December 16th, 2016 , 10:02 am

Русская кровь французской литературы

Современная французская литература щедро и постоянно подпитывается свежей русской кровью. Эльза Триоле, Анри Труайа (Лев Тарасов), Натали Саррот (Черняк), Владимир Волков, Артюр Адамов, Ален Боске (Анатолий Биск), Владимир Янкелевич, Александр Кожев (Кожевников), Элен Каррер д"Анкосс (Зурабишвили), Роман Гари (Карцев), Андрей Макин.

Список французских писателей русского происхождения внушителен, имена их прочно вошли в историю французской литературы, премии и награды - вызвают зависть у коллег французов. Каков таков секрет русских писателей, который открывает им дорогу в мастера и даже в Академики французский словесности? Талант? Традиции Достевского и Толстого, впитанные с молоком матери? Славянский свежий глаз? Попробуем разобраться в причинах на примере двух успешных писательских биографий: Андрей Макин, Ромен Гари.

Андрей Макин/ род 1957г / человек русский, а писатель иностранный (из 11 имеющихся книг ни одной на родном языке) — и даже награжденный Гонкуровской премией, которую французы, как известно, только своим и дают

Однажды я была в гостях у французов, вместе мы смотрели передачу, посященную дискуссии об мусульманских вуалях. Передача называлась Бульон культуры, приглашенным на нее был в тот раз Андрей Макин. Писатель сказал, что Вольтер и Жан Жак Руссо- великие просветители 18 века, перевернулись бы в гробу, узнав, чем сегодня занимается французский народ, на полном серьезе обсуждая тему, носить ли девочкам мусульманкам платки в школу. Хозяин дома чуть не прослезился от такой смелости Андрея Макина

Ну почему же вы, французы, сами открыто не говорите об этом?- спросила его я

Мы не можем говорить об этом Нужно, чтоб нам сказали обо всем этом со стороны- ответил мне месье, между прочим, Кавалер Ордена Почетного Легиона, потомок хорошей аристократической фамилии.

Сегодня, суммарный тираж романов Макина во Франции составил более 3 млн экземпляров; книги переведены и изданы в 40 странах — России, что примечательно, в этом списке нет. Единственный его роман, переведенный на русский (то самое «…завещание»), вышел в № 12 журнала «Иностранная литература» за 1996 год — и все.

Пушкин говорил, что в литературе нельзя стать знаменитым без легенды.У Андрея Макина с легендой все в порядке. Романтичный микс из сказок- Золушка- Золотая птица- с примесью триллера- жизнь в склепе на парижском кладище.

Эмигрировав из СССР во Францию в 1987, Макин написал роман, который во Франции замечен не был, равно как второй и третий. Писатель вел нищенский образ жизни, мерз, голодал и ночевал не то на вокзале, не то на кладбище и только после всех этих мучений ему, наконец, повезло. Мадам Галлимар - владелица одноименного издательства, прочитав рома н /четвертый роман!/ безвестного Макина («Французское завещание»), издала книгу огромным тиражом.

В 1995−м «Французское завещание» было номинировано на Гонкуровскую премию и конкурирующую премию Медичи — и получило обе, чего практически не случается. Сразу вслед за премией Макин приобрел и французское гражданство: это выглядело как признание неоспоримых заслуг перед французской литературой

«Французское завещание» считают романом автобиографическим потому, что его главной фигурой является бабушка рассказчика, француженка Шарлотта Лемонье, переехавшая в Россию в незапамятные времена и теперь обитающая в волжских степях, в провинциальном русском городке Саранза. Имевшуюся в детстве франкоговорящую бабушку, к тому же образованную, элегантную и доброжелательную, французы сочли достаточным объяснением того удивительного факта, что внучок-эмигрант пишет теперь книжки на французском как на родном.

Эту Францию, возникшую, точно галлюцинация, на берегу Волги рассказчик проносит через все детство и забирает с собой во взрослую жизнь. Эта страна была и остается для него не какой-то конкретной заграницей, но воплощением всего родного, светлого, несоветского, но при этом, пожалуй, русского. А язык этой эфемерной страны так и не становится языком одной из стран Западной Европы, оставшись навсегда интимным семейным кодом… И вот вам результат — десяток стоящих книг на хорошем, чуть старомодном (эту особенность с умилением подчеркивают все критики и литературоведы, всерьез изучающие творчество Гонкуровского лауреата) французском языке.

И все же иногда - со стороны французских литераторов - по отношению к Макину ощущается некоторая высокомерная и ничем не оправданная снисходительность мол, глядите, он почти такой же, как и мы... Впрочем, по некоторым признаниям Макина можно судить, что и он сам не считает, что творит в традициях французской литературы, скорее, преобразует ее, несмотря на очевидное "сопротивление материала"".

Русские писатели любят подчеркнуть его статус «иностранного» пистателя. В журнале Знамя Татьяна Толстая довольно злоречиво напишет о Макине:: : «Так не пишет русский для русских, так пишет русский для французов… [Макин] пришел все с тем же багажом путешествующего циркача: траченным молью зайцем из цилиндра, разрезанной пополам женщиной, дрессированными собачками — “Сибирью”, “русским сексом”, “степью”, картонным Сталиным, картонным Берией… — пришел, и ведь добился внимания, и ведь собрал все ярмарочные призы». Утвержать даже после такой оценки, что Макин не нужен России- глупо. Стоит только посмотреть в интернете сайты фанов писателя и розыски его книг в рунете.

Ромен Гари (1914-1980) дважды — в 1956 и 1975 гг. — удостоен Гонкуровской премии, что, кстати, не допускалось правилами.

.
Роман Кацев родился в Москве. Мать — опереточная субретка Нана Борисовская. Сохранилась ее переписка со знаменитым актером русского немого кино Иваном Мозжухиным, возникла даже версия, что французский писатель был незаконным сыном русского актера.
После революции мать с сыном покинули Москву, оказались в Вильно, затем в Варшаве, потом в Париже. Мать стала модисткой, шила шляпки. Когда клиенты выставили ее из какой-то богатой литовской квартиры, она кричала обидчикам, что ее сын станет героем, генералом, послом Франции, кавалером ордена Почетного Легиона, писателем не хуже Габриэля Д"Аннунцио!

Провидение матери сбылось. Сын стал сперва лицеистом в Ницце, позже в Париже он изучал право. Как водится, студент подрабатывал то официантом, то рассыльным и даже снимался в кино, в массовках.

Призванный накануне Второй мировой войны в армию, он стал летчиком. Летал над Северной Африкой, вступил в армию Сопротивления, которым командовал де Голль. Прославился как отчаянный храбрец, совершил много боевых вылетов, был ранен, переболел тифом. Тогда же начал писать, псевдоним возник из русского слова «гореть». Уже в конце войны выходят в свет романы «Европейское воспитание» и «Лес гнева», связанные с темой антифашистского Сопротивления во Франции и в Польше.
В романе «Обещание на рассвете» он рассказал о матери. История, которая не может оставить равнодушным никого: его мать умерла в 1942 г., но зная, что неизлечимо больна, она заранее написала 250 писем сыну, которые он, летчик, ежедневно рисковавший жизнью, получал, не ведая, что ее уже нет в живых.

Ромен Гари подолгу жил в разных странах: в Болгарии, Англии, Швейцарии, затем в США, занимая пост пресс-атташе при ООН. Знавшие о его многочисленных любовных победах называли красавца Ромена Гари «секс-атташе».
Писатель стремился к успеху, добился его и стал глубоко несчастен. Несчастье пришло к нему в облике очаровательной Джин Себерг, американской актрисы, сыгравшей в сущности самое себя в фильме Жана Люка Годара «На последнем дыхании» Ей двадцать один год, Гари — сорок пять, однако причина трагедии — не разница в возрасте. Джин была связана с анархистами, к тому же она не могла жить без наркотиков. Джин переносила анархистские вольности и в личную жизнь. У нее родился чернокожий ребенок, который вскоре умер.

Неожиданно, Ромен Гари устраняется из литературного процесса. Вместо него появляется некий Эмиль Ажар, которого кое-кто из критиков ставил ему в пример. «Жизнь впереди» (1975) — история трогательная и смешная о жизни старой проститутки, открывшей приют для детей ее товарок. Арабский мальчонка по прозвищу Момо боготворит Розу, которая уже при смерти. Он ухаживает за ней, как нянька, он не хочет расстаться с ней, когда она умирает. Роман был встречен французской публикой с восторгом.

Ромен Гари покончил с собой в 1980, ровно через год после самоубийства своей жены- Джин Себерг. Надел на себя красную шапку и выстерил в рот.
В начале своего вышедшего посмертного текста он заявляет, что мир сегодня задает писателю убийственный „вопрос о никчемности“. Литература долго считала себя и хотела быть вкладом в свободное развитие человека и в его прогресс, но теперь от этого не осталось даже поэтической иллюзии».
Ромен Гари прожил жизнь ярко, незаурядно, талантливо, заметив в предсмертной записке: «Я здорово повеселился».

Кстати, книги Романа Гари есть в кажом уважающем себя французском доме. Жаль, что он этого уже не узнает...

Итак- два русских писателя, два мэтра французской литературы. Разные стили, образы жизни, но объединяет их общее- успех, который пришел к ним в стране изощренных вкусов- Франции. Проанализировав их биографии и книги, можно увидеть нечто общее: прекрасный, изощренный французский язык, литературный талант и чувство эмигрантской ущемленности, положение бастарда, что часто вызывает к жизни огромный творческий потенциал...

Татьяна МАСС, специально для "Русской мысли"

Приехать во Францию из России в тридцать лет, через восемь лет стать лауреатом престижнейшей Гонкуровской премии, а еще через двадцать избраться членом Французской Академии - таков поразительный жизненный путь писателя Андрея Макина.

В 1995 году жюри самой престижной литературной премии во Франции - Гонкуровской - нарушило негласную традицию и впервые присудило награду иностранцу, пишущему по-французски. А т ретьего марта 2016 года он стал "бессмертным", как во Франции называют академиков.

Кресло номер пять, которое во Французской Академии займет Андрей Макин, имеет много знаменитых предшественников. Возможно, сейчас уместно вспомнить одного из них - Жана Батиста Жозефа Фурье, который происходил из бедной семьи с пятнадцатью детьми, а стал знаменитым математиком, физиком, египтологом и заодно бароном.

Так что пример академиков, занимающих кресло номер пять, отлично демонстрирует, что Франция во все века умела ценить лучших, пишет из Франции журналист .

Вчера фантастически скромного и интеллигентного Андрея Макина избрали членом Французской Академии, и я перечитала давнее интервью, которое мы с ним записывали восемь лет назад. То, что тогда мне казалось преувеличением, теперь воспринимается просто констатацией.

"Если говорить о свободе слова во Франции, то она все больше замещается политкорректностью. Я думаю, что французы изначально очень страдали от этого. Большинство американцев были протестантами, а, следовательно, уже в силу своей религии привыкли к определенным ограничениям... А у французов этот процесс превратился в конфликт души. «Как же так, мы всегда жили с полной свободой слова, говорили то, что думаем, а сейчас?» Рамки свободы слова во Франции очень сузились. Она стала просто пустым звуком."

"Здесь существуют свои клише, которые навязываются при каждом удобном случае. Постоянно в различных интервью меня пытаются подтолкнуть к тому, чтобы критиковать Путина. Получается такое «медийное рабство». Я просто ненавижу, когда изначально предполагается, что мое отношение к тем или иным вопросам должно быть совершенно определенным."

"Чтобы катарсис был у читателя, он прежде должен случиться с сами писателем"

В 1995 году жюри самой престижной литературной премии во Франции - Гонкуровской - нарушило негласную традицию и впервые присудило награду иностранцу, пишущему по-французски.

Премию получил россиянин Андрей Макин за роман «Французское завещание». За сто с лишним лет существования этой премии ее получили толь ко двое писателей русского происхождения - Анри Труайа (Лев Тарасов) и Ромен Гари (Роман Кацев). Теперь Андрей Макин, лауреат всевозможных европейских литературных премий, получил французское гражданство по ходатайству самого Жака Ширака.

Андрей не любит рассказывать о своей жизни, повторяя, что про него все можно понять из его книг. А их уже тринадцать. От философского «Реквиема по Востоку» до пронзительной «Жизнь и преступление Ольги Арбениной»; от печальной «Женщины, которая ждала» до экзистенциальной «Музыки жизни».

От эстетствующих литераторов иногда можно услышать такое выражение: «мы живем не в стране, а в языке». Вы согласны с этим утверждением? Или считаете его лишь интеллектуальной игрой слов?

Это довольно известный афоризм. Кстати, французы очень любят афоризмы. Когда читаешь, например, Ларошфуко или Лабрюйера, то видно, как они всегда пытаются свести мысль к очень точной формуле. Сначала кажется - как здорово! Однако все, даже самые лучшие, афоризмы хромают. Я считаю, что мы живем не только «в языке», но и в стране.

Никто не может запереться в башне из слоновой кости и не быть частью той страны, в которой находится. Конечно, литераторы существуют немного иначе, они формируют свой собственный «материк», свою собственную реальность, в которой уединяются. Но и они всегда часть окружающей их действительности. Я могу любить или ненавидеть эту действительность, но живу именно в ней.

- А что для вас означает французская действительность? Вы ее любите?

Безусловно, есть какие-то константы национального духа, которые не могут не ощущаться. Вот вы сами сколько лет уже живете во Франции?

- Десять.

За это время вы, может быть, даже не отдавая себе в этом отчета, «офранцузились», поскольку начали наш разговор с афоризма. Это чисто французский подход. В России, наоборот, любят начинать с какой-то запутанной глубокомысленной идеи. Француженка сделала бы так же, как и вы, то есть попыталась бы длинные рассуждения свести к короткой формуле.

Раз уж я, по вашему мнению, начала превращаться во француженку, то сразу хочется спросить: а кто такие французы? Разумеется, не для туриста, который приехал сюда на неделю, а для вас - человека, живущего в этой стране более двадцати лет.

Говоря о национальных особенностях, зачастую имеют в виду какие-то моменты, лежащие на поверхности. Сами французы называют их «пена дней». Эта «пена дней» постоянно трансформируется, и Франция начала третьего тысячелетия вовсе не похожа на ту страну, какой мы ее представляли из французских фильмов нашего детства. Все изменилось: и в национальном плане, и в этническом. Люди живут по-другому, у них появились иные привычки. Но базовые понятия, на которых основывается та или иная цивилизация, остались. Если эти понятия будут затронуты, то константа национального духа исчезнет. В таком случае появится какая-нибудь арабо-французская цивилизация. Почему бы и нет? Была же уже в истории испано-арабская цивилизация.

Пока же этого не произошло, скажу, что Францию помимо прочих особенностей всегда отличала и отличает определенная интеллектуальная дисциплина. Когда пишешь по-французски, нужно быть очень «дисциплинированным». В России можно поставить в начале предложения дополнение и закончить глаголом - или наоборот. Русская грамматика и морфология предполагают небольшую анархию. Или, лучше сказать, волю, вольное отношение к языку.

Посмотрите, как писал, например, Достоевский. Он мог нанизывать четыре-пять прилагательных, одно за другим, причем все эти прилагательные несли в себе похожий смысл. Французы этого совершенно не терпят. Любой редактор сразу же скажет своему автору: «Извините, но вы уже выразили эту мысль». Англичане гораздо более терпимы к повторениям.

Надо же, а я всегда думала, что именно англичане не любят лишних «красивостей» в отличие от русских или французов. Писать на английском это как тонко нарезать сыр; на русском - как смешивать коктейль. А что такое писать по-французски?

Грамматически англичане просто вынуждены часто повторять одни и те же слова, особенно глаголы. Именно поэтому они вполне нормально относятся к повторениям. Французы же к этому совершенно нетерпимы. Конечно, те, кто плохо пишет по-французски, повторяются, но для писателей это абсолютно неприемлемо. Например, когда я пишу, то знаю, что мне нельзя употреблять на одной странице одно и то же слово, если, разумеется, это не связано с сюжетом. Русский и английский языки гораздо вольнее с этой точки зрения. Особенно русский, где можно вполне хорошо писать некими размытыми понятиями.

То есть можно сказать, что такого рода «интеллектуальная дисциплина» - одна из характеристик французского менталитета?

Да, такая дисциплина интеллектуальной мысли существует во Франции достаточно давно. Помимо нее французский менталитет раньше всегда отличала идея свободы слова во всех ее проявлениях. Сейчас же можно заметить, что исчезает и первое, и второе.

Возьмем, например, литературу. Почитайте романы 30-х годов. Даже самые простенькие из них, которые называли бульварными, и то определенным образом выстроены.

Казалось бы, это - романы без всяких интеллектуальных претензий, однако они все-таки «построены». Теперь такого не найдете.

Если же говорить о свободе слова, то она все больше замещается политкорректностью. Я думаю, французы изначально очень страдали от этого. Большинство американцев были протестантами, а следовательно, уже в силу своей религии привыкли к определенным ограничениям, именно поэтому они «вошли» в политкорректность достаточно просто. А у французов этот процесс превратился в конфликт души. Как же так, мы всегда жили с полной свободой слова, говорили то, что думаем, а сейчас? Рамки свободы слова во Франции очень сузились. Она стала просто пустым звуком.

Здесь существуют свои клише, которые навязываются при каждом удобном случае. Постоянно в различных интервью меня пытаются подтолкнуть к тому, чтобы критиковать Путина. Получается такое «медийное рабство». Я просто ненавижу, когда изначально предполагается, что мое отношение к тем или иным вопросам должно быть совершенно определенным.

Например, в последней беседе на французском радио журналист почувствовал, насколько мне были неприятны его попытки навязать свое мнение. Получилась несколько грозная беседа, и в конце журналист пошутил: интервью - это когда беседуют два человека, один из которых говорит, что думает, а другой старается подтолкнуть к тому, что ему самому кажется более верным. Мы рассмеялись и после этого мило расстались.

А к чему он вас старался подтолкнуть? К тому, что вы в свободном мире пишете свободно, а в России были бы этого лишены?

Примерно так. Французский журналист, в частности, говорил, что российские выборы ничего не стоят. На это я ему ответил, что в России демократия в ее нынешнем виде установилась только двадцать лет назад, а у вас - два века назад, и то постоянно говорят о ее несовершенстве. И войну в Ираке затеяла не Россия, а демократическая Америка. О подобных примерах можно говорить часами, только им неинтересно это делать. Когда они чувствуют, что разговор идет не так, как запланирован, значит, нужно этого человека возвращать в лоно принятых догм.

Раньше мы говорили, что существует великая русская литература, великая французская литература и великая английская литература. Возможно, последняя и осталась, а что произошло с русской и французской литературой? Вряд ли их сейчас можно назвать великими.

А сейчас делать какие-либо выводы вообще нельзя. Вспомните, что при жизни говорили о Бальзаке. Я вас уверяю, это были просто страшные вещи. Однажды мы обедали с одним из членов жюри Гонкуровских премий, который профессионально изучал Бальзака. Так вот, он сказал следующее: «Если бы обо мне написали хотя бы тысячную долю тех гадостей, которые достались Бальзаку, я бы просто сразу повесился».

Приведу такой пример: Бальзак частями в газете публиковал один из своих романов. Через некоторое время ему приходит письмо, в котором сообщается, что из-за его текстов газета перестала продаваться, и теперь решено начать печатать роман Александра Дюма. А ведь это было всего за три года до смерти Бальзака, то есть он уже был «монументом» и живым классиком.

А сколько всего говорили о Толстом! Когда вышла «Война и мир», один из критиков написал: «Мы бы его прокляли, если бы у него была хоть капля таланта». Но все это забывается. У Толстого только в этом романе нашли более тысячи ошибок. Хотя некоторые «ошибки» потом оказались гениальными психологическими прозрениями.

Например, в знаменитой сцене накануне Бородинского сражения князь Андрей приходит к Кутузову, который сидит и читает французский роман некой мадам де Жанлис.

Критиков Толстого это чрезвычайно возмутило. Как же так, перед судьбоносным сражением читать такую дешевую литературу? И только гораздо позже нашли архивы, в которых находилась книга этой самой мадам де Жанлис, подписанная рукой Кутузова. И там он сам написал, что часто читал романы этой писательницы. Просто чтобы развеяться. Правда, не до, а после Бородинского сражения. И Толстой своей удивительной интуицией понял, что в самые сложные моменты как раз и можно читать легкие по восприятию книги.

Или вспомним Чехова. Читали ли его в России? Читали, но гораздо меньше, чем госпожу Чарскую. Практически все премьеры пьес Чехова закончились полным провалом.

С «Вишневого сада» люди просто уходили, поскольку не понимали, почему все время произносят какие-то странные монологи и нет нормальных диалогов. А теперь пьесы Чехова - одни из самых играемых в мире. Так что судить о происходящем в данный момент просто невозможно.

- Тогда сразу напрашивается вопрос: а вас-то ругали или только всегда хвалили и награждали?

Обо мне было сказано все: одни меня сравнивали с Толстым, Прустом и Чеховым, а другие говорили, что я абсолютно не умею писать. Поэтому сейчас критика меня не особо задевает, поскольку я про себя уже все слышал. Диапазон был весь. Ко всему этому нужно стараться относиться с иронией. Время все расставит на свои места.

Вы научились не реагировать на критику болезненно, но, может быть, научились и не вкладывать всю душу в свои книги?

Когда пишешь книгу, возникает много чисто технических моментов, к ним можно приноровиться. Что же касается самого процесса создания, то это - всегда мучение. Раз сто все переживаешь в себе, ведь чтобы катарсис был у читателя, он прежде должен случиться с самим писателем. И честно говоря, это очень «патогенный» процесс, неслучайно среди писателей огромное количество самоубийц. Даже если внешне мы не рыдаем над рукописью, то внутренне все нужно «проплакать».

По воспоминаниям современников, Достоевский тоже полностью погружался в мир своих книг, когда их писал, но потом быстро переключался на другое. Однажды, например, он с интересом перечитал «Униженные и оскорбленные», поскольку совершенно забыл сюжет. Вы можете настолько абстрагироваться от своих книг?

Писатели - это и правда иные существа, а написание книги - это особый образ жизни. Но я своих книг все-таки не забываю. Достоевский просто очень быстро писал. Он любил играть в карты, нередко занимался всякими делами, а когда потом, в последний момент, нужно было сдавать текст, поскольку его романы часто публиковались частями, из номера в номер, ему приходилось сочинять быстро. Именно поэтому какой-нибудь Иван Иванович в одной части умирал, а потом вдруг опять появлялся. Что делать? Нужно было придумывать, что он переболел, но не умер. Такое бывало, и критики любят об этом писать. Достоевский сочинял, жена переписывала, и тотчас же разносчик бежал передавать все это в журнал.

- У вас такого прессинга нет?

Нет и никогда не было. Я всегда считал написание книг настолько особым и редким в метафизическом плане действием, что для него нужно стараться выделять все возможное время. Иначе нужно заниматься тем, чем занимаются авторы бульварных романов, которые живут гораздо лучше так называемых серьезных литераторов.

- Зато им не дают Гонкуровских премий и ими не так гордятся соотечественники.

Не уверен, гордятся ли… Все, что обо мне говорили в России, было достаточно негативно. Я лично не получил ни одной приятной реакции. Мне это, в принципе, понятно. Именно таково наше отношение к ближнему. Россияне прошли столько веков вражды - и классовой, и этнической, - что у нас выработалась привычка говорить про другого плохо.

Может быть, я говорю предвзято, поскольку ни один из моих романов до сих пор не переведен на русский язык, но, к сожалению, никакой особой гордости ни за получение Гонкуровской премии, ни за то, что мои романы изданы на сорока других языках, я не испытал.

- А как вообще происходит выдвижение на Гонкуровскую премию?

В определенной степени эту премию можно просчитать. Обычно роман должен выйти месяцев за шесть до ее присуждения, чтобы о нем успели «поговорить». В моем случае этого не случилось, поскольку книга появилась всего за четыре дня до закрытия списков соискателей. В мае 1995 года я принес текст в издательство. Он, кстати, был принят с трудом. Текст сам по себе понравился, но настораживало, как это русский и вдруг пишет по-французски. То есть моя «русскость» всем мешала. Потом издатель сказал, что нужно подумать, когда публиковать роман: в сентябре или декабре. Я ответил, что мне совершенно безразлично, можно в сентябре. Если бы они издали в декабре, то у меня просто не было бы возможности попасть в списки претендентов на Гонкуровскую премию, хотя, конечно, я об этом тогда совершенно не думал. Успех у романа был сразу, и, как правило, комитет по присуждению премий обращает на это внимание. Они не будут премировать книгу, которая совсем не продается.

За «Французское завещание» вы получили премию Медичи, Гонкуровскую премию, многие международные награды, включая и финскую…

Да, книга была переведена и на финский. Потом мне вручили премию Эвы Йоэнпелто, классика финской литературы. Ей девяносто лет, тем не менее она сама, лично, пришла на церемонию награждения. Но я в то время уже писал другой роман, поэтому «Французское завещание» было пройденным этапом.

Многие писатели мечтают, чтобы их книги экранизировали или поставили по ним пьесы в театре. Последнее, что вы издали, - это пьеса «Мир согласно Габриэлю». Почему все-таки вы решили заняться пьесой?

Мне всегда было очень интересно попробовать написать пьесу, поскольку в моих романах очень мало диалогов. Мне кажется, в романе диалог сам по себе всегда фальшив. Что мы говорим? Мы говорим какие-то общие, банальные вещи. Карл Ясперс очень хорошо подметил: «Истину можно сказать, только шепча на ухо». Как только мы начинаем говорить громко, как я сейчас, жестикулируя и пытаясь что-то объяснить, то уже появляется некоторое доктринерство. Я стараюсь выстроить какие-то догмы и влиять на вас.

Именно поэтому в своих романах я не использую много диалогов или монологов, просто ненавижу это делать. В пьесе же я попытался все построить на диалогах. Судьба у этой пьесы довольно нетипичная, хотя ее обожают многие известные люди, например Софи Марсо. Но одновременно эту пьесу все боятся ставить, поскольку она - неполиткорректная. Я сейчас пишу политически некорректные вещи, и мне это очень нравится. В частности, недавно написал книгу «Франция, которую разучились любить». О ней в прессе не говорил никто, а читают ее все.

Когда я был в Пуатье на встрече с читателями, то первый раз увидел, что такое самиздат по-французски. В зале было человек двести, многие не смогли приобрести эту книгу, хотя она была издана вполне большим тиражом, и люди делали для себя ксероксы. Так и про пьесу «Мир согласно Габриэлю» много говорят, хотя она нигде не поставлена. Поразительный момент: в Испании про нее появилась статья, хотя она пока не переведена на испанский язык. Это редчайший случай.

- А может быть, не стоит ждать милости от политкорректной Европы и попытаться поставить ее в России?

Почему бы и нет? Причем совершенно не обязательно, чтобы это был какой-нибудь известный театр. Я был бы счастлив, если бы ее сыграли в каком-то сибирском театре, просто для того, чтобы посмотреть, воздействует ли она на зрителя. Мне кажется, она должна быть актуальна для всех своим метафизическим смыслом. Пьеса начинается с напоминания о том, что человек в среднем живет двадцать тысяч дней. Когда я спрашиваю у окружающих, сколько, по их мнению, проживает тот, кто достиг шестидесяти лет, то слышу: «Миллион. Пять миллионов дней». Нет, всего двадцать тысяч! И смысл этой пьесы как раз и заключается в этом - на что человек расходует отпущенные ему Богом дни. И как жить дальше, когда уже прожит огромный кусок жизни и ты осознаешь, что остается всего несколько тысяч дней.

- А на что вы хотите потратить ваши оставшиеся тысячи дней?

Во всех своих книгах я пытаюсь доказать, что мы вечны, что во всех нас частица вечности. Все языки на земле очень примитивны по сравнению с теми понятиями, которые они выражают. «Мужчина», «женщина», «инженер», «писатель» - все многообразие, всю сложность жизни мы сводим к неким общим понятиям, будто рубим человека на части. Как при таком функционализме, на несовершенном человеческом языке выразить глубочайшую мысль о том, что в нас присутствует частица вечности и она бессмертна? Вот моя задача, вернее, сверхзадача.

Материал подготовила Елена Еременко

Андрей Макин родился в Красноярске, вырос в г. Пензе. Внук французской эмигрантки, жившей в России со времен революции 1917 года, научившей его французскому. Окончил филфак МГУ, преподавал на кафедре французского языка в Новгородском педагогическом институте. В 1988 году во время поездки по программе обмена учителями во Францию попросил политического убежища, которое было ему предоставлено. После этого всего лишь единожды побывал в Росии — в 2001 году, сопровождая президента Франции Жака Ширака.

Во Франции Макин подрабатывал уроками русского языка и в свободное время писал романы на французском языке. Некоторое время жил в склепе на парижском кладбище Пер-Лашез.

Убедившись, что издатели скептически относятся к прозе русского эмигранта, он стал выдавать свои первые два романа («Дочь Героя Советского Союза» и «Время реки Амур») за переводы с русского. Третий роман «Французское завещание» (1995) попал к главе известного издательства и был опубликован значительным тиражом.

Он получил престижную Гонкуровскую премию, а также присуждаемую лицеистами Гонкуровскую премию и премию Медичи. Роман был переведен на 35 языков, в том числе и на русский, и сделал автора знаменитым. В том же году писателю было предоставлено гражданство Франции. В Сорбонне Макин защитил диссертацию «Поэтика ностальгии в прозе Бунина».

В одном из интервью Макин отмечал: «Меня спасло то, что я получил хорошую советскую закалку… выносливость, умение довольствоваться малым. Ведь за всем — готовность пренебречь материальным и стремиться к духовному». Сам себя он считает французским писателем, в одном из интервью высказывался так: «Есть такая национальность — эмигрант. Это когда корни русские сильны, но и влияние Франции огромно».

Отмечал, что ставит Сергея Довлатова «выше А. П. Чехова». Сам себя как писателя Макин считает маргиналом. По его собственным словам: «Пишу, чтобы человек поднялся, посмотрел на небо».

Неизменным лейтмотивом произведений Макина является попытка ухода от действительности, — отмечает профессор Д. Гиллеспи. Действие практически всех романов Макина происходит в СССР.

Перевод с французского Ю.ЯХНИНОЙ и Н.ШАХОВСКОЙ

Марианне Верон и Эрберу Лоттману, Лоре и Тьерри де Монталамбер, Жану-Кристофу

«Станет ли сибиряк просить у неба оливковых деревьев, а провансалец – клюквы?»

Жозеф де Местр. Петербургские вечера

«Я спросил у русского писателя о методе его работы, удивившись, почему он не переводит себя сам, ведь говорил он на очень чистом французском языке, с некоторой замедленностью, вызванной изощренностью его ума.

Он признался мне, что его замораживает Академия и ее словарь».

Альфонс Доде. Тридцать лет в Париже

Часть первая

Еще ребенком я догадывался, что эта особенная улыбка для каждой женщины означает удивительную маленькую победу. Да, мимолетное торжество над несбывшимися мечтами, над грубостью мужчин, над тем, что прекрасное и подлинное встречается в здешнем мире так редко. Если бы в ту пору я мог выразить это словами, я назвал бы такую манеру улыбаться «женственностью»… Но тогда мой язык был еще слишком конкретен. Я довольствовался тем, что разглядывал женские лица на фотографиях в нашем семейном альбоме и на некоторых улавливал этот отблеск красоты.

Эти женщины знали – чтобы быть красивыми, за несколько секунд до того, как их ослепит вспышка, надо произнести по слогам таинственные французские слова, смысл которых понимали немногие: «пё-титё-помм…» И тогда рот не растягивался в игривом блаженстве и не сжимался в напряженной гримасе, а словно по волшебству образовывал изящную округлость. И все лицо преображалось. Брови чуть заметно выгибались, овал щек удлинялся. Стоило сказать «пётитё помм», и тень отрешенной, мечтательной нежности заволакивала взгляд, утончала черты, и на снимок ложился приглушенный свет минувших дней.

Чары этой фотомагии усвоили самые разные женщины. Хотя бы вот эта московская родственница на единственной цветной фотографии в наших альбомах. Жена дипломата, она обычно разговаривала сквозь зубы и вздыхала от скуки, даже не успев вас выслушать. Но на фотографии я сразу распознал влияние «пётитё помм».

Отсвет этих слов ложился на лицо бесцветной провинциалки, безымянной тетушки, о которой вспоминали, только когда речь заходила о женщинах, так и не вышедших замуж после массового истребления мужчин во время последней войны. Даже Глаша, единственная в нашей семье крестьянка, на немногочисленных фотографиях, у нас сохранившихся, демонстрировала эту чудодейственную улыбку. Был, наконец, целый рой молоденьких родственниц, которые надували губки, стараясь на несколько бесконечных секунд, пока их снимали, удержать это ускользающее французское волшебство. Шепча свое «пётитё помм», они еще могли продолжать верить, что вся предстоящая жизнь будет соткана из таких благодатных мгновений…

Эту вереницу взглядов и лиц изредка перебивало изображение женщины с тонкими правильными чертами лица и большими серыми глазами. В самых старых альбомах она была еще молодой, и улыбка ее была пронизана потаенным очарованием «пётитё помм». Потом, с годами, в альбомах, все более новых и близких нашему времени, это выражение стиралось, подергиваясь дымкой печали и простоты.

Именно эта женщина, француженка, затерявшаяся в снежной бескрайности России, и научила остальных слову, которое дарило красоту. Моя бабушка по матери… Она родилась в начале века во Франции, в семье Норбера и Альбертины Лемонье. Тайна «пётитё помм» была, быть может, самой первой легендой, очаровавшей наше детство. И вдобавок это были одни из первых слов того языка, который моя мать в шутку называла «твой родной бабушки язык».

Однажды я обнаружил фотографию, которую не должен был видеть… Я проводил каникулы у бабушки, в городе на краю русской степи, где она оказалась после войны. Жаркие летние сумерки медленно затопляли комнаты сиреневым светом. Этот как бы нереальный свет ложился на фотографии, которые я рассматривал у открытого окна. Снимки были самыми старыми в нашем альбоме. Их образы уходили за далекий рубеж революции 1917 года, воскрешали времена царей и, главное, пробивали железный занавес, в ту пору весьма плотный, перенося меня то на паперть готического собора, то в аллею сада, поражавшего безупречной геометричностью своих насаждений. Я погружался в предысторию нашей семьи… И вдруг эта фотография!

Я увидел ее, когда из чистого любопытства открыл конверт, вложенный между последней страницей альбома и его обложкой. Непременная пачка фотографий, которые считаются недостойными чести фигурировать на шершавых картонных страницах альбома: пейзажи, про которые никто уже не помнит, где они сняты, лица, утратившие объемность, которую придает чувство или воспоминания. Про такую пачку каждый раз говорят, что надо бы ее рассортировать и решить судьбу этих неприкаянных душ…

Среди этих-то незнакомых людей и забытых пейзажей я ее и увидел… Молодая женщина, одежда которой странно выделялась на фоне элегантных нарядов тех, кто был изображен на других фотографиях. На ней был толстый ватник грязно-серого цвета, мужская шапка-ушанка. К груди она прижимала ребенка, завернутого в шерстяное одеяло.

«Каким образом затесалась она в общество этих мужчин во фраках и женщин в вечерних туалетах?» – пораженный, раздумывал я. И вообще вокруг нее на других фотографиях – величавые проспекты, колоннады, виды Средиземноморья. Присутствие этой женщины было анахронизмом, неуместным, необъяснимым. Вырядившаяся в одежду, в которой в наши дни расхаживали только женщины, зимой расчищавшие улицы от снежных завалов, она выглядела самозванкой в нашем семейном прошлом.

Я не слышал, как вошла бабушка. Она положила руку мне на плечо. Я вздрогнул, а потом, показав ей фотографию, спросил:

– Кто эта женщина?

На мгновение в глазах моей бабушки, всегда таких спокойных, метнулся испуг. Каким-то даже небрежным тоном она ответила вопросом на вопрос:

– Какая женщина?

Мы оба замолчали и прислушались. Комнату наполнило странное шуршание. Бабушка обернулась и, как мне показалась, обрадованно воскликнула:

– Мертвая голова! Смотри, мертвая голова!

Я увидел большую коричневую бабочку, сумеречного бражника, который трепетал, пытаясь проникнуть в обманную глубину зеркала. Я бросился к нему с вытянутой рукой, уже предвкушая, как мою ладонь защекочут его бархатистые крылышки… Но тут я заметил необычный размер бабочки.

– Да их же две! Это сиамские близнецы! – воскликнул я.

В самом деле, казалось, бабочки слиплись одна с другой. И тельца их судорожно трепыхались. К моему удивлению, бабочка-двойняшка не обращала на меня ни малейшего внимания и не пыталась спастись. Прежде чем накрыть ее ладонью, я успел заметить белые пятнышки на ее спинке – пресловутую мертвую голову. Мы больше не возвращались к разговору о женщине в ватнике… Я провожал взглядом полет отпущенной на волю бабочки – в небе она раздвоилась, и я понял, насколько способен понять десятилетний мальчик, что означало это слияние. Бабушкино смущение перестало меня удивлять.

Andreï Makine р. 10 сентября , Красноярск) - французский прозаик. Лауреат Гонкуровской премии (1995) .

Биография

Во Франции Макин подрабатывал уроками русского языка и в свободное время писал романы на французском языке. Убедившись, что издатели скептически относятся к прозе русского эмигранта, он стал выдавать свои первые два романа («Дочь Героя Советского Союза» и «Время реки Амур») за переводы с русского. Третий роман «Французское завещание» () попал к главе известного издательства и был опубликован значительным тиражом .

В одном из интервью Макин отмечал: «Меня спасло то, что я получил хорошую советскую закалку… выносливость, умение довольствоваться малым. Ведь за всем - готовность пренебречь материальным и стремиться к духовному» . Сам себя он считает французским писателем, в одном из интервью высказывался так: «Есть такая национальность - эмигрант. Это когда корни русские сильны, но и влияние Франции огромно» .

Неизменным лейтмотивом произведений Макина является попытка ухода от действительности, - отмечает профессор Д. Гиллеспи . Действие практически всех романов Макина происходит в СССР .

Признание

• 1995, «Французское завещание»: Гонкуровская преми, Премия Медичи, Гонкуровская премия лицеистов
• 1998, «Французское завещание»: финская литературная премия Эвы Йоэнпелто
• 2001, «Музыка жизни»: литературная премия телевизионной компании RTL и журнала «Lire» (Лир)
• 2005: премия Фонда Принца Пьера Монакского за вклад в литературу

Библиография

• La fille d’un héros de l’Union soviétique , 1990, Robert Laffont (ISBN 1-55970-687-2)
• Confession d’un porte-drapeau déchu , 1992, Belfond (ISBN 1-55970-529-9)
• Au temps du fleuve Amour , 1994, Editions du Félin (ISBN 1-55970-438-1)
• Le Testament français , 1995, Mercure de France (ISBN 1-55970-383-0)
• Le Crime d’Olga Arbelina , 1998, Mercure de France (ISBN 1-55970-494-2)
• Requiem pour l’Est , 2000, Mercure de France (ISBN 1-55970-571-X)
• La Musique d’une vie , 2001, Éditions du Seuil (ISBN 1-55970-637-6)
• La Terre et le ciel de Jacques Dorme , 2003, Mercure de France (ISBN 1-55970-739-9)
• La femme qui attendait , 2004, Éditions du Seuil (ISBN 1-55970-774-7)
• L’Amour humain , 2006, Éditions du Seuil (ISBN 0-340-93677-0)
• «Le Monde selon Gabriel», 2007, Éditions du Rocher
• La Vie d’un homme inconnu , 2009, Editions du Seuil
• Une femme aimée , 2013, Editions du Seuil

Исследования

• www.unn.ru/pages/issues/vestnik/99999999_West_2009_6(2)/19.pdf
• Йотова, Рени. Образът на Франция и Русия във Френското завещание на Андрей Макин. - В: Езици и култури в диалог: Традиции, приемственост, новаторство. Конференция, посветена на 120-годишната история на преподаването на класически и нови филологии в Софийския университет «Св. Климент Охридски». София, УИ, 2010.
• www.lihachev.ru/pic/site/files/lihcht/2012_Sbornik/2012_Dokladi/2012_plen/015_2012_plen.pdf

Напишите отзыв о статье "Макин, Андрей"

Примечания

Ссылки

• в «Журнальном зале »

Отрывок, характеризующий Макин, Андрей

Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.

Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.

Писатель Андрей Макин, француз и русский, родившийся в Красноярске и прославившийся в Париже, стал вчера членом Французской академии. Рассказывает парижский корреспондент “Ъ” АЛЕКСЕЙ ТАРХАНОВ.

Андрей Макин в Academie francaise - на своем месте. Он столь страстный поклонник французского языка, каким может быть только человек, родившийся за границами Франции. Но при этом не стал латинизировать своего имени, оставшись для новой родины Andrei Makine.

59-летний Макин родился в Красноярске. Французскому его выучила бабушка по имени Шарлотта Лемоннье, которую история ХХ века навсегда заперла в Сибири. Выпускник филфака МГУ, он преподавал французский в педагогическом институте в Новгороде, а в 1987 году, поехав во Францию, попросил там убежища.

История его первых лет жизни в чужой тогда стране кажется сочиненной беллетристом, начисто лишенным макинского чувства меры. Чего стоит хотя бы преждевременное поселение на кладбище Пер-Лашез в склепе, где, по счастью, были и свет, и вода. Он зарабатывал уроками русского и изо всех сил пытался напечататься во Франции. Никто не верил, что русский с сомнительными документами может писать по-французски. Так продолжалось до тех пор, пока он не выдал одну из своих книг за перевод с русского. Издатель поверил - и роман «Дочь Героя Советского Союза» вышел во Франции «в переводе Альбера Лемоннье», как потом и «Время реки Амур». Среди его 16 произведений некоторые подписаны Габриэль Осмонд, но к счастью, ему не пришлось далее множить псевдонимы.

Живя с переводчиком в редком согласии, он все-таки оставил своего Лемоннье истории и опубликовал под собственным именем «Французское завещание». В 1995 году «Завещание» принесло ему Гонкуровскую премию - патент на то, чтобы считаться французским писателем, давно будучи таковым. Множество последовавших премий окончательно примирили его с издателями и, главное, с иммиграционными властями. В том же году он получил долгожданное французское гражданство.

Андрей Макин делит к Франции и России и любовь, и неприязнь. У него есть претензии к каждому из своих отечеств, и каждое он не склонен давать в обиду. Его считали то сторонником, то противником путинской России или саркозистско-олландовской Франции, но он считает, что занят в жизни гораздо более важным и одиноким делом, чем высказыванием мнений о политике. Когда его спрашивают, кто же он, русский или француз, он отвечает: «Есть такая национальность - эмигрант. Это когда корни русские сильны, но и влияние Франции огромно».

Макин считает, что его книги в России еще ждут своих переводчиков, и готов не спешить с этим до тех пор, пока таковые не появятся и не будут им одобрены в мелочах. Пример многоязычного Набокова его не привлекает. Его кумир скорее Иван Бунин. Диссертацию по его творчеству, названную «Поэтика ностальгии», он защищал в Сорбонне в 1991 году и утверждает, что «Бунин, не эмигрируй он, никогда бы не написал “Жизнь Арсеньева”, не залетел бы на такую высоту».

В этом есть, несомненно, и много личного. Макин не раз подчеркивал, что ему в его собственной истории очень пригодился советский опыт выживания. Он не склонен себя недооценивать - недаром в этом году выдвинул свою кандидатуру на вступление во Французскую академию. 40 ее пожизненных членов, именуемых «бессмертными», считаются верховными авторитетами во французском языке и литературе.

Макин - пятый за историю Academie francaise выходец из России, занявший место среди «бессмертных». Предшественниками были Жозеф Кессель и его племянник Морис Дрюон, Анри Труайя и нынешняя секретарь академии Элен Каррер д`Анкос. Будем ждать вступительной речи (которую по традиции Макин должен посвятить человеку, кресло №5 которого сейчас займет, франко-алжиркой писательнице Ассии Джебар, скончавшейся в феврале нынешнего года). А также возможности взглянуть на писателя в вышитом золотом зеленом мундире-фраке и при обязательной по этому случаю шпаге.