Дмитрий Сергеевич Лихачёв (1906-1999) — советский и российский филолог, культуролог, искусствовед, академик РАН (АН СССР до 1991 года). Председатель правления Российского (Советского до 1991 года) фонда культуры (1986—1993). Автор фундаментальных трудов, посвящённых истории русской литературы (главным образом древнерусской) и русской культуры. 8 февраля 1928 года был арестован за участие в студенческом кружке «Космическая академия наук», где незадолго до ареста сделал доклад о старой русской орфографии, «попранной и искажённой врагом Церкви Христовой и народа российского»; осуждён на 5 лет за контрреволюционную деятельность. До ноября 1931 года - политзаключённый в Соловецком лагере особого назначения. Досрочно освобождён в 1932 году и позже вернулся в Ленинград.

В начале февраля 1928 г. столовые часы у нас на Ораниенбаумской улице пробили восемь раз. Я был один дома, и меня сразу охватил леденящий страх. Не знаю даже почему. Я слышал бой наших часов в первый раз. Отец не любил часового боя, и бой в часах был отключен еще до моего рождения. Почему именно часы решились в первый раз за двадцать один год пробить для меня мерно и торжественно?

Восьмого февраля под утро за мной пришли: следователь в форме и комендант наших зданий на Печатном Дворе Сабельников. Сабельников был явно расстроен (потом его ожидала та же участь), а следователь был вежлив и даже сочувствовал родителям, особенно, когда отец страшно побледнел и повалился в кожаное кабинетное кресло. Следователь поднес ему стакан воды, и я долго не мог отделаться от острой жалости к отцу. Сам обыск занял не много времени. Следователь справился с какой-то бумажкой, уверенно подошел к полке и вытащил книгу Г. Форда «Международное еврейство» в красной обложке. Для меня стало ясно: указал на книгу один мой знакомый по университету, который ни с того ни с сего заявился ко мне за неделю до ареста, смотрел книги и все спрашивал, плотоядно улыбаясь, — нет ли у меня какой-нибудь антисоветчины. Он уверял, что ужасно любит эту безвкусицу и пошлость.

Мать собрала вещи (мыло, белье, теплые вещи), мы попрощались. Как и все в этих случаях, я говорил: «Это недоразумение, скоро выяснится, я быстро вернусь». Но уже тогда в ходу были массовые и безвозвратные аресты. На черном фордике, только-только появившемся тогда в Ленинграде, мы проехали мимо Биржи. Рассвет уже набрал силу, пустынный город был необычайно красив. Следователь молчал. Впрочем, почему я называю его «следователь». Настоящим следователем у меня был Александр (Альберт) Робертович Стромин, организатор всех процессов против интеллигенции конца 20-х — начала 30-х гг., создатель «академического дела», дела Промпартии и пр. Впоследствии он был в Саратове начальником НКВД и расстрелян «как троцкист» в 1938 г.

После личного обыска, при котором у меня отобрали крест, серебряные часы и несколько рублей, меня отправили в камеру ДПЗ на пятом этаже — дом предварительного заключения на Шпалерной (снаружи это здание имеет три этажа, но во избежание побегов тюрьма стоит как бы в футляре). Номер камеры был 273: градус космического холода. В университете я увлекался Л.П. Карсавиным, а когда оказался в ДПЗ, то волею судеб попал в одну камеру с братом близкой Льву Платоновичу женщины. Помню этого юношу, — носившего вельветовую куртку и тихонько, чтобы не услышала стража, отлично напевавшего цыганские романсы. Перед этим я читал книгу Л.П. Карсавина «Noctes petropolitanae».

Пожалуй, эта камера, в которой я просидел ровно полгода, была действительно самым тяжелым периодом моей жизни. Тяжелым психологически. Но в ней я познакомился с огромным числом людей, живших по совсем разным принципам. Упомяну некоторых из моих сокамерников. В «одиночке» 273, куда меня втолкнули, оказался энергичный нэпман Котляр, владелец какого-то магазина. Его арестовали накануне (это был период ликвидации НЭПа). Он сразу же предложил мне навести чистоту в камере.

Воздух там был чрезвычайно тяжелый. Покрашенные когда-то масляной краской стены были черны от плесени. Стульчак был грязный, давно не чищенный. Котляр потребовал у тюремщиков тряпку. Через день или два нам бросили чьи-то шерстяные кальсоны. Котляр предположил — снятые с расстрелянного. Подавляя в себе подступавшую к горлу рвоту, мы принялись оттирать от плесени стены, мыть пол, который был мягок от грязи, а главное — чистить стульчак. Два дня тяжелой работы были спасительны. И результат был: воздух в камере стал чистым. Третьим втолкнули в нашу «одиночку» профессионального вора. Когда меня вызвали ночью на допрос, он посоветовал мне надеть пальто (у меня с собой было отцовское теплое зимнее пальто на беличьем меху):

«На допросах надо быть тепло одетым — будешь спокойнее». Допрос был единственным (если не считать обычного заполнения анкеты перед тем). Я сидел в пальто, как в броне. Следователь Стромин (организатор, как я уже сказал, всех процессов конца 20-х — начала 30-х гг. против интеллигенции, — не исключая и неудавшегося «академического») не смог добиться от меня каких-либо нужных ему сведений (родителям моим сказали: «Ваш сын ведет себя плохо»). В начале допроса он спросил: «Почему в пальто?». Я ответил: «Простужен» (так научил меня вор). Стромин, видимо, боялся инфлуэнцы (так называли тогда грипп), и допрос не был изматывающе длинным. Потом в камере попеременно были: мальчик китаец (по каким-то причинам в ДПЗ сидело в 1928 г. много китайцев), у которого я безуспешно пытался учиться китайскому; граф Рошфор (кажется, так его фамилия) — потомок составителя царского положения о тюрьмах; крестьянский мальчик, впервые приехавший в город и «подозрительно» заинтересовавшийся гидропланом, которого никогда раньше не видел. И многие другие.

Интерес ко всем этим людям поддерживал меня. Гулять полгода водил нашу камеру «дедка» (так мы его звали), который при царском правительстве водил и многих революционеров. Когда он к нам привык, он показал нам и камеры, где сидели разные революционные знаменитости. Жалею, что я не постарался запомнить их номера. Был «дедка» суровый служака, но он не играл в любимую игру стражников — метлами загонять друг к другу живую крысу. Когда стражник замечал пробегающую крысу на дворе, он начинал ее мести метлой — пока она не обессилит и не сдохнет. Если находились тут же другие стражники, они включались в этот гон и с криками гнали метлой крысу друг к другу — в воображаемые ворота. Эта садистская игра вызывала у стражников необычайный азарт. Крыса в первый момент пыталась вырваться, убежать, но ее мели и мели с визгом и воплями. Наблюдавшие за этим из-под «намордников» в камерах заключенные могли сравнивать судьбу крысы со своей.

Спустя полгода следствие закончилось, и меня перевели в общую библиотечную камеру. В библиотечной камере (в которой, кстати, после меня сидел, как вспоминает, Н.П. Анциферов) было много интереснейшего народа. Спали на полу — даже впритык к стульчаку. Там для развлечения мы попеременно делали «доклады» с последующим их обсуждением. Неистребимая в русской интеллигенции привычка к обсуждению общих вопросов поддерживала ее и в тюрьмах, и в лагерях. Доклады все были на какие-либо экстравагантные темы, с тезисами, резко противоречащими общепринятым взглядам. Это была типичная черта всех тюремных и лагерных докладов. Придумывались самые невозможные теории. Выступал с докладом и я. Тема моя была о том, что каждый человек определяет свою судьбу даже в том, что могло показаться случаем. Так все поэты-романтики рано погибали (Ките, Шелли, Лермонтов и т. д.). Они как бы «напрашивались» на смерть, на несчастья. Лермонтов даже стал хромать на ту же ногу, что и Байрон. Относительно долголетия Жуковского я высказал тоже какие-то соображения. Реалисты, напротив, жили долго. А мы, следуя традициям русской интеллигенции, сами определили свой арест. Это наша «вольная судьба». Через полвека, читая «Прогулки с Пушкиным» А. Синявского, я подумал: «Какая типично тюремно-лагерная выдумка» — вся его концепция о Пушкине. Впрочем, я и еще делал такие «ошарашивающие» доклады, — но уже на Соловках. Об этом после.

Самым интересным человеком в библиотечной камере был несомненно глава петроградских бойскаутов граф Владимир Михайлович Шувалов. Сразу после революции я встречал его иногда на улицах в бойскаутской форме с высокой бойскаутской палкой и в своеобразной шляпе. Сейчас, в камере, он был сумрачен, но крепок и подтянут. Занимался он логикой. Насколько я помню, это были какие-то соображения, продолжавшие «Логические исследования» Гуссерля. Как он мог для работы полностью отключаться от шумной обстановки камеры, — не понимаю. Должно быть, у него была большая воля и большая увлеченность. Когда он излагал результаты своих поисков, я, хотя и занимался перед этим логикой у А.И. Введенского и С.И. Поварнина (у которого занимался ранее и сам Шувалов), с трудом его понимал.

Впоследствии он получил высылку и полностью исчез из моего поля зрения. Кажется, его родственница (м. б., жена) работала в Русском музее, занимаясь иконами. Странные все-таки дела творились нашими тюремщиками. Арестовав нас за то, что мы собирались раз в неделю всего на несколько часов для совместных обсуждений волновавших нас вопросов философии, искусства и религии, они объединили нас сперва в общей камере тюрьмы, а потом надолго в лагерях, комбинировали наши встречи с другими такими же заинтересованными в решении мировоззренческих вопросов людьми нашего города, а в лагерях — широко и щедро с людьми из Москвы, Ростова, Кавказа, Крыма, Сибири. Мы проходили гигантскую школу взаимообучения, чтобы исчезать потом в необъятных просторах нашей родины.

В библиотечной камере, куда по окончании следствия собирали людей, ожидавших срока, я увидел сектантов, баптистов (один из них перешел нашу границу откуда-то с запада и ожидал расстрела, не спал ночами), сатанистов (были и такие), теософов, доморощенных масонов (собиравшихся где-то на Большом проспекте Петроградской стороны и молившихся под звуки виолончели; кстати, — какая пошлость!). Фельетонисты ОГПУ «братья Тур» пытались время от времени вывести всех нас в смешном и зловредном виде (о нас они опубликовали в «Ленинградской правде» пересыпанный ложью фельетон «Пепел дубов», о других — «Голубой интернационал» и пр.). О фельетоне «Пепел дубов» вспоминал впоследствии и М.М. Бахтин.

Объединились и наши родные, встречаясь на передачах и у различных «окошечек», где давали, а чаще не давали, справки о нас. Советовались — что передать, что дать на этап, где и что достать для своих заключенных. Многие подружились. Мы уже догадывались — кому и сколько дадут. Однажды всех нас вызвали «без вещей» к начальнику тюрьмы. Нарочито мрачным тоном начальник тюрьмы, как-то особенно завывая, прочел нам приговор. Мы стоя его слушали. Неподражаем был Игорь Евгеньевич Аничков. Он с демонстративно рассеянным видом разглядывал обои кабинета, потолок, не смотрел на начальника и, когда тот кончил читать, ожидая, что мы бросимся к нему с обычными ламентациями: «мы не виноваты», «мы будем требовать настоящего следствия, очного суда» и пр., Игорь Евгеньевич, получивший 5 лет, как и я, подчеркнуто небрежно спросил: «Это все? Мы можем идти?» — и, не дожидаясь ответа, повернул к двери, увлекая нас за собой, к полному недоумению начальника и конвоиров, не сразу спохватившихся. Это было великолепно!

Заодно пользуюсь случаем, чтобы исправить некоторые неточности, сообщаемые О.В. Волковым в книге «Погружение во тьму» (Париж, 1987. С. 90-94). И. Е. Аничков имел не 3 года лагерного срока, а 5 лет, и после «освобождения» в 1931 г. скитался по ссылкам так же, как и сам О. В. Волков. После смерти Сталина И. Е. Аничков вернулся в Ленинград, где несколько лет преподавал в Педагогическом институте, подвергаясь постоянным «проработкам» за нежелание признавать «новое учение о языке» Н. Я. Марра и марксистское учение в целом. Его мать Анна Митрофановна Аничкова никогда профессором университета не была, жила частными уроками и преподаванием языков в частном же «Фонетическом институте» С. К. Боянуса и умерла весной 1933 г. в коммунальной квартире на Французской набережной.

Недели через две после вынесения приговора нас всех вызвали «с вещами» (на Соловках выкрикивали иначе: «Вылетай пулей с вещишками») и отправили в черных воронах на Николаевский (теперь Московский) вокзал. Подъехали к крайне правым путям, откуда сейчас отправляются дачные поезда. По одному мы выходили из «черного ворона», и толпа провожавших в полутьме (был октябрьский вечер), узнавая каждого из нас, кричала: «Коля!», «Дима!», «Володя!». Толпу еще не боявшихся тогда родных и друзей, просто товарищей по учению или службе, грубо отгоняли солдаты конвойного полка с шашками наголо. Два солдата, размахивая шашками, ходили перед провожавшими, пока нас один конвой передавал другому по спискам.

Сажали нас в два «столыпинских» вагона, считавшихся в царское время ужасными, а в советское время приобретших репутацию даже комфортабельных. Когда нас наконец распихали по клеткам, новый конвой стал нам передавать все то, что было принесено нам родными. От Университетской библиотеки я получил, большой кондитерский пирог. Были и цветы. Когда поезд тронулся, из-за решетки показалась голова начальника конвоя (о идиллия!), дружелюбно сказавшая: «Уж вы, ребята, не серчайте на нас: служба такая! Что если не досчитаемся?». Кто-то ответил: «Ну, а зачем же непременно матом и шашками на провожавших?».

Цит. по изданию: Лихачев Д.С. Воспоминания. - М.: Вагриус, 2006. - (Серия: Мой 20 век).

Статья посвящена краткой биографии Дмитрия Сергеевича Лихачева - известного российского деятеля культуры, прославившего своими трудами в области истории литературы.

Биография Лихачева: становление ученого
Лихачев родился в 1906 г. в скромной интеллигентной семье. Начинал обучение в царской гимназии, после революции продолжил учиться в советской школе. В 1923 г. стал студентом Петроградского университета, которые успешно закончил, получив дипломы по двум филологическим специальностям. Занимался историей славянской литературы.
В это же время состоял в студенческом кружке, за что был арестован и отправлен в исправительный лагерь. Отбыл четыре года заключения, освобожден досрочно без ограничения прав за успехи в труде. Лихачев вспоминал, что все беды лагерной жизни только закалили его характер. Никакие страдания не должны быть причиной отказа человека от своих нравственных и духовных принципов. Дмитрий Сергеевич смог восстановиться в университете и закончить образование. В 1935 г. Лихачев издал свою первую научную статью, материалы для которой были собраны во время заключения. Через год с него была снята судимость.
Лихачев был приглашен в Институт русской литературы, начав карьеру научного сотрудника. Не смог поступить в аспирантуру, так как к бывшему заключенному были предъявлены особые, слишком строгие, требования.
В годы войны Лихачев находился в осажденном Ленинграде, но и в этих условиях не прекращал свой научной деятельности. В это время им была написана брошюра "Оборона древнерусских городов".

Биография Лихачева: расцвет деятельности
В 1947 г. Лихачев стал доктором наук.
Лихачева прежде всего интересовала славянская культура, ее история и развитие. Дмитрий Сергеевич путем своих научных исследований доказывал, что искусство славянских народов занимает одно из центральных мест в общечеловеческой культуре.
Лихачев отстаивал точку зрения, согласно которой первоначальные русские летописи были подвергнуты значительной переработке с изменением смысла в целях удовлетворения каких-либо интересов. Его интересовала художественная ценность древнейших русских письменных источников. Особенностью метода Лихачева был комплексный подход к различным проявлениям древнерусского искусства.
Переводы Дмитрием Сергеевичем выдающихся древнерусских произведений - "Слова о полку Игореве" и "Повести временных лет" считаются классическими и одними из самых удачных.
Лихачев был одним из крупнейших специалистов в области славянской литературы. Помимо этого он занимал принципиальную позицию в области общественных отношений, призывая страну к демократии. Он постоянно выступал в защиту людей, обвиняемых властью в стандартных грехах: антисоветской позиции, буржуазности, формализме и т. д. Многие талантливые люди обязаны Дмитрию Сергеевичу сохранением своего положения.
Особенностью деятельности Лихачева было то, что даже в своих сугубо научных исследованиях он выступает прежде всего как учитель, стремящийся пробудить в читателя подлинный интерес к культурной жизни. Лихачев утверждал, что любой человек обязан быть интеллигентным, считая это качество главным. Интеллигентность человека определяет его правильное отношение к окружающей жизни, позволяет определить истинные и ложные ценности.
В 1970 г. Лихачев становится академиком СССР.
Во время травли, объявленной властью на А. Д. Сахарова, отказался подписать письмо с его обвинением. В это же время принял участие в работе Солженицына над книгой "Архипелаг ГУЛАГ".
Лихачев принимал активное участие в политической жизни страны во время Перестройки. Он был главным советником М. Горбачева по культуре. В Перестройке Лихачев видел попытку освобождения от тяготивших страну идеологических уз, пересмотр культурных ценностей, возрождение исконных национальных традиций.
Лихачев умер в 1999 г. Список достижений и наград академика огромен. Он стал автором более тысячи научных работ, был членом зарубежных Академий наук, почетным доктором различных университетов по всему миру и мн. др. Книги и статьи академика были переведены на многие иностранные языки. Многие по праву считают академика "совестью русской культуры".

Дмитрий Сергеевич Лихачёв - российский ученый-литературовед, историк культуры, текстолог, публицист, общественный деятель.
Родился 28 ноября (по старому стилю - 15 ноября) 1906 в Петербурге, в семье инженера. 1923 - окончил трудовую школу и поступил в Петроградский университет на отделение языкознания и литературы факультета общественных наук. 1928 - окончил Ленинградский университет, защитив два диплома - по романо-германской и славяно-русской филологии.
В 1928 - 1932 был репрессирован: за участие в научном студенческом кружке Лихачев был арестован и сидел в Соловецком лагере. В 1931 - 1932 находился на строительстве Беломорско-Балтийского канала и был освобожден как "ударник Белбалтлага с правом проживания по всей территории СССР".
1934 - 1938 работал в Ленинградском отделении издательства АН СССР. Обратил на себя внимание при редактировании книги А.А. Шахматова "Обозрение русских летописных сводов" и был приглашен на работу в отдел древнерусской литературы в Ленинградского института русской литературы (Пушкинский дом), где с 1938 вел научную работу, с 1954 руководил сектором древнерусской литературы. 1941 - защитил кандидатскую диссертацию "Новгородские летописные своды XII века".
В осажденном фашистами Ленинграде Лихачев, в соавторстве с археологом М.А. Тиановой, написал брошюру "Оборона древнерусских городов", которая появилась в блокадном 1942.
В 1947 защитил докторскую диссертацию "Очерки по истории литературных форм летописания XI - XVI вв.". 1946-1953 - профессор ЛГУ. 1953 - член-корреспондент АН СССР, 1970 - академик АН СССР, 1991 - академик РАН. Иностранный член Академий наук: Болгарской (1963), Австрийской (1968), Сербской (1972), Венгерской (1973). Почетный доктор университетов: Торуньского (1964), Оксфордского (1967), Эдинбургского (1970). 1986 - 1991 - председатель правления Советского фонда культуры, 1991 - 1993 - председатель правления Российского международного фонда культуры. Государственная премия СССР (1952, 1969). 1986 - Герой Социалистического Труда. Награжден орденом Трудового Красного Знамени и медалями. Первый кавалер возрожденного ордена Святого Андрея Первозванного (1998).
Библиография
Полная библиография на сайте автора.
1945 - "Национальное самосознание Древней Руси"
1947 - "Русские летописи и их культурно-историческое значение"
1950 - "Повесть временных лет"
1952 - "Возникновение русской литературы"
1955 - "Cлово о полку Игореве. Историко-литературный очерк"
1958 - "Человек в литературе Древней Руси"
1958 - "Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в России"
1962 - "Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого"
1962 - "Текстология. На материале русской литературы Х - XVII вв."
1967 - "Поэтика древнерусской литературы"
1971 - "Художественное наследие Древней Руси и современность" (совместно с В.Д. Лихачевой)
1973 - "Развитие русской литературы X - XVII вв. Эпохи и стили"
1981 - "Заметки о русском"
1983 - "Земля родная"
1984 - "Литература - реальность - литература"
1985 - "Прошлое - будущему"
1986 - "Исследования по древнерусской литературе"
1989 - "О филологии"
1994 - Письма о добром
2007 - Воспоминания
Русская культура
Титулы, награды и премии
* Герой Социалистического Труда (1986)
* Орден Святого Андрея Первозванного (30 сентября 1998) - за выдающийся вклад в развитие отечественной культуры(вручён орден за № 1)
* Орден «За заслуги перед Отечеством» II степени (28 ноября 1996) - за выдающиеся заслуги перед государством и большой личный вклад в развитие русской культуры
* Орден Ленина
* Орден Трудового Красного Знамени (1966)
* Медаль «50 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» (22 марта 1995)
* Медаль Пушкина (4 июня 1999) - в ознаменование 200-летия со дня рождения А. С. Пушкина, за заслуги в области культуры, просвещения, литературы и искусства
* Медаль «За трудовую доблесть» (1954)
* Медаль «За оборону Ленинграда»(1942)
* Медаль «30 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» (1975)
* Медаль «40 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» (1985)
* Медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» (1946)
* Медаль «Ветеран труда» (1986)
* Орден Георгия Димитрова (НРБ, 1986)
* Два ордена «Кирилла и Мефодия» I степени (НРБ, 1963, 1977)
* Орден «Стара Планина» I степени (Болгария, 1996)
* Орден «Мадарский всадник» I степени (Болгария, 1995)
* Знак Исполкома Ленсовета «Жителю блокадного Ленинграда»
В 1986 году организовал Советский (ныне Российский) Фонд культуры и был председателем президиума Фонда по 1993 год. С 1990 года входит в Международный комитет по организации Александрийской библиотеки (Египет). Избирался депутатом Ленинградского городского Совета (1961-1962, 1987-1989).
Иностранный член академий наук Болгарии, Венгрии, Академии наук и искусств Сербии. Член-корреспондент Австрийской, Американской, Британской, Итальянской, Геттингенской академий, член-корреспондент старейшего общества США - Философского. Член Союза писателей с 1956 года. С 1983 года - председатель Пушкинской комиссии РАН, с 1974 года - председатель редколлегии ежегодника «Памятники культуры. Новые открытия». С 1971 по 1993 год возглавлял редколлегию серии «Литературные памятники», с 1987 года является членом редколлегии журнала «Новый мир», а с 1988 года - журнала «Наше наследие».
Русской академией искусствознания и музыкального исполнительства награждён орденом искусств «Янтарный крест» (1997). Награждён Почётным дипломом Законодательного Собрания Санкт-Петербурга (1996). Награждён Большой золотой медалью имени М. В. Ломоносова (1993). Первый Почётный гражданин Санкт-Петербурга (1993). Почётный гражданин итальянских городов Милана и Ареццо. Лауреат Царскосельской художественной премии (1997).
* В 2006 году Фондом имени Д. С. Лихачева и Правительством Санкт-Петербурга была учереждена премия имени Д. С. Лихачева.
* В 2000 году Д. С. Лихачёву посмертно была присуждена Государственная премия России за развитие художественного направления отечественного телевидения и создание общероссийского государственного телеканала «Культура». Изданы книги «Русская культура»; «Небесная линия города на Неве. Воспоминания, статьи».
Интересные факты
* Указом Президента Российской Федерации 2006 год объявлен в России годом Дмитрия Сергеевича Лихачёва.
* Имя Лихачёва присвоено малой планете № 2877 (1984).
* В 1999 году, по инициативе Дмитрия Сергеевича был создан Пушкинский лицей № 1500, в Москве. Академик не увидел лицея и через три месяца после постройки здания умер.
* Ежегодно в честь Дмитрия Сергеевича Лихачёва в ГОУ гимназии № 1503 города Москвы и Пушкинском лицее № 1500 проводятся Лихачёвские чтения, на которых съезжаются ученики различных городов и стран с выступлениями, посвящёнными памяти великого гражданина России.
* Распоряжением губернатора Санкт-Петербурга в 2000 году имя Д. С. Лихачёва присвоено школе № 47 (Плуталова улица (Санкт-Петербург), дом № 24), где также проводятся Лихачёвские чтения.
* В 1999 году имя Лихачёва присвоено Российскому научно-исследовательскому институту культурного и природного наследия.

28 ноября 1906 года родился Дмитрий Сергеевич Лихачев. В его жизни было многое: арест, лагерь, блокада и большая научная работа. Лихачев был практически "совестью нации". Вспомним 7 малоизвестных фактов о нём.

Первая любовь - театр

Больше всего маленькому Диме нравилось бывать в театре. Первый спектакль, на который его привезли, «Щелкунчик», впечатлил тем, что прямо на сцене падал снег и была елка. Театр стал навсегда любимым местом. « «Дон Кихот», «Спящая» и «Лебединое», «Баядерка» и «Корсар» неразрывны в моем сознании с голубым залом Мариинского, входя в который я и до сих пор ощущаю душевный подъем и бодрость», - писал Лихачев. В его кабинете висел голубой бархатный занавес из Мариинского театра. В 1940-х годах Дмитрий Сергеевич приобрел его в комиссионном магазине.

Красный университет

Лихачев поступил в университет в 16 лет на факультет общественных наук (ФОН - тогда шуточно расшифровывали как «Факультет ожидающих невест»). Учиться было до чрезвычайности интересно. Лекций обязательных для посещения не было, но студенты и преподаватели, увлеченные своими предметами, могли засиживаться в аудитории до ночи. Университет 1920-х годов представлял собой пеструю картину: среди студентов были и участники гражданской войны, и дети интеллигенции, воспитанные гувернтантками. Профессоров разделяли «на «красных» и «старых»... «Красные» знали меньше, но обращались к студентам «товарищи»; старые профессора знали больше, но говорили студентам «коллеги»», - вспоминал Лихачев. Его любимым предметом была логика: «С первого курса я посещал практические занятия по логике профессора А. И. Введенского, которые он по иронии судьбы вел в помещении бывших Женских Бестужевских курсов. «По иронии судьбы» - ибо женщин он открыто не признавал способными к логике».

«Космическая академия наук» и доклад

Дмитрий Сергеевич был осужден за участие в «Космической академии наук» как контрреволюционер. Этот молодежный кружок не преследовал политические цели. Его участники заявляли о своей верности юмору, оптимизму и дружбе. Идея Академии родилась случайно, во время прогулки на Кавказе.
Каждому из девяти участников, согласно его склонностям, присваивали кафедры («апологетического богословия», «изящной химии», «изящной психологии»). Сам Лихачев получил кафедру «старой орфографии», или в другом варианте «кафедру меланхолической филологии». Друзья собирались открыто каждую неделю, пели песни, катались на лодках, ездили в Царское Село.

Ими был провозглашен принцип «веселой науки»: «науки, которая не только ищет истину, но истину радостную и облеченную в веселые формы».

Лихачев сделал доклад «Об утраченных преимуществах старой орфографии». Сам академик впоследствии сетовал, что это сообщение спустя многие годы воспринимают серьезно: «доклад шуточный... доклад ироничен и соответствует духу карнавала, господствовавшему в Космической Академии».

Соловки научили добру

8 февраля 1928 года «академиков» арестовали. Лихачева отправили на Соловки. Там он пережил «общие работы» и сыпной тиф. Больше всего Соловки убедили Лихачева в том, что в каждом человеке есть непременно что-то хорошее. Квартирный вор Овчинников и бандит-налетчик Иван Комиссаров, сидевший с Лихачевым в одной камере, спасли ему жизнь. «Пребывание на Соловках было для меня всю жизнь самым значительным периодом жизни», - писал исследователь. Но поездка на Соловки в 1966 году оставила у Дмитрия Сергеевича тяжелые впечатления: «Один памятник для всех сотен могил, рвов, ям, в которых были засыпаны тысячи трупов, открытый уже после моего последнего посещения Соловков, должен, как мне представляется, еще более подчеркивать обезличивание, забвение, стертость прошлого. Увы, тут уже ничего не сделаешь. Надо призвать свою память, ибо помнить прошлое Соловков стало уже больше некому».

Детское одеяло

На Соловках у Лихачева был маленький матрас, набитый волосом, и детское пуховое одеяло - самая легкая и необходимая поклажа. Укрыться таким одеялом можно было только по диагонали. Зимой, чтобы не замерзнуть, надо было укрываться еще чем-то. Но «лежать под детским одеялом - это ощущать дом, домашних, заботы родителей и детскую молитву на ночь», - вспоминал академик.

Злополучное прилагательное

В 1935 году вышла статья Лихачева «Черты первобытного примитивизма воровской речи». Мечтая о научной стезе, Лихачев пытался поступить в аспирантуру Института речевой культуры. Первый экзамен был политическим, и ответ Лихачева, который прочел «Азбуку коммунизма» Бухарина, не понравился экзаменаторам. На экзамене по специальности был задан вопрос: «Что такое прилагательное и укажите виды прилагательных». С этого экзамена Лихачев ушел, не ответив. Определение было далеко не просто. «Одним словом: бедные школьники...», - заключал Лихачев, зная, что, по мнению экзаменатора, на этот сложный лингвистический вопрос «мог бы ответить любой школьник». Зато древнерусская литература получила замечательного исследователя.

«Поэзия садов»

В 1985 году Лихачев был награжден дипломом за фильм «Поэзия садов» (Ленфильм). Еще до выхода фильма он 20 лет занимался этой темой с точки зрения науки, а вообще интересовался ими всю жизнь. Сам ученый отвечал на вопрос о том, как его интерес к садам связан с его интересом к литературе так: «Стилистические особенности садов дают часто нам ключ к стилистическим особенностям русской поэзии». Лихачев мог удивительно много интересного рассказать о Петергофе, Ораниенбауме, Павловском, Царском Селе, Коломенском. Каждый сад для него был непременно связан с тем или иным поэтом. «То, что я занимаюсь садами, это для меня органично. Я думаю, что буду заниматься садами до конца своей жизни... Сады играют особую роль, они нужны для наших сердец, мы слишком сейчас заняты городом», - говорил Лихачев.

1989. Академик Дмитрий Лихачев, Фото: Д. Бальтерманц

Причуды времени

Счастье, что в нашей коллективной культурной памяти советская эпоха отразилась не только как время гимнов и репрессий. Мы помним ее героев. Мы знаем их в лицо, знаем их голоса. Кто-то защищал страну с винтовкой в руках, кто-то – с архивными документами.

Очень точно представляют одного из таких героев строки из книги Евгения Водолазкина: «Человеку, с устройством русской жизни не знакомому, трудно было бы объяснить, почему к заведующему Отделом древнерусской литературы приходили за поддержкой провинциальные библиотекари, директора институтов, известные политики, учителя, врачи, художники, сотрудники музеев, военные, бизнесмены и изобретатели. Иногда приходили сумасшедшие».

Тот, о ком пишет Водолазкин, — Дмитрий Сергеевич Лихачев (1906-1999).

К главному специалисту по древнерусской культуре приходили как к главному специалисту по всему хорошему.

Но почему уже совсем немолодого Лихачева избивали в подъезде, поджигали квартиру? Кто-то так агрессивно выражал свое несогласие с его трактовкой «Слова о полку Игореве»?..

Просто Лихачев не участвовал в хоровом осуждении Андрея Сахарова. Он имел смелость помогать Александру Солженицыну в создании «Архипелага ГУЛАГа». Он занялся борьбой с неграмотной реставрацией, с бездумными сносами памятников архитектуры. Это потом, спустя десятилетия, за активную гражданскую позицию стали награждать. А тогда Дмитрий Сергеевич сам пытался ограждать себя от нападок и нападений. Не надеясь на здравый смысл окружающих и милицию.

И вот что важно: он не переживал это как личную обиду, унижение достоинства. Ему было обидно, что житейская суета отнимала у него время от занятий наукой. Вообще, судьба довольно парадоксально распорядилась личным временем академика Лихачева. Он — мне кажется, грустно улыбаясь, — писал: «Время меня перепутало. Когда я мог что-то сделать, я сидел корректором, а теперь, когда я быстро устаю, меня оно завалило работой».

И результатами этой невероятной работы мы пользуемся каждый день. Даже если мы не перечитываем регулярно статьи Лихачева, мы смотрим телеканал «Культура». А создавался он по инициативе неравнодушных к культуре людей – в том числе и Дмитрия Сергеевича.

Чтобы не врали…

Далеко не все из написанного Лихачевым мне удалось прочесть. И не только потому, что до некоторых вещей не доросла. Просто бесконечное количество раз перечитываю его воспоминания. Дмитрий Сергеевич, глубоко чувствуя слово и формы его литературного бытования, ощущал все опасности мемуарного жанра. Но той же причине он понимал и его возможности, степень полезности. Поэтому на вопрос: «Стоит ли писать воспоминания?» — он уверенно отвечает:

«Стоит – чтобы не забылись события, атмосфера прежних лет, а главное, чтобы остался след от людей, которых, может быть, никто больше никогда не вспомнит, о которых врут документы».

И академик Лихачев пишет — без самодовольства и морального самоистязания. Что самое примечательное в его воспоминаниях? То, что пишутся они от лица Ученика в высоком смысле слова. Есть такой тип людей, для которых ученичество – это образ жизни. Дмитрий Сергеевич с большой любовью пишет о своих учителях – школьных, университетских. О тех, с которыми его сводила жизнь уже за пределами общепринятого «ученического» возраста и за пределами учебных аудиторий. Любую ситуацию, даже крайне неблагоприятную, он готов рассматривать как урок, возможность чему-либо научиться.

Рассказывая о своих школьных годах, он не столько делится своими личными впечатлениями, сколько воссоздает для современного читателя живые образы знаменитой в свое время школы Карла Мая, замечательной школы Лентовской. И все это он погружает в атмосферу родного, любимого им Петербурга-Петрограда-Ленинграда. Семейная память напрямую связана у Лихачева с историей этого города.

Семья Лихачевых была известна в Петербурге еще в XVIII веке. Работа с архивами позволила Дмитрию Сергеевичу проследить петербургскую историю рода, начиная с прапрадеда — Павла Петровича Лихачева, успешного купца. Дед ученого, Михаил Михайлович, занимался уже другим делом: возглавлял артель полотеров. Отец, Сергей Михайлович, проявил самостоятельность. Он довольно рано стал зарабатывать сам, успешно окончил реальное училище и поступил в Электротехнический институт. Молодой инженер женился на Вере Семеновне Коняевой, представительнице купеческой семьи с глубокими старообрядческими традициями.

Родители Дмитрия Сергеевича жили скромно, без размаха. Но была в этой семье настоящая страсть – Мариинский театр. Квартира снималась всегда поближе к обожаемому театру. Чтобы абонировать удобную ложу и достойно выглядеть, родители изрядно экономили. Спустя десятилетия, пройдя Соловки, блокаду, жесткие идеологические «проработки», академик Лихачев напишет: «Дон Кихот», «Спящая» и «Лебединое», «Баядерка» и «Корсар» неразрывны в моем сознании с голубым залом Мариинского, входя в который я и до сих пор ощущаю душевный подъем и бодрость».

А пока, окончив школу, юноша, которому нет и 17 лет, поступает в Ленинградский (уже так!) университет. Он становится студентом этнолого-лингвистического отделения факультета общественных наук. И почти сразу всерьез начинает заниматься древнерусской литературой. С особой любовью Лихачев вспоминает семинары Льва Владимировича Щербы. Они велись по методике медленного чтения. За год успевали пройти всего несколько строк художественного произведения. Дмитрий Сергеевич вспоминает: «Мы доискивались грамматически ясного, филологически точного понимания текста».

В университетские годы (1923-1928) приходит и точное понимание того, что происходит в стране. Аресты, казни, высылки начались уже в 1918 году. Лихачев очень жестко пишет о десятилетиях красного террора:

«Пока в 20-х и начале 30-х годов тысячами расстреливали офицеров, «буржуев», профессоров и особенно священников и монахов вместе с русским, украинским и белорусским крестьянством – это казалось «естественным». <…> В годах 1936-м и 1937-м начались аресты видных деятелей всевластной партии, и это, мне кажется, больше всего поразило воображение современников».

Переломным в жизни Лихачева стал февраль 1928 года. Обыск и арест. За что? За участие в шутливом молодежном кружке «Космическая Академия Наук»? За найденную (по наводке приятеля-предателя) книгу «Международное еврейство»? Сам Лихачев не указывает точную, внятную причину ареста. Может быть, ее и не было. Но было, по его убеждению, вот что: «Монологическая культура «пролетарской диктатуры» сменяла собой полифонию интеллигентской демократии».

Соловецко-советская жизнь

В воспоминаниях о тюрьме, о доме предварительного заключения читателя поражают не стены с плесенью, не крысы, а… выступления с докладами, обсуждения теорий. Не в силах объяснить абсурдность происходящего, Лихачев, удивляясь и иронизируя, пишет: «Странные все-таки дела творились нашими тюремщиками. Арестовав нас за то, что мы собирались раз в неделю всего на несколько часов для совместных обсуждений волновавших нас вопросов философии, искусства и религии, они объединили нас сперва в общей камере тюрьмы, а потом надолго в лагерях».

Осмысляя годы, проведенные на Соловках, Лихачев говорит о многом: о встречах с людьми всех уровней нравственности, о вшах и «вшивках» — подростках, проигравших все свои вещи и живших под нарами, без пайка, — о храмах и иконах. Но больше всего впечатляет то, как в этом аду сохранялась умственная жизнь, интерес к познанию. И, конечно, чудеса сострадания, взаимопомощи.

Можно было бы сказать, что в 1932 году после выдачи документов об освобождении для Лихачева заканчивались беды. Но это, увы, не так. Впереди – трудности с трудоустройством, искусно возводимые недоброжелателям препятствия для научной работы, испытания блокадным голодом… Из воспоминаний:

«…Нет! голод несовместим ни с какой действительностью, ни с какой сытой жизнью. Они не могут существовать рядом. Одно из двух должно быть миражом: либо голод, либо сытая жизнь. Я думаю, что подлинная жизнь - это голод, все остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие - злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было. Все было настоящее…»

Мужественно преодолевая все это, Лихачев не позволил своему сердцу превратиться в броню. Удержался он и от другой крайности – от мягкотелости, бесхребетности.

Нашли ошибку? Выделите ее и нажмите левый Ctrl+Enter .