, и целый рой обманывающих его взяточников; и все разряды падших женщин разобраны... француженки, немки, чухонки, и всё, всё... с поразительной, животрепещущей верностью... Я слышал отрывки - автор велик! в нем слышится то Дант, то Шекспир...

Вон куда хватили, - в изумлении сказал Обломов, привстав.

Пенкин вдруг смолк, видя, что действительно он далеко хватил.

Отчего ж? Это делает шум, об этом говорят...

Да пускай их! Некоторым ведь больше нечего и делать, как только говорить. Есть такое призвание.

Да хоть из любопытства прочтите.

Чего я там не видал? - говорил Обломов. - Зачем это они пишут: только себя тешат...

Как себя: верность-то, верность какая! До смеха похоже. Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника, - точно живьем и отпечатают.

Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость...

Что ж еще нужно? И прекрасно, вы сами высказались: это кипучая злость - желчное гонение на порок, смех презрения над падшим человеком... тут все!

Нет, не все! - вдруг воспламенившись, сказал Обломов, - изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь. Где же человечность-то? Вы одной головой хотите писать! - почти шипел Обломов. - Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтоб поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, - тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову... - сказал он, улегшись опять покойно на диване. - Изображают они вора, падшую женщину, - говорил он, - а человека-то забывают или не умеют изобразить. Какое же тут искусство, какие поэтические краски нашли вы? Обличайте разврат, грязь, только, пожалуйста, без претензии на поэзию.

Что же, природу прикажете изображать: розы, соловья или морозное утро, между тем как все кипит, движется вокруг? Нам нужна одна голая физиология общества; не до песен нам теперь...

Человека, человека давайте мне! - говорил Обломов, - любите его...

Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника - слышите? Что вы это? И видно, что вы не занимаетесь литературой! - горячился Пенкин. - Нет, их надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества...

Извергнуть из гражданской среды! - вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. - Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете его из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия? - почти крикнул он с пылающими глазами.

Вон куда хватили! - в свою очередь с изумлением сказал Пенкин.

Обломов увидел, что и он далеко хватил. Он вдруг смолк, постоял с минуту, зевнул и медленно лег на диван.

Оба погрузились в молчание.

Что ж вы читаете? - спросил Пенкин.

Я... да все путешествия больше.

Опять молчание.

Так прочтете поэму, когда выйдет? Я бы принес... - спросил Пенкин.

Обломов сделал отрицательный знак головой.

Ну, я вам свой рассказ пришлю?

Обломов кивнул в знак согласия...

Однако мне пора в типографию! - сказал Пенкин. - Я, знаете, зачем пришел к вам? Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте...

Нет, нездоровится, - сказал Обломов, морщась и прикрываясь одеялом, - сырости боюсь, теперь еще не высохло. А вот вы бы сегодня обедать пришли: мы бы поговорили... У меня два несчастья...

Нет, наша редакция вся у Сен-Жоржа сегодня, оттуда и поедем на гулянье. А ночью писать и чем свет в типографию отсылать. До свидания.

До свиданья, Пенкин.

«Ночью писать, - думал Обломов, - когда же спать-то? А поди, тысяч пять в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться... И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет - а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»

Он повернул голову к столу, где все было гладко, и чернила засохли, и пера не видать, и радовался, что лежит он, беззаботен, как новорожденный младенец, что не разбрасывается, не продает ничего...

«А письмо старосты, а квартира?» - вдруг вспомнил он и задумался.

Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал было сыну в наследство искусство и опытность хождения по чужим делам и свое ловко пройденное поприще служения в присутственном месте; но судьба распорядилась иначе. Отец, учившийся сам когда-то по-русски на медные деньги, не хотел, чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме мудреной науки хождения по делам. Он года три посылал его к священнику учиться по-латыни.

Способный от природы мальчик в три года прошел латынскую грамматику и синтаксис и начал было разбирать Корнелия Непота, но отец решил, что довольно и того, что он знал, что уж и эти познания дают ему огромное преимущество над старым поколением и что, наконец, дальнейшие занятия могут, пожалуй, повредить службе в присутственных местах.

Шестнадцатилетний Михей, не зная, что делать с своей латынью, стал в доме родителей забывать ее, но зато, в ожидании чести присутствовать в земском или уездном суде, присутствовал пока на всех пирушках отца, и в этой-то школе, среди откровенных бесед, до тонкости развился ум молодого человека.

Он с юношескою впечатлительностью вслушивался в рассказы отца и товарищей его о разных гражданских и уголовных делах, о любопытных случаях, которые проходили через руки всех этих подьячих старого времени.

Но все это ни к чему не повело. Из Михея не выработался делец и крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно, увенчались бы успехом, если б судьба не разрушила замыслов старика. Михей действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось только применить ее к делу, но за смертью отца он не успел поступить в суд и был увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца в одном департаменте, да потом и забыл о нем.

Так Тарантьев и остался только теоретиком на всю жизнь. В петербургской службе ему нечего было делать с своею латынью и с тонкой теорией вершить по своему произволу правые и неправые дела; а между тем он носил и сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запираемы, по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить. Может быть, от этого сознания бесполезной силы в себе Тарантьев был груб в обращении, недоброжелателен, постоянно сердит и бранчив.

Он с горечью и презрением смотрел на свои настоящие занятия: на переписыванье бумаг, на подшиванье дел и т. п. Ему вдали улыбалась только одна последняя надежда: перейти служить по винным откупам.[ На этой дороге он видел единственную выгодную замену поприща, завещанного ему отцом и не достигнутого. А в ожидании этого готовая и созданная ему отцом теория деятельности и жизни, теория взяток и лукавства, миновав главное и достойное ее поприще в провинции, применилась ко всем мелочам его ничтожного существования в Петербурге, вкралась во все его приятельские отношения за недостатком официальных.

Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дел и просителей, с сослуживцев, с приятелей, бог знает как и за что - заставлял, где и кого только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда не смущал стыд за поношенное платье, но он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда, с приличным количеством вина и водки.

От этого он в кругу своих знакомых играл роль большой сторожевой собаки, которая лает на всех, не дает никому пошевелиться, но которая в то же время непременно схватит на лету кусок мяса, откуда и куда бы он ни летел.

Таковы были два самые усердные посетителя Обломова.

Зачем эти два русские пролетария ходили к нему? Они очень хорошо знали зачем: пить, есть, курить хорошие сигары. Они находили теплый, покойный приют и всегда одинаково если не радушный, то равнодушный прием.

Но зачем пускал их к себе Обломов - в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.

Есть еще сибариты, которым необходимы такие дополнения в жизни: им скучно без лишнего на свете. Кто подаст куда-то запропастившуюся табакерку или поднимет упавший на пол платок? Кому можно пожаловаться на головную боль с правом на участие, рассказать дурной сон и потребовать истолкования? Кто почитает книжку на сон грядущий и поможет заснуть? А иногда такой пролетарий посылается в ближайший город за покупкой, поможет по хозяйству - не самим же мыкаться!

Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать. В комнату, где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.

Посещения Алексеева Обломов терпел по другой, не менее важной причине. Если он хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате, Алексеева как будто не было тут: он тоже молчал, дремал или смотрел в книгу, разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки и вещицы. Он мог так пробыть хоть трои сутки. Если же Обломову наскучивало быть одному и он чувствовал потребность выразиться, говорить, читать, рассуждать, проявить волнение, - тут был всегда покорный и готовый слушатель и участник, разделявший одинаково согласно и его молчание, и его разговор, и волнение, и образ мыслей, каков бы он ни был.

Другие гости заходили нечасто, на минуту, как первые три гостя; с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какой-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный этим, молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать участие в том, что их интересовало. Они купались в людской толпе; всякий понимал жизнь по-своему, как не хотел понимать ее Обломов, а они путали в нее и его; все это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по душе.

Был ему по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя; он любил и новости, и свет, и науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее - и Обломов хотя был ласков со всеми, но любил искренно его одного, верил ему одному, может быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.

Он был в отлучке, но Обломов ждал его с часу на час.

Часть вторая

Штольц был немец только по отцу, мать его была рус­ской. Вырос и воспитывался Штольц в селе Верхлеве, где его отец был управляющим. С детства Штольц был приучен к наукам. Но Андрей любил и пошалить, так что ему неред­ко разбивали то нос, то глаз. Отец никогда не ругал его за это, даже говорил, что так и должен расти мальчик.

Мать очень переживала за сына. Она боялась, что Штольц вырастет таким же, как его отец — настоящим не­мецким бюргером. В сыне ей мерещился идеал барина. И она стригла ему ногти, завивала локоны, читала ему стихи, пела песни, играла произведения великих композиторов. И Андрей вырос на почве русской культуры, хоть и с немец­кими задатками. Ведь рядом были Обломовка и княжеский замок, куда нередко наведывались хозяева, которые ничего не имели против дружбы со Штольцем.

Отец мальчика даже и не подозревал, что все это окруже­ние обратит «узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду, ни отцу, ни ему самому».

Когда мальчик вырос, отец отпустил сына из дома, что­бы дальше он строил свою жизнь сам. Отец хочет дать сыну «нужные адреса» нужных людей, но Андрей отказывает­ся, говоря, что пойдет к ним лишь тогда, когда у него бу­дет свой дом. Мать плачет, провожая сына. Андрей обнял ее и тоже расплакался, но взял себя в руки и уехал.

Штольц — ровесник Обломову. Он всегда в движении. По жизни шел твердо и бодро, воспринимая все ясно и пря­мо. Больше всего он боялся воображения, мечты, все у него подвергалось анализу, пропускалось через ум. И он все шел и шел прямо по избранной раз им дороге, отважно шагая че­рез все преграды.

С Обломовым его связывали детство и школа. Он выпол­нял при Илье Ильиче роль сильного. Кроме того, Штольца привлекала та светлая и детская душа, которая была у Об­ломова.

Штольц и Обломов здороваются. Штольц советует Об­ломову встряхнуться, поехать куда-нибудь. Обломов жа­луется на свои несчастья. Штольц советует снять старо­сту, завести школу в деревне. А с квартирой обещает все уладить. Штольц интересуется, ходит ли Обломов куда- нибудь, бывает ли где? Обломов говорит, что нет. Штольц возмущен, он говорит, что пора давно выйти из этого сон­ного состояния.

Штольц решил встряхнуть Обломова, он зовет Захара, чтобы тот одел барина. Чрез десять минут Штольц и Обло­мов выходят из дома.

Обломов из уединения вдруг очутился в толпе людей. Так прошла неделя, другая. Обломов восставал, жаловался, ему не нравилась вся эта суета, вечная беготня, игра стра­стей. Где же здесь человек? Он говорит, что свет, общество, в сущности, тоже спят, это все сон. Ни на ком нет свежего лица, ни у кого нет спокойного, ясного взгляда. Штольц на­зывает Обломова философом. Обломов говорит, что его план жизни — это деревня, спокойствие, жена, дети. Штольц спрашивает, кто таков Илья Ильич, к какому разряду он себя причисляет? Обломов говорит, что пусть Захара спро­сит. Захар отвечает, что это — барин. Штольц смеется. Об­ломов продолжает рисовать Штольцу свой идеальный мир, в котором царят покой и тишина. Штольц говорит, что Илья Ильич выбрал для себя то, что было у дедов и отцов. Штольц предлагает познакомить Обломова с Ольгой Ильин­ской, а также говорит, что нарисованный ему Обломовым мир — это не жизнь, это обломовщина. Штольц напоми­нает Илье Ильичу, что когда-то тот хотел путешествовать, увидеть мир. Куда все это делось? Обломов просит Штоль­ца не бранить его, а лучше помочь, потому что сам он не справится. Ведь он просто гаснет, никто не указал ему, как жить. «Или я не понял этой жизни, или она никуда не го­дится», — заключает Обломов. Штольц спрашивает, поче­му же Илья не бежал прочь от этой жизни? Обломов гово­рит, что не он один таков: «Да я ли один? Смотри: Михай­лов, Петров, Семенов, Алексеев, Степанов… не пересчита­ешь: наше имя — легион!» Штольц решает, не медля ни ми­нуты, собираться к отъезду за границу.

После ухода Штольца Обломов размышляет, что за та­кое ядовитое слово «обломовщина». Что ему теперь делать: идти вперед или остаться там, где он сейчас?

Через две недели Штольц уехал в Англию, взяв с Об­ломова слово, что тот приедет в Париж. Но Обломов не сдви­нулся с места ни через месяц, ни через три. Что же стало причиной? Обломов более не лежит на диване, он пишет, читает, переехал жить на дачу. Все дело в Ольге Ильинской.

Штольц познакомил Обломова с ней перед отъездом. Оль­га — это чудесное создание «с благоухающей свежестью ума и чувств». Она была проста и естественна, не было в ней ни жеманства, ни кокетства, ни доли лжи. Она любила музыку и прекрасно пела. Она не была в строгом смысле слова краса­вица, но всем казалось таковой. Ее взгляд смущал Обломова.

Тарантьев в один день перевез весь дом Обломова к сво­ей куме на Выборгскую сторону, и Обломов жил теперь на даче по соседству с дачей Ильинских. Обломов заключил с кумой Тарантьева контракт. Штольц рассказал Ольге все об Обломове и попросил приглядывать за ним. Ольга и Илья Ильич проводят все дни вместе.

Обломову Ольга стала сниться по ночам. Он думает, что это и есть тот идеал спокойной любви, к которому он стре­мился.

Ольга же воспринимала их знакомство как урок, кото­рый она преподаст Обломову. Она уже составила план, как отучит его от лежания, заставит читать книги и полюбить вновь все то, что он любил раньше. Так что Штольц не узна­ет своего друга, когда вернется.

После встречи с Обломовым Ольга сильно изменилась, осунулась, боялись, что она даже заболела.

Во время очередной встречи Обломов и Ольга разгова­ривают о предполагаемой поездке Ильи Ильича. Обломов не

решается признаться Ильинской в любви. Ольга протяги­вает ему руку, которую тот целует, и Ольга уходит домой.

Обломов вернулся к себе и отругал Захара за мусор, ко­торый повсюду в доме. Захар к тому времени успел женить­ся на Анисье, и теперь она заправляла всем хозяйством Об­ломова. Она быстро прибрала в доме.

Обломов же опять лег на диван и все думал о том, что, возможно, Ольга тоже любит его, только боится признаться в этом. Но в то же время он не может поверить, что его мож­но полюбить. Пришел человек от тетки Ольги звать Обломо­ва в гости. И Обломов вновь уверяется в том, что Ольга лю­бит его. Он опять хочет признаться Ильинской в любви, но так и не может перебороть себя.

Весь этот день Обломову пришлось провести с компа­нии тетки Ольги и барона, опекуна небольшого имения Оль­ги. Появление в доме Ильинских Обломова не взволновало тетку, она никак не смотрела на постоянные прогулки Оль­ги и Ильи Ильича, тем более, что слышала о просьбе Штоль­ца не спускать с Обломова глаз, раскачать его.

Обломову скучно сидеть с теткой и бароном, он стра­дает оттого, что дал понять Ольге, что знает о ее чувствах к нему. Когда Ольга наконец появилась, Обломов не узнал ее, это был другой человек. Видно было, что она заставила себя спуститься.

Ольгу просят спеть. Она поет так, как поют все, ничего за­вораживающего Обломов в ее голосе не услышал. Обломов не может понять, что же случилось. Он раскланивается и уходит.

Ольга переменилась за это время, она как будто «слу­шала курс жизни не по дням, а по часам». Она теперь всту­пила «в сферу сознания».

Обломов решает переехать либо в город, либо за грани­цу, но подальше от Ольги, ему невыносимы перемены, про­изошедшие в ней.

На следующий день Захар сообщил Обломову, что видел Ольгу, рассказал ей, как живет барин и что хочет переехать

в город. Обломов очень разозлился на болтливого Захара и прогнал его. Но Захар вернулся и сказал, что барышня просила Обломова прийти в парк. Обломов одевается и бе­жит к Ольге. Ольга спрашивает Обломова, почему он так давно у них не появлялся. Обломов понимает, что она вы­росла, стала выше его духовно, и ему становится страшно. Разговор идет о том о сем: о здоровье, книгах, о работе Оль­ги. Затем он решили пройтись. Обломов намеками говорит о своих чувствах. Ольга дает ему понять, что есть надежда. Обломов обрадовался своему счастью. Так они и расстались.

С тех пор уже не было внезапных перемен в Ольге. Она была ровна. Иногда она вспоминала слова Штольца, что она еще не начинала жить. И теперь она поняла, что Штольц был прав.

Для Обломова теперь Ольга была «первым человеком», он мысленно разговаривал с ней, продолжал разговор при встрече, а потом опять в мыслях дома. Он уже не жил преж­ней жизнью и соизмерял свою жизнь с тем, что скажет Оль­га. Они везде бывают, ни дня Обломов не провел дома, не прилег. И Ольга расцвела, в глазах ее прибавился свет, в движениях — грация. В то же время она гордилась и лю­бовалась Обломовым, поверженным к ее ногам.

Любовь обоих героев стала тяготить их, появились обя­занности и какие-то права. Но все же жизнь Обломова оста­валась в планах, не была реализована. Обломов больше всего боялся, что однажды Ольга потребует от него реши­тельных действий.

Ольга с Обломовым много разговаривают, гуляют. Оль­га говорит, что любовь — это долг, и ей хватит сил прожить всю жизнь и пролюбить. Обломов говорит, что когда Ольга рядом, ему все ясно, но когда ее нет, начинается игра в во­просы, в сомнения. И ни Обломов, ни Ольга не лгали в сво­их чувствах.

На следующее утро Обломов проснулся в плохом на­строении. Дело в том, что вечером он углубился в самоана­лиз и пришел к выводу, что не могла Ольга полюбить его, это не любовь, а лишь предчувствие ее. А он — тот, кто пер­вым подвернулся под руку. Он решил писать к Ольге. Илья Ильич пишет, что шалости прошли, и любовь стала для него болезнью. А с ее стороны это не любовь, это всего лишь бессознательная потребность любить. И когда придет тот, другой, она очнется. Больше не надо видеться.

Обломову стало легко на душе, после того как он «сбыл груз души с письмом». Запечатав письмо, Илья Ильич при­казывает Захару отнести его Ольге. Но Захар не отнес, а все перепутал. Тогда Обломов передал письмо Кате — горнич­ной Ольги, а сам пошел в деревню.

По дороге он увидел вдалеке Ольгу, увидел, как она прочла письмо. Он пошел в парк и встретил там Ольгу, она плакала.

Обломов спросил, что он может сделать, чтобы она не плакала, но Ольга просит лишь уйти и взять письмо с со­бой. Обломов говорит, что у него тоже болит душа, но он отказывается от Ольги ради ее же счастья. Но Ольга гово­рит, что он страдает оттого, что когда-нибудь она разлюбит его, а ей страшно, что когда-нибудь он может разлюбить ее. Это не любовь была, а эгоизм. Обломов был поражен тем, что говорила Ольга, тем более, что это была правда, которой он так избегал. Ольга желает Обломову быть спокойным, ведь его счастье в этом. Обломов говорит, что Ольга умнее его. Она отвечает, что проще и смелее. Ведь он всего боится, считает, что можно вот так взять и разлюбить. Она говорит, что письмо было нужно, ведь в нем вся нежность и забота Ильи Ильича о ней, его пламенное сердце — все то, за что она его и полюбила. Ольга уходит домой, садится за пиа­нино и поет, как еще не пела никогда.

Дома Обломов нашел письмо от Штольца с требованием приехать в Швейцарию. Обломов думает, что Андрей не зна­ет, какая трагедия здесь разыгрывается. Много дней кря­ду Обломов не отвечает Штольцу. Он опять с Ольгой. Меж­ду ними установились какие-то другие отношения: все было намеком на любовь. Они стали чутки и осторожны. Однаж­ды Ольге стало плохо. Она сказала, что у нее жар в сердце. Но потом все прошло. Ее мучило то, что Обломов стал для нее ближе, дороже, роднее. Он был не испорчен светом, не­винен. И это Ольга угадала в нем.

Время шло, а Обломов так и не сдвинулся с места. Вся его жизнь теперь крутилась вокруг Ольги и ее дома, «все остальное утопало в сфере чистой любви». Ольга чувствует, что чего-то ей недостает в это любви, но чего, не может по­нять.

Однажды они шли вместе откуда-то, вдруг останови­лась коляска, и оттуда выглянула Сонечка — давняя зна­комая Ольги, светская львица, и ее сопровождающие. Все как-то странно взглянули на Обломова, он не мог вынести этого взгляда и быстро ушел. Это обстоятельство застави­ло его еще раз подумать об их любви. И Илья Ильич реша­ет, что вечером он расскажет Ольге, какие строгие обязан­ности налагает любовь.

Обломов нашел Ольгу в роще и сказал, что так любит ее, что если бы она полюбила другого, он бы молча проглотил свое горе и уступил бы ее другому. Ольга говорит, что она бы не уступила его другой, она хочет быть счастлива только с ним. Тогда Обломов говорит, что нехорошо, что они видят­ся всегда тихонько, ведь на свете столько соблазнов. Оль­га говорит, что она всегда сообщает тетушке, когда видится с ним. Но Обломов настаивает на том, что видеться наеди­не плохо. Что скажут, когда узнают? Например, Сонечка, она так странно смотрела на него. Ольга говорит, что Сонеч­ка давно все знает. Обломов не ожидал такого поворота. Пе­ред его глазами стояли теперь Сонечка, ее муж, тетка Ольги и все смеялись над ним. Ольга хочет уйти, но Обломов оста­навливает ее. Он просит Ольгу быть его женой. Она согла­шается. Обломов спрашивает Ольгу, смогла бы она, как не­которые женщины, пожертвовать всем ради него, бросить вызов свету. Ольга говорит, что никогда не пошла бы таким путем, потому что он ведет в итоге к расставанию. А она рас­ставаться с Обломовым не хочет. «Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам».

Краткий пересказ второй части романа Гончарова «Обломов»

4.7 (93.33%) 3 votes

На этой странице искали:

• обломов 2 часть краткое содержание
• краткий пересказ 2 части обломова
• краткое содержание обломова 2 часть
• краткое содержание обломов 2 часть
• краткий пересказ обломов 2 часть

Меню статьи (открываетя по клику)

Часть І

Глава І

На Гороховой улице в одной из квартир в постели лежал человек лет 30–35, приятной наружности с темно-серыми глазами – это дворянин, помещик Илья Ильич Обломов. На нем одет его любимый восточный халат, который «мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела». Уже битый час Илья Ильич не может подняться с постели – лень. Время от времени он зовет Захара (слуга) и дает ему кое-какие распоряжения (найти письмо, платок, спрашивает, готова ли вода умыться).

Обломов сначала вроде как не замечает бардака в квартире, но затем начинает придираться к слуге за мусор. Но, его замечания не добиваются нужного результата – Захар с уверенностью отстаивает мысль о том, что, сколько не мети – мусор все равно появится, поэтому тщательно можно и не убирать. Он напоминает дворянину, о неоплаченных счетах мяснику, прачке, хлебнику и о том, что им нужно съехать из квартиры – хозяин женит сына и хочет объединить к свадьбе две квартиры.

Глава ІІ

После 11 к Обломову приходят посетители. Первым пришел Волков. Он долго рассматривал комнату в надежде найти хоть один чистый уголок, чтобы присесть, но в результате так и остался стоять. Он зовет Илью Ильича на прогулку, но тому лень.

После ухода друга, он сочувственно вздыхает – Волкову нужно успеть много дел – такая суетная жизнь огорчает Обломова. Затем приходит Судьбинский. «Работать с восьми часов до двенадцати, с двенадцати до пяти, да дома еще - ой, ой!» – анализирует его жизнь Обломов. Расшевелить главного героя не удалось, он стойко не соглашается на какие-либо мероприятия, отличные от лежания на постели. Следующим посетителем был Пенкин. С порога Илья ему кричит: «Не подходите, не подходите: вы с холода!». Он интересуется, читал ли Обломов его статью и, получив отрицательный ответ, обещает прислать журнал. «Ночью писать, - думал Обломов, - когда же спать-то? А подь, тысяч пять в год заработает! Это хлеб!» – вздыхает Илья Ильич. После него прибыл Алексеев. С ним Обломов делится неприятным известием: Обломовское поместье убыточное (2 тыс. убытка).

Глава ІІІ

Опять послышался шум – это приехал земляк Михей Андреевич Тарантьев. Он был «был человек ума бойкого и хитрого». Работал в канцелярии. Общение с ним, собственно как и с Алексеевым, на Обломова действует умиротворяющее. Тарантьев умеет развлечь Илью Ильича и вывести из состояния скуки. Алексеев же, превосходный слушатель. Он не надоедает Обломову излишними замечаниями и предложениями, и может часами находится в его кабинете не замеченным.

Глава IV

Тарантьев присоединяется к разговорус Алексеевым, о проблемах Обломова и советует ему съехать к его куме. Она вдовствует, у нее есть трое детей, но самое главное, что у нее есть возможность расшевелить Обломова и навести порядок «ведь теперь скверно у тебя за стол сесть». «Староста твой мошенник» – выносит вердикт Тарантьев и советует его поменять. Обломов не может определиться – ему ничего не хочется менять.

Глава V

При жизни родителей Обломов жил хорошо, несмотря на то, что его доходы были меньше, и довольствоваться ему приходилось меньшим. Он был полон стремлений, которые, зачастую, так и оставались мечтами, но все же выглядел он живее, чем сейчас.

Предлагаем вашему вниманию краткое содержание романа Ивана Гончарова главная суть которого – борьба с жизненными кризисами.

После смерти родителей, доходы его резко возросли, он снял жилье побольше, и нанял повара.
Любой вид деятельности у Обломова вызывает отвращение. «А жить то когда?» – задается он вопросом. В обществе он поначалу пользовался большим успехом у женщин, однако сам никогда не был пленен ни одной.

Глава VІ

У Ильи Ильича никогда не хватает силы воли сделать что-то или доделать начатое.

Обучение вызывало у него отвращение, он считал его наказанием «ниспосланное небом за наши грехи». Расшевелить его мог только Штольц, но и то ненадолго.

Состояние в родовом имении с года в год становилось хуже. Обломову стоило бы самому съездить и все наладить, но длительные поездки и переезды для него были неприемлемы, поэтому он этого не делал.

Глава VІІ

Слуге Захару было около 50 лет. Он не был похож на общепринятых слуг. Он «был и со страхом и с упреком». Захар любил выпить, и часто пользовался апатичностью и доверчивостью хозяина, чтобы прикарманить себе некую сумму денег. Порой он придумывал про барина сплетни, но делал это не со зла.

Глава VІІІ

После ухода Тарантьева Захар обнаружил, что Обломов опять лежит на диване. Он пытается заставить его встать, умыться и начать работать, но безрезультатно.

Обломов предался мечтам о своем родовом имении и жизни в нем. После, с трудом, он все же заставил себя встать и позавтракать.

К нему пожаловал еще один посетитель – сосед доктор. Обломов жалуется ему на здоровье. Сосед рекомендует ему ехать за границу, в противном случае, его образ жизни приведет к удару через пару лет.

Обломов пытается написать письмо губернатору, но у него ничего не получается – он рвет письмо. Захар напоминает ему про счета и переезд, но толковых действий не добивается. Обломов требует, чтобы слуга договорился о том, чтобы остаться жить здесь, упорно не понимая, что переезд неизбежен.

Глава ІХ

Обломову снится сон. Он попадает в удивительный мир, где он еще ребенок и живет в Обломовке. Он вспоминает свою мать, няню, родственников и важные события их жизни – свадьбы, рождения, смерти. Так же, он во сне переносится во времена своего отрочества. Здесь мы узнаем, что родители хотели дать Илье хорошее образование, но их любовь к сыну не позволила это сделать – жалея его, они часто оставляли Илью дома в учебные дни, поэтому их сын толком ничему и не научился. Родители не любили лишних растрат – диван с пятнами, прохудившаяся одежда – эти вещи были обычным делом в обиходе. Так происходило не из-за отсутствия денег, а потому, что родителям было лень совершать покупки.

Глава Х

Пока Обломов крепко спал, Захар вышел во двор к слугам. В разговоре с ними, он крайне неодобрительно отзывается о своем барине, но, между тем, когда слуги начинают поддерживать его мнение, Захара это задевает и он принимается вовсю расхваливать Обломова «во сне не увидать такого барина: добрый, умница, красавец».

Глава ХІ

В начале пятого Захар заглянул в кабинет и увидел, что Обломов до сих пор спит. Слуга прикладывает немало усилий, чтобы разбудить барина.

После нескольких неудачных попыток Захар горестно вздыхает: «дрыхнет, словно чурбан осиновый! Зачем ты на свет-то Божий родился?». Дальнейшие действия принесли стали более результативными: «Обломов вдруг, неожиданно вскочил на ноги и ринулся на Захара. Захар со всех ног бросился от него, но на третьем шагу Обломов отрезвился совсем от сна и начал потягиваться, зевая.- Дай… квасу…». Эта сцена очень повеселила приехавшего Штольца.

Часть вторая

Глава І

Штольц не был чистокровным немцем. Мать его была русской. Детство Андрей провел в родительском доме. Отец всегда поощрял в нем любознательность, никогда не ругал, за то, что мальчик пропадал на полдня, а потом приходил грязный или ободранный. Мать же, напротив, очень огорчалась такому внешнему виду сына. Андрей рос сообразительным и способным к наукам. Отец с самого малого возил его по полям и фабрикам, даже подарил ему специальную рабочую одежду.

Мать, несмотря на то, что считала его идеальным барином, невзлюбила пристрастие к такому труду и пыталась привить сыну любовь к поэзии и воротничкам.

Когда Андрей подрос – его отправили на 6 лет заграницу. После возращения, отец, по немецкой традиции отправил сына в самостоятельную жизнь – матери на тот момент уже в живых не было, поэтому перечить таким действиям тоже было некому.

Глава ІІ

Штольц был педантом, что значительно облегчало жизнь и позволяло держаться на плаву. «И печалями и радостями он управлял, как движением рук, как шагами ног». Боялся придаваться мечтам и старался этого не делать никогда.

Предлагаем ознакомиться с одного из ведущих прозаиков девятнадцатого века.

У него не было идеалов (он не допускал их появления), был «целомудренно-горд», от него исходило что-то необычное, заставляющее смутится даже неробких женщин.
С Обломовым его связывали детские воспоминания и школьные годы.

Глава ІІІ

Рассказы Обломова о заболеваниях веселят Штольца, он говорит, что Илья их наспал. Андрей Иванович поражен ленью школьного друга и безразличием к обустройству личной жизни. Он пытается донести до Ильи Ильича, что поездка заграницу и съезд с квартиры – это не такие уж и страшные вещи, но Обломов стоит на своем. Штольц решает взяться за Обломова, утверждая, что через неделю тот сам себя не узнает. Он приказывает Захару принести одежду и вытаскивает Обломова в свет.

Глава IV

Обломов в ужасе от недели жизни по плану Штольца. Он постоянно где-то бывает, встречается с разными людьми. Вечером Обломов жалуется, что от такого длительного ношения сапог у него зудят ноги и болят. Штольц упрекает друга в лени: «Все хлопочут, только тебе ничего не нужно!».

Илья рассказывает Андрею о своих мечтах жизни в деревне, но у Штольц называет это какой-то «обломовщиной» и утверждает, что это несбыточные желания. Андрей Иванович удивлен, что Обломов, несмотря на такую привязанность к деревне не едет туда, Илья Ильич наводит ему множество причин, почему это не произошло, но ни одной действительно веской.

После сцены, где Штольц просит Захара сказать кто-такой Илья Ильич. Андрей объясняет Илье разницу между джентльменом и барином («Джентльмен есть такой барин, (…) который сам надевает чулки и сам же снимает с себя сапоги») и указывает, почему Захар назвал его именно барином. Друзья приходят к заключению, что необходимо совершить поездку сначала заграницу, а потом и в деревню.

Глава V

Взяв себе за мотивацию слова Штольца «Сейчас или никогда», Обломов сделал невероятное: он сделал себе паспорт для поездки во Францию, купил все необходимое для путешествия и даже редко предавался любимому делу – лежанию на постели. Последнее особенно удивило Захара. К сожалению, поездке не суждено было сбыться – Андрей Иванович познакомил его с Ильинской Ольгой Сергеевной – Обломов влюбился. Сначала, в компании с ней он ведет себя невежественно. Ситуацию спасает Штольц, объясняя такое поведение тем, что его друг «залежался на диване». Со временем, Обломов, в общении, становится более галантен, но перебороть робость, возникающую с появлением девушки, не в силах. Во время выполнения Ольгой музыкальной композиции, Обломов говорит: «я чувствую… не музыку… а… любовь».

Глава VІ

Все мечты и грезы Обломова заняты Ольгой. Между тем, он чувствует себя неловко, после своего случайно вырвавшегося признания. Сама же Ольга скучает – Штольц уехал, и ее рояль закрыт – играть некому.

Несмотря на то, что Андрей Иванович может всегда ее рассмешить, Ольга предпочитает общение с Обломовым – он проще. Встреча на улице Ольги и Ильи немного упрощает, но, в то же время, и усложняет отношения между ними. Илья Ильич утверждает, что вырвавшаяся фраза – случайность и Ольге нужно ее забыть. Девушка прекрасно понимает, что Обломов поддался страсти и не сердится на него. Неожиданный поцелуй в ладонь заставляет ее сбежать от Обломова.

Глава VІІ

Женитьба Захара и Анисьи пошла на пользу не только влюбленным. Теперь девушка имела доступ к барским комнатам и вовсю помогала с уборкой – в доме стало опрятнее и чище. Обломов ругает себя за поцелуй, думает, что он мог испортить отношения с Ольгой. Илья Ильич получает приглашение от Марьи Михайловны – тети Ольги.

Глава VІІІ

Весь день Обломов провел у Марьи Михайловны. Он томился в компании тетки и барона Лангвагена в надежде увидеть Ольгу. Когда же это осуществилось, он отметил, что в девушке произошли странные перемены: она смотрит на него «без прежнего любопытства, без ласки, а так, как другие».
Прогулка в парке, назначенная Ольгой, все изменила. Обломов узнает, что его чувства взаимны. «Это все мое!» - твердит он.

Глава ІХ

Любовь преобразила и Ольгу и Илью. Девушка начала усиленно интересоваться книгами, развитием. «Ты похорошела на даче, Ольга, - говорила ей тетка». Обломов же наконец-то избавился от своей апатии: он охотно читает книги (потому, что Ольга любит слушать их пересказы), сменил старосту и даже написал несколько писем в деревню. Он был готов даже поехать туда, если бы для этого не нужно было расставаться с возлюбленной. «Мне без вас скучно; расставаться с вами ненадолго - жаль, надолго - больно» - объясняет Ольга свою любовь на упреки Ильи в отсутствии нежности.

Глава Х

На Обломова нападает хандра – он размышляет о том, что Ольга не любит его, что она бы и не обратила на него внимание, если бы не Штольц. Осознание этих, по мнению Обломова, истин приводит влюбленного в замешательство – он решает порвать с Ольгой, пока все не зашло слишком далеко. Для этого он пишет девушке письмо. «Ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая; это только бессознательная потребность любить» –пишет он ей. Обломов становится свидетелем прочтения этого письма. Слезы Ольги заставляют его усомниться в правильности своего решения. Влюбленным удается помириться.

Глава ХІ

Обломов много времени проводит с Ольгой. Однажды они гуляли вечером, и с ней случилось нечто странное: это было похоже на какой-то лунатизм – в ее груди что-то сжалось, затем начали чудиться силуэты. Ольге становится лучше, но Илья Ильич испугался и убедил ее вернуться домой. На следующий день он нашел ее в прекрасном здравии. Ольга сказала, что ей нужно больше отдыхать. Обломов решает, что необходимо официально объявить о своих чувствах.

Глава ХІІ

Ольга рассказывает о вчерашнем гадании Обломову. Карты сказали, что о ней думает бубновый король. Девушка спрашивает, не этот ли король Илья и думает ли о ней молодой человек. Ольга целует Илью, он от радости падает к ее ногам.

Часть ІІІ

Глава І

Воодушевленный Обломов возвращается домой. Там его ждет неприятный сюрприз – приехал Тарантьев. Он выпрашивает у него денег и напоминает ему о контракте на съем жилья. Илья Ильич решается встретиться с братом кумы Тарантьева, чтобы решить вопрос оплаты. В ходе разговора выясняется, что Михей Андреевич должен жилет и рубаху. Тарантьев утверждает, что все отдал, а Захар видать пропил. Обломов сильно поменялся и теперь уже не позволяет выклянчивать деньги и вещи. Тарантьев уходит ни с чем.

Глава ІІ

Отложив все дела, Илья Ильич направляется к Ольге. Девушка убеждает его наладить дела в Обломовке и отстроить дом, а затем уже приниматься за свадьбу. Обломов немного подавлен. От отправляется в город, чтобы поговорить по поводу оплаты квартиры и подыскать другую. Разговор с братом не состоялся, а другую квартиру ему в этот раз было искать лень.

Глава ІІІ

Отношения с Ольгой не приносят Обломову больше таких сильных впечатлений. Девушка часто вышивает, считая про себя клетки узора. Обломов скучает. Ольга вынуждает Илью Ильича переговорить на счет квартиры. Обломов отправляется к Агафье Матвеевне. Обедает там и осматривает дом. Вернувшись, он обнаруживает, что за лето потратил много денег, а куда уже и не помнит.

Глава IV

Обломов получает приглашение от Ольги поехать в театр. Он не в восторге от такой идеи, но не может отказать. Илья Ильич все-таки переехал на съемную квартиру к Агафье Матвеевне и остался очень доволен. Захар спрашивает его о дате свадьбы. Илья Ильич удивлен, откуда прислуга знает об отношениях, но отвечает Захару, что никакой свадьбы не намечается. Сам же Обломов отмечает, что его чувства к Ольге остыли.

Глава V

Илье приносят от Ольги письмо с просьбой встретиться. Несмотря на то, что встречи с девушкой стали обременительны, он направляется в парк. Оказывается, что Ольга встречается с ним тайком. Обломов очень недоволен таким обманом. Они договариваются встретиться завтра.

Глава VІ

Обломов боится ехать к Ильиным – ему неприятна роль жениха. Он уже разлюбил Ольгу и теперь никак не решается ей об этом сказать. Илья притворяется больным.

Глава VІІ

Всю неделю Обломов просидел дома. Он общался с Агафьей Матвеевной и ее детьми. С ужасом Илья Ильич ожидает встречи с Ольгой, ему хочется, чтобы это случилось как можно позже. Ольга просит не рассказывать Обломову о том, что у нее есть имение, несмотря на то, что это могло бы ускорить дату свадьбы. Неожиданно она приезжает к нему и узнает, что он был совсем не болен. Илья обнаруживает, что его чувства не полностью угасли. Он обещает Ольге поехать с ней в оперу и с нетерпением ждет письма из деревни.

Глава VІІІ

Захар случайно находит перчатку Ольги. Обломов пытается обмануть его и утверждает, что это не ее вещь. В ходе разговора Илья Ильич с ужасом узнает, что о приходе Ольги знает весь дом. Его финансовое положение не улучшилось. « Еще на год отодвинулось счастье» – думает он о свадьбе.

Глава ІХ

Неприятное письмо, полученное из деревни, ввело Обломова в состояние смятения. Он не знает, что делать и решает показать письмо брату Агафьи Матвеевны. Он рекомендует ему в помощники своего хорошего знакомого Исая Фомича Затертого. Обломов соглашается.

Глава Х

Тарантьев и Иван Матвеевич (брат Агафьи) обсуждают Обломова и слухи о его предстоящей свадьбе. «Да ему Захар и спать-то помогает, а то жениться!» – утверждает Тарантьев. Так как Илья Ильич совершенно не самостоятельный и не разбирается ни в чем абсолютно, они решают его обмануть и нажиться на его глупости и доверчивости.

Глава ХІ

Обломов приходит с письмом из деревни к Ольге. Он рассказывает ей, что нашел человека, который все наладит. Девушка удивлена, что он доверяет такие дела чужим людям. Обломов говорит, что свадьбу придется отложить на год. Ольга лишается чувств. После того, как она приходит в себя. Разговор продолжается. Ольга говорит, что Обломов никогда не наладит свои дела. Девушка говорит ему, что полюбила «будущего Обломова», полного стремлений и решительности. И этот самый будущий Обломов оказался плодом фантазии ее и Андрея. Они расстаются.

Глава ХІІ

Обломов в расстройстве. Он долго гуляет на улице, а потом сидит неподвижно за столом. Апатия и уныние овладевают им. У Ильи Ильича начинается горячка.

Часть четвертая

Глава І

Прошел год. Поначалу Обломов очень болезненно переживал расставание с Ольгой, но забота, которой его окружила Агафья, сгладили эти неприятные переживания. Он находит удовольствие во времяпровождении с ней. Зовет ее к себе в деревню, но та отказывается.

Глава ІІ

На Иванов день в доме Агафьи ожидается большое торжество. Неожиданно приезжает Андрей. Обломов с ужасом узнает, что ему известны все подробности их отношений с Ольгой. Штольц упрекает Илью в таком поступке, но не винит. По его словам, больше всего виноват он, Андрей, потом Ольга, а уж потом Илья, и то, самую малость.

Глава ІІІ

Не принес приезд Штольца такой радости Тарантьеву и Ивану Матвеевичу. Они боятся, что Андрей Иванович сможет вывести их на чистую воду. Ситуация не безвыходная. Аферистам известно о влюбленности Обломова к Агафье. Они думают, что сумеют удержать Илью Ильича.

Глава IV

За неделю до встречи с Обломовым Штольц увидел Ольгу. Девушка очень изменилась с тех пор, ее почти невозможно было узнать. Ольга испытывает странное чувство при встрече с Андреем. С одной стороны ей приятно его видеть, с другой стороны он невольно напоминает ей об Обломове. Несколько дней они общаются. Девушка решает открыться ему и рассказывает о том, как несчастливо закончилась ее любовь к Илье. Штольц признается Ольге в любви. Девушка соглашается выйти за него, но, отмечает она про себя, такого трепета и волнения я уже не ощущаю.

Глава V

Жизнь Обломова вернулась на круги своя. Он окончательно повяз в своей обломовщине. Иван Матвеевич и Тарантьев все так же его дурят и обворовывают. Иван Матвеевич решил жениться и снял отдельную квартиру. Теперь Агафья готовит ему, а дома остаются только самые простые блюда, но Обломову все равно – он все так же апатичен, как и до встречи с Ольгой.

Глава VІ

Штольц приходит в гости в Обломову. Он отмечает, что его друг «обрюзг, бледен». Он живет в нищете, всем должен. Андрей объявляет ему о свадьбе Ольги. Сначала Илья Ильич опешил, но после того, как узнал, что ее муж Штольц – радостно начал поздравлять друга. Андрей решает навести порядок в делах Обломова.

Глава VІІ

Для Тарантьева и Ивана Матвеевича дела складываются не лучшим образом. Они пытаются вернуть все на круги своя, а когда не получается это сделать мирным путем – шантажируют Обломова его связью с Агафьей. Этот ход тоже не проходит – Илья Ильич дает им отпор. Захар выпроваживает Тарантьева.

Глава VІІІ

Штольц все наладил в Обломовке. Он пишет Илье письмо с просьбой приехать и дальше самому управлять своим имением, но Обломов, как всегда игнорирует. Андрей с Ольгой уезжают в Крым, чтобы отдохнуть и поправить здоровье Ольги после родов. Они очень счастливы. Андрей считает, что ему очень повезло с женой. Ольга тоже счастлива в браке, хотя порой воспоминания об Илье погружают ее в уныние.

Глава ІХ

Жизнь Обломова наладилась. В доме Агафьи полно еды, а у его возлюбленной – нарядов. Однако неожиданно все меняется – с Обломовым случился апоплексический удар. Приехавший навестить его Андрей, с трудом узнает друга. Илья просит навсегда оставить его. Он сообщает Штольцу, что Агафья – его жена, а маленький мальчик – сын, которого они назвали в честь Штольца Андреем. Обломов просит Штольца не забыть его сына. Андрей возвращается к Ольге, женщина тоже хотела повидаться с Обломовым, но муж ей запретил, объяснив, что там творится «обломовщина».

Глава Х

Прошло 5 лет. Много всего изменилось. Обломова хватил второй раз удар и вскоре он умер. Агафья очень переживала потерю мужа. Штольц и Ольга взяли маленького Андрея к себе на воспитание. Андрей Иванович все так же занимается делами в Обломовке. Агафья отказалась, от денег Ильи Ильича, убедив Штольца копить их для сына.

Глава ХІ

Однажды на улице к Штольцу и его знакомому литератору подошел бродяга. Оказалось, что это Захар. После смерти Ильи Ильича Иван Матвеевич Мухояров со своей семьей вернулся в дом сестры, Тарантьев тоже оттуда не вылезает. В доме житья совсем не стало. Во время эпидемии холеры умерла Анисья и теперь Захар побирается. Штольц предлагает забрать Захара в деревню, но тот отказывается – хочет быть поближе к могиле Обломова.

Литератор выражает недоумение. Андрей Иванович рассказывает ему о своем друге, Ильи Ильиче Обломове, который «погиб, пропал ни за что», а причина тому обломовщина.

«Обломов» – краткое содержание романа Ивана Гончарова

5 (100%) 5 votes