Ремарк Эрих Мария .

На Западном фронте без перемен. Возвращение (сборник)

На Западном фронте без перемен

Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов.

I

Мы стоим в девяти километрах от передовой. Вчера нас сменили; сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные. Даже на ужин каждому досталось по полному котелку; сверх того мы получаем двойную порцию хлеба и колбасы, – словом, живем неплохо. Такого с нами давненько уже не случалось: наш кухонный бог со своей багровой, как помидор, лысиной сам предлагает нам поесть еще; он машет черпаком, зазывая проходящих, и отваливает им здоровенные порции. Он все никак не опорожнит свой «пищемет», и это приводит его в отчаяние. Тьяден и Мюллер раздобыли откуда-то несколько тазов и наполнили их до краев – про запас. Тьяден сделал это из обжорства, Мюллер – из осторожности. Куда девается все, что съедает Тьяден, – для всех нас загадка. Он все равно остается тощим, как селедка.

Но самое главное – курево тоже было выдано двойными порциями. На каждого по десять сигар, двадцать сигарет и по две плитки жевательного табаку. В общем, довольно прилично. На свой табак я выменял у Катчинского его сигареты, итого у меня теперь сорок штук. Один день протянуть можно.

А ведь, собственно говоря, все это нам вовсе не положено. На такую щедрость начальство не способно. Нам просто повезло.

Две недели назад нас отправили на передовую сменять другую часть. На нашем участке было довольно спокойно, поэтому ко дню нашего возвращения каптенармус получил довольствие по обычной раскладке и распорядился варить на роту в сто пятьдесят человек. Но как раз в последний день англичане вдруг подбросили свои тяжелые «мясорубки», пренеприятные штуковины, и так долго били из них по нашим окопам, что мы понесли тяжелые потери, и с передовой вернулось только восемьдесят человек.

Мы прибыли в тыл ночью и тотчас же растянулись на нарах, чтобы первым делом хорошенько выспаться; Катчинский прав: на войне было бы не так скверно, если бы только можно было побольше спать. На передовой ведь никогда толком не поспишь, а две недели тянутся долго.

Когда первые из нас стали выползать из бараков, был уже полдень. Через полчаса мы прихватили наши котелки и собрались у дорогого нашему сердцу «пищемета», от которого пахло чем-то наваристым и вкусным. Разумеется, первыми в очереди стояли те, у кого всегда самый большой аппетит: коротышка Альберт Кропп, самая светлая голова у нас в роте и, наверно, поэтому лишь недавно произведенный в ефрейторы; Мюллер Пятый, который до сих пор таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены: под ураганным огнем зубрит он законы физики; Леер, который носит окладистую бороду и питает слабость к девицам из публичных домов для офицеров: он божится, что есть приказ по армии, обязывающий этих девиц носить шелковое белье, а перед приемом посетителей в чине капитана и выше – брать ванну; четвертый – это я, Пауль Боймер.

Всем четверым по девятнадцати лет, все четверо ушли на фронт из одного класса.

Сразу же за нами стоят наши друзья: Тьяден, слесарь, тщедушный юноша одних лет с нами, самый прожорливый солдат в роте – за еду он садится тонким и стройным, а, поев, встает пузатым, как насосавшийся клоп; Хайе Вестхус, тоже наш ровесник, рабочий-торфяник, который свободно может взять в руку буханку хлеба и спросить: «А ну-ка отгадайте, что у меня в кулаке?»; Детеринг, крестьянин, который думает только о своем хозяйстве и о своей жене; и, наконец, Станислав Катчинский, душа нашего отделения, человек с характером, умница и хитрюга, – ему сорок лет, у него землистое лицо, голубые глаза, покатые плечи и необыкновенный нюх насчет того, когда начнется обстрел, где можно разжиться съестным и как лучше всего укрыться от начальства.

Наше отделение возглавляло очередь, образовавшуюся у кухни. Мы стали проявлять нетерпение, так как ничего не подозревавший повар все еще чего-то ждал.

Наконец Катчинский крикнул ему:

– Ну, открывай же свою обжорку, Генрих! И так видно, что фасоль сварилась!

Повар сонно покачал головой:

– Пускай сначала все соберутся.

Тьяден ухмыльнулся:

– А мы все здесь!

Повар все еще ничего не заметил:

– Держи карман шире! Где же остальные?

– Они сегодня не у тебя на довольствии! Кто в лазарете, а кто и в земле!

Узнав о происшедшем, кухонный бог был сражен. Его даже пошатнуло:

– А я-то сварил на сто пятьдесят человек!

Кропп ткнул его кулаком в бок:

– Значит, мы хоть раз наедимся досыта. А ну давай, начинай раздачу!

В эту минуту Тьядена осенила внезапная мысль. Его острое, как мышиная мордочка, лицо так и засветилось, глаза лукаво сощурились, скулы заиграли, и он подошел поближе:

– Генрих, дружище, так, значит, ты и хлеба получил на сто пятьдесят человек?

Огорошенный повар рассеянно кивнул.

Тьяден схватил его за грудь:

– И колбасу тоже?

Повар опять кивнул своей багровой, как помидор, головой. У Тьядена отвисла челюсть:

– И табак?

– Ну да, все.

Тьяден обернулся к нам, лицо его сияло:

– Черт побери, вот это повезло! Ведь теперь все достанется нам! Это будет – обождите! – так и есть, ровно по две порции на нос!

Но тут Помидор снова ожил и заявил:

– Так дело не пойдет.

Теперь и мы тоже стряхнули с себя сон и протиснулись поближе.

– Эй ты, морковка, почему не выйдет? – спросил Катчинский.

– Да потому, что восемьдесят – это не сто пятьдесят!

– А вот мы тебе покажем, как это сделать, – проворчал Мюллер.

– Суп получите, так и быть, а хлеб и колбасу выдам только на восемьдесят, – продолжал упорствовать Помидор.

Катчинский вышел из себя:

– Послать бы тебя самого разок на передовую! Ты получил продукты не на восемьдесят человек, а на вторую роту, баста. И ты их выдашь! Вторая рота – это мы.

Мы взяли Помидора в оборот. Все его недолюбливали: уже не раз по его вине обед или ужин попадал к нам в окопы остывшим, с большим опозданием, так как при самом пустяковом огне он не решался подъехать со своим котлом поближе и нашим подносчикам пищи приходилось ползти гораздо дальше, чем их собратьям из других рот. Вот Бульке из первой роты, тот был куда лучше. Он хоть и был жирным, как хомяк, но уж если надо было, то тащил свою кухню почти до самой передовой.

Мы были настроены очень воинственно, и, наверно, дело дошло бы до драки, если бы на месте происшествия не появился командир роты. Узнав, о чем мы спорим, он сказал только:

– Да, вчера у нас были большие потери…

Затем он заглянул в котел:

– А фасоль, кажется, неплохая.

Помидор кивнул:

– Со смальцем и с говядиной.

Лейтенант посмотрел на нас. Он понял, о чем мы думаем. Он вообще многое понимал – ведь он сам вышел из нашей среды: в роту он пришел унтер-офицером. Он еще раз приподнял крышку котла и понюхал. Уходя, он сказал:

– Принесите и мне тарелочку. А порции раздать на всех. Зачем добру пропадать.

Физиономия Помидора приняла глупое выражение. Тьяден приплясывал вокруг него:

– Ничего, тебя от этого не убудет! Воображает, будто он ведает всей интендантской службой. А теперь начинай, старая крыса, да смотри не просчитайся!..

– Сгинь, висельник! – прошипел Помидор. Он готов был лопнуть от злости; все происшедшее не укладывалось в его голове, он не понимал, что творится на белом свете. И как будто желая показать, что теперь ему все едино, он сам роздал еще по полфунта искусственного меду на брата.

День сегодня и в самом деле выдался хороший. Даже почта пришла; почти каждый получил по нескольку писем и газет. Теперь мы не спеша бредем на луг за бараками. Кропп несет под мышкой круглую крышку от бочки с маргарином.

На правом краю луга выстроена большая солдатская уборная – добротно срубленное строение под крышей. Впрочем, она представляет интерес разве что для новобранцев, которые еще не научились из всего извлекать пользу. Для себя мы ищем кое-что получше. Дело в том, что на лугу там и сям стоят одиночные кабины, предназначенные для той же цели. Это четырехугольные ящики, опрятные, сплошь сколоченные из досок, закрытые со всех сторон, с великолепным, очень удобным сиденьем. Сбоку у них есть ручки, так что кабины можно переносить.

Мы сдвигаем три кабины вместе, ставим их в кружок и неторопливо рассаживаемся. Раньше чем через два часа мы со своих мест не поднимемся.

Я до сих пор помню, как стеснялись мы на первых порах, когда новобранцами жили в казармах и нам впервые пришлось пользоваться общей уборной. Дверей там нет, двадцать человек сидят рядком, как в трамвае. Их можно окинуть одним взглядом – ведь солдат всегда должен быть под наблюдением.

С тех пор мы научились преодолевать не только свою стыдливость, но и многое другое. Со временем мы привыкли еще и не к таким вещам.

Здесь, на свежем воздухе, это занятие доставляет нам истинное наслаждение. Не знаю, почему мы раньше стеснялись говорить об этих отправлениях – ведь они так же естественны, как еда и питье. Быть может, о них и не стоило бы особенно распространяться, если бы они не играли в нашей жизни столь существенную роль и если их естественность не была бы для нас в новинку – именно для нас, потому что для других она всегда была очевидной истиной.

Для солдата желудок и пищеварение составляют особую сферу, которая ему ближе, чем всем остальным людям. Его словарный запас на три четверти заимствован из этой сферы, и именно здесь солдат находит те краски, с помощью которых он умеет так сочно и самобытно выразить и величайшую радость, и глубочайшее возмущение. Ни на каком другом наречии нельзя выразиться более кратко и ясно. Когда мы вернемся домой, наши домашние и наши учителя будут здорово удивлены, но что поделаешь – здесь на этом языке говорят все.

Для нас все эти функции организма вновь приобрели свой невинный характер в силу того, что мы поневоле отправляем их публично. Более того: мы настолько отвыкли видеть в этом нечто зазорное, что возможность справить свои дела в уютной обстановке расценивается у нас, я бы сказал, так же высоко, как красиво проведенная комбинация в скате1
Скат – распространенная в Германии карточная игра. – Здесь и далее примеч. пер.

С верными шансами на выигрыш. Недаром в немецком языке возникло выражение «новости из отхожих мест», которым обозначают всякого рода болтовню; где же еще поболтать солдату, как не в этих уголках, которые заменяют ему его традиционное место за столиком в пивной?

Сейчас мы чувствуем себя лучше, чем в самом комфортабельном туалете с белыми кафельными стенками. Там может быть чисто – и только; здесь же просто хорошо.

Удивительно бездумные часы… Над нами синее небо. На горизонте повисли ярко освещенные желтые аэростаты и белые облачка – разрывы зенитных снарядов. Порой они взлетают высоким снопом – это зенитчики охотятся за аэропланом.

Приглушенный гул фронта доносится до нас лишь очень слабо, как далекая-далекая гроза. Стоит шмелю прожужжать, и гула этого уже совсем не слышно.

А вокруг нас расстилается цветущий луг. Колышутся нежные метелки трав, порхают капустницы; они плывут в мягком, теплом воздухе позднего лета; мы читаем письма и газеты и курим, мы снимаем фуражки и кладем их рядом с собой, ветер играет нашими волосами, он играет нашими словами и мыслями.

Три будки стоят среди пламенно-красных цветов полевого мака…

Мы кладем на колени крышку от бочки с маргарином. На ней удобно играть в скат. Кропп прихватил с собой карты. Каждый кон ската чередуется с партией в рамс. За такой игрой можно просидеть целую вечность.

От бараков к нам долетают звуки гармоники. Порой мы кладем карты и смотрим друг на друга. Тогда кто-нибудь говорит: «Эх, ребята…» или: «А ведь еще немного, и нам всем была бы крышка…» – и мы на минуту умолкаем. Мы отдаемся властному, загнанному внутрь чувству, каждый из нас ощущает его присутствие, слова тут не нужны. Как легко могло бы случиться, что сегодня нам уже не пришлось бы сидеть в этих кабинах, – ведь мы, черт побери, были на волосок от этого. И поэтому все вокруг воспринимается так остро и заново – алые маки и сытная еда, сигареты и летний ветерок.

Кропп спрашивает:

– Кеммериха кто-нибудь из вас видел с тех пор?

– Он в Сен-Жозефе, в лазарете, – говорю я.

– У него сквозное ранение бедра – верный шанс вернуться домой, – замечает Мюллер.

Мы решаем навестить Кеммериха сегодня после обеда.

Кропп вытаскивает какое-то письмо:

– Вам привет от Канторека.

Мы смеемся. Мюллер бросает окурок и говорит:

– Хотел бы я, чтобы он был здесь.

Канторек, строгий маленький человечек в сером сюртуке, с острым, как мышиная мордочка, личиком, был у нас классным наставником. Он был примерно такого же роста, что и унтер-офицер Химмельштос, «гроза Клостерберга». Кстати, как это ни странно, но всяческие беды и несчастья на этом свете очень часто исходят от людей маленького роста: у них гораздо более энергичный и неуживчивый характер, чем у людей высоких. Я всегда старался не попадать в часть, где ротами командуют офицеры невысокого роста: они всегда ужасно придираются.

На уроках гимнастики Канторек выступал перед нами с речами и в конце концов добился того, что наш класс, строем, под его командой, отправился в окружное военное управление, где мы записались добровольцами.

Помню как сейчас, как он смотрел на нас, поблескивая стеклышками своих очков, и спрашивал задушевным голосом: «Вы, конечно, тоже пойдете вместе со всеми, не так ли, друзья мои?»

У этих воспитателей всегда найдутся высокие чувства, ведь они носят их наготове в своем жилетном кармане и выдают по мере надобности поурочно. Но тогда мы об этом еще не задумывались.

Правда, один из нас все же колебался и не очень-то хотел идти вместе со всеми. Это был Йозеф Бем, толстый, добродушный парень. Но и он все-таки поддался уговорам, иначе он закрыл бы для себя все пути. Быть может, еще кое-кто думал, как он, но остаться в стороне тоже никому не улыбалось, – ведь в то время все, даже родители, так легко бросались словом «трус». Никто просто не представлял себе, какой оборот примет дело. В сущности, самыми умными оказались люди бедные и простые – они с первого же дня приняли войну как несчастье, тогда как все, кто жил получше, совсем потеряли голову от радости, хотя они-то как раз и могли бы куда скорее разобраться, к чему все это приведет.

Катчинский утверждает, что это все от образованности, от нее, мол, люди глупеют. А уж Кат слов на ветер не бросает.

И случилось так, что как раз Бем погиб одним из первых. Во время атаки он был ранен в лицо, и мы сочли его убитым. Взять его с собой мы не могли, так как нам пришлось поспешно отступить. Во второй половине дня мы вдруг услыхали его крик; он ползал перед окопами и звал на помощь. Во время боя он только потерял сознание. Слепой и обезумевший от боли, он уже не искал укрытия, и его подстрелили, прежде чем мы успели его подобрать.

Канторека в этом, конечно, не обвинишь – вменять ему в вину то, что он сделал, значило бы заходить очень далеко. Ведь Кантореков были тысячи, и все они были убеждены, что таким образом они творят благое дело, не очень утруждая при этом себя.

Но это именно и делает их в наших глазах банкротами.

Они должны были бы помочь нам, восемнадцатилетним, войти в пору зрелости, в мир труда, долга, культуры и прогресса, стать посредниками между нами и нашим будущим. Иногда мы подтрунивали над ними, могли порой подстроить им какую-нибудь шутку, но в глубине души мы им верили. Признавая их авторитет, мы мысленно связывали с этим понятием знание жизни и дальновидность. Но как только мы увидели первого убитого, это убеждение развеялось в прах. Мы поняли, что их поколение не так честно, как наше; их превосходство заключалось лишь в том, что они умели красиво говорить и обладали известной ловкостью. Первый же артиллерийский обстрел раскрыл перед нами наше заблуждение, и под этим огнем рухнуло то мировоззрение, которое они нам прививали.

Они все еще писали статьи и произносили речи, а мы уже видели лазареты и умирающих; они все еще твердили, что нет ничего выше, чем служение государству, а мы уже знали, что страх смерти сильнее. От этого никто из нас не стал ни бунтовщиком, ни дезертиром, ни трусом (они ведь так легко бросались этими словами): мы любили родину не меньше, чем они, и ни разу не дрогнули, идя в атаку; но теперь мы кое-что поняли, мы словно вдруг прозрели. И мы увидели, что от их мира ничего не осталось. Мы неожиданно очутились в ужасающем одиночестве, и выход из этого одиночества нам предстояло найти самим.

Прежде чем отправиться к Кеммериху, мы упаковываем его вещи: в пути они ему пригодятся.

Полевой лазарет переполнен; здесь, как всегда, пахнет карболкой, гноем и потом. Тот, кто жил в бараках, ко многому привык, но здесь и привычному человеку станет дурно. Мы расспрашиваем, как пройти к Кеммериху; он лежит в одной из палат и встречает нас слабой улыбкой, выражающей радость и беспомощное волнение. Пока он был без сознания, у него украли часы.

Мюллер осуждающе качает головой:

– Я ведь тебе говорил, такие хорошие часы нельзя брать с собой.

Мюллер не очень хорошо соображает и любит поспорить. Иначе он попридержал бы язык: ведь каждому видно, что Кеммериху уже не выйти из этой палаты. Найдутся ли его часы или нет – это абсолютно безразлично, в лучшем случае их пошлют его родным.

– Ну, как дела, Франц? – спрашивает Кропп.

Кеммерих опускает голову:

– В общем, ничего, только ужасные боли в ступне.

Мы смотрим на его одеяло. Его нога лежит под проволочным каркасом, одеяло вздувается над ним горбом. Я толкаю Мюллера в коленку, а то он, чего доброго, скажет Кеммериху о том, что нам рассказали во дворе санитары: у Кеммериха уже нет ступни – ему ампутировали ногу.

Вид у него ужасный, он изжелта-бледен, на лице проступило выражение отчужденности, те линии, которые так хорошо знакомы, потому что мы видели их уже сотни раз. Это даже не линии, это скорее знаки. Под кожей не чувствуется больше биения жизни: она отхлынула в дальние уголки тела, изнутри прокладывает себе путь смерть, глазами она уже завладела. Вот лежит Кеммерих, наш боевой товарищ, который еще так недавно вместе с нами жарил конину и лежал в воронке, – это еще он, и все-таки это уже не он; его образ расплылся и стал нечетким, как фотографическая пластинка, на которой сделаны два снимка. Даже голос у него какой-то пепельный.

Вспоминаю, как мы уезжали на фронт. Его мать, толстая, добродушная женщина, провожала его на вокзал. Она плакала беспрерывно, от этого лицо ее обмякло и распухло. Кеммерих стеснялся ее слез, никто вокруг не вел себя так несдержанно, как она, – казалось, весь ее жир растает от сырости. При этом она, как видно, хотела разжалобить меня – то и дело хватала меня за руку, умоляя, чтобы я присматривал на фронте за ее Францем. У него и в самом деле было совсем еще детское лицо и такие мягкие кости, что, потаскав на себе ранец в течение какого-нибудь месяца, он уже нажил себе плоскостопие. Но как прикажете присматривать за человеком, если он на фронте!

– Теперь ты сразу попадешь домой, – говорит Кропп, – а то бы тебе пришлось три-четыре месяца ждать отпуска.

Кеммерих кивает. Я не могу смотреть на его руки – они словно из воска. Под ногтями засела окопная грязь, у нее какой-то ядовитый иссиня-черный цвет. Мне вдруг приходит в голову, что эти ногти не перестанут расти и после того, как Кеммерих умрет, они будут расти еще долго-долго, как белые призрачные грибы в погребе. Я представляю себе эту картину: они свиваются штопором и все растут и растут, и вместе с ними растут волосы на гниющем черепе, как трава на тучной земле, совсем как трава… Неужели и вправду так бывает?..

Мюллер наклоняется за свертком:

– Мы принесли твои вещи, Франц.

Кеммерих делает знак рукой:

– Положите их под кровать.

Мюллер запихивает вещи под кровать. Кеммерих снова заводит разговор о часах. Как бы его успокоить, не вызывая у него подозрений!

Мюллер вылезает из-под кровати с парой летных ботинок. Это великолепные английские ботинки из мягкой желтой кожи, высокие, до колен, со шнуровкой доверху, мечта любого солдата. Их вид приводит Мюллера в восторг, он прикладывает их подошвы к подошвам своих неуклюжих ботинок и спрашивает:

– Так ты хочешь взять их с собой, Франц?

Мы все трое думаем сейчас одно и то же: даже если бы он выздоровел, он все равно смог бы носить только один ботинок, значит, они были бы ему ни к чему. А при нынешнем положении вещей просто ужасно обидно, что они останутся здесь, – ведь как только он умрет, их сразу же заберут себе санитары.

Мюллер спрашивает еще раз:

– А может, ты их оставишь у нас?

Кеммерих не хочет. Эти ботинки – самое лучшее, что у него есть.

– Мы могли бы их обменять на что-нибудь, – снова предлагает Мюллер, – здесь, на фронте, такая вещь всегда пригодится.

Но Кеммерих не поддается на уговоры.

Я наступаю Мюллеру на ногу; он с неохотой ставит чудесные ботинки под кровать.

Некоторое время мы еще продолжаем разговор, затем начинаем прощаться:

– Поправляйся, Франц!

Я обещаю ему зайти завтра еще раз. Мюллер тоже заговаривает об этом; он все время думает о ботинках и поэтому решил их караулить.

Кеммерих застонал. Его лихорадит. Мы выходим во двор, останавливаем там одного из санитаров и уговариваем его сделать Кеммериху укол.

Он отказывается:

– Если каждому давать морфий, нам придется изводить его бочками.

Повествование ведется от имени Пауля Боймера, немецкого юноши, который, с шестью своими одноклассниками, добровольцем пошел на войну. Это случилось под влиянием патриотических речей их учителя Канторека. Но уже попав в учебную часть, молодые люди поняли, что реальность отличается от школьных проповедей. Скудная еда, муштра с утра до вечера, и особенно издевательства капрала Химмельштоса, развеяли последние романтические представления о войне.

Начинается рассказ с того, что Паулю и его боевым товарищам несказанно повезло. Их вывели на отдых в тыл и дали двойной паек еды, сигарет и сухого пайка. Это «везение» объяснялось простым фактом. Рота стояла на спокойном участке, но в последние два дня противник решил произвести сильную артподготовку, и от 150 человек в роте осталось 80. А продовольствия было получено на всех, и повар наварил на всю роту. Такие маленькие сиюминутные радости солдаты на фронте научились ценить и пользоваться по полной.

Пауль со своим товарищем Мюллером навещают своего сослуживца Киммериха в госпитале. Они понимают, что раненому солдату долго не протянуть, и главной заботой Мюллера становятся ботинки Киммериха. Когда тот через несколько дней умирает, Пауль забирает ботинки и отдает Мюллеру. Этот момент характеризует отношения солдат на войне. Умершему уже ничем не помочь, а живому нужна удобная обувь. Солдаты на фронте живут простой жизнью и простыми мыслями. Если глубоко задуматься, то легко можно погибнуть или еще легче сойти с ума. Эта идея одна из основных в романе.

Далее следует описание боев и поведение солдат на передовой во время многодневного артиллерийского обстрела. Люди с трудом удерживают свой рассудок в подчинении, один молодой солдат сходит с ума. Но как только обстрел прекращается и противник идет в атаку, солдаты начинают действовать. Но действую они как автоматы, не думая и не размышляя. Отстреливаются, бросают гранаты, отходят, переходят в контратаку. И лишь вторгшись в чужие траншеи, немецкие солдаты проявляют смекалку. В поиске и собирании еды. Потому, что в 1918 году Германия уже испытывает голод. И даже солдаты на передовой недоедают.

Это проявляется в том, что получив отпуск и приехав домой, Пауль Боймер подкармливает больную мать, отца и сестру солдатским пайком.

В отпуске он идет проведать своего приятеля Миттельштедта, и обнаруживает, что их учитель Канторек попал в ополчение, и проходит обучение под его началом. Миттельштедт не упускает случае повеселить себя и своего друга муштрой ненавистного учителя. Но это единственная радость от отпуска.

С невеселыми мыслями Пауль возвращается на фронт. Здесь он узнает, что его боевых товарищей осталось еще меньше, в основном в окопах необстрелянные юнцы. В конце книги Боймер пытается вынести из-под обстрела своего лучшего друга Катчинского, раненного в ногу. Но донес мертвеца, осколок попал в голову. Самого Пауля Боймера убили в середине октября 1918 года. А 11 ноября на Западном фронте было объявлено перемирие и мировая бойня закончилась.

Книга Ремарка показывает всю бессмысленность и беспощадность войны, учит понимать, что войны ведутся за интересы тех, кто на них наживается.

Картинка или рисунок На западном фронте без перемен

Другие пересказы для читательского дневника

Краткое содержание Казаков Голубое и зелёное
Повесть рассказывает о первой любви молодых людей. Юноша, от лица которого и ведётся повествование, влюбляется. Его поразили в её нежные руки, которые так красиво белеют в темноте.
Краткое содержание Пантелеев Буква ТЫ
Повествование рассказа ведется от лица человека, оказавшегося в роли учителя, который помог девочке Иринушке познакомиться с русским алфавитом. Несмотря на свои четыре года, она была очень развитой и способной
Краткое содержание Линдгрен Приключения Калле Блюмквиста
Мальчик Калле Блюмквист хотел стать сыщиком. Он мечтал переехать в лондонские трущобы, чтобы погрузится в мир настоящих преступлений. Однако, его отец желал, чтобы он работал в его лавке.
Краткое содержание Свой круг Петрушевская
Произведение начинается с момента, когда в квартире младшего научного сотрудника Сержа и его жены Мариши в конце рабочей недели собрались гости. Особенно в этой компании выделялся Андрей

Мы стоим в девяти километрах от передовой. Вчера нас сменили; сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные. Даже на ужин каждому досталось по полному котелку; сверх того мы получаем двойную порцию хлеба и колбасы, - словом, живем неплохо. Такого с нами давненько уже не случалось: наш кухонный бог со своей багровой, как помидор, лысиной сам предлагает нам поесть еще; он машет черпаком, зазывая проходящих, и отваливает им здоровенные порции. Он все никак не опорожнит свой «пищемет», и это приводит его в отчаяние. Тьяден и Мюллер раздобыли откуда-то несколько тазов и наполнили их до краев - про запас. Тьяден сделал это из обжорства, Мюллер - из осторожности. Куда девается все, что съедает Тьяден, - для всех нас загадка. Он все равно остается тощим, как селедка.

Но самое главное - курево тоже было выдано двойными порциями. На каждого по десять сигар, двадцать сигарет и по две плитки жевательного табаку. В общем, довольно прилично. На свой табак я выменял у Катчинского его сигареты, итого у меня теперь сорок штук. Один день протянуть можно.

Две недели назад нас отправили на передовую, сменять другую часть. На нашем участке было довольно спокойно, поэтому ко дню нашего возвращения каптенармус получил довольствие по обычной раскладке и распорядился варить на роту в сто пятьдесят человек. Но как раз в последний день англичане вдруг подбросили свои тяжелые «мясорубки», пренеприятные штуковины, и так долго били из них по нашим окопам, что мы понесли тяжелые потери, и с передовой вернулось только восемьдесят человек.

Когда первые из нас стали выползать из бараков, был уже полдень. Через полчаса мы прихватили наши котелки и собрались у дорогого нашему сердцу «пищемета», от которого пахло чем-то наваристым и вкусным. Разумеется, первыми в очереди стояли те, у кого всегда самый большой аппетит: коротышка Альберт Кропп, самая светлая голова у нас в роте и, наверно, поэтому лишь недавно произведенный в ефрейторы; Мюллер Пятый, который до сих пор таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены; под ураганным огнем зубрит он законы физики; Леер, который носит окладистую бороду и питает слабость к девицам из публичных домов для офицеров; он божится, что есть приказ по армии, обязывающий этих девиц носить шелковое белье, а перед приемом посетителей в чине капитана и выше - брать ванну; четвертый - это я, Пауль Боймер. Всем четверым по девятнадцати лет, все четверо ушли на фронт из одного класса.

Сразу же за нами стоят наши друзья: Тьяден, слесарь, тщедушный юноша одних лет с нами, самый прожорливый солдат в роте, - за еду он садится тонким и стройным, а поев, встает пузатым, как насосавшийся клоп; Хайе Вестхус, тоже наш ровесник, рабочий-торфяник, который свободно может взять в руку буханку хлеба и спросить: А ну-ка отгадайте, что у меня в кулаке? «; Детеринг, крестьянин, который думает только о своем хозяйстве и о своей жене; и, наконец, Станислав Катчинский, душа нашего отделения, человек с характером, умница и хитрюга, - ему сорок лет, у него землистое лицо, голубые глаза, покатые плечи, и необыкновенный нюх насчет того, когда начнется обстрел, где можно разжиться съестным и как лучше всего укрыться от начальства.

Наконец Катчинский крикнул ему:

Ну, открывай же свою обжорку, Генрих! И так видно, что фасоль сварилась!

Повар сонно покачал головой:

Пускай сначала все соберутся.

Тьяден ухмыльнулся:

А мы все здесь! Повар все еще ничего не заметил:

Держи карман шире! Где же остальные?

Они сегодня не у тебя на довольствии! Кто в лазарете, а кто и в земле!

Узнав о происшедшем, кухонный бог был сражен. Его даже пошатнуло:

А я-то сварил на сто пятьдесят человек! Кропп ткнул его кулаком в бок:

Значит, мы хоть раз наедимся досыта. А ну давай, начинай раздачу!

Генрих, дружище, так, значит, ты и хлеба получил на сто пятьдесят человек?

Огорошенный повар рассеянно кивнул.

Тьяден схватил его за грудь:

И колбасу тоже? Повар опять кивнул своей багровой, как помидор, головой. У Тьядена отвисла челюсть:

И табак?

Ну да, все.

Тьяден обернулся к нам, лицо его сияло:

Черт побери, вот это повезло! Ведь теперь все достанется нам! Это будет - обождите! - так и есть, ровно по две порции на нос!

Но тут Помидор снова ожил и заявил:

Так дело не пойдет.

Теперь и мы тоже стряхнули с себя сон и протиснулись поближе.

Эй ты, морковка, почему не выйдет? - спросил Катчинский.

Да потому, что восемьдесят - это не сто пятьдесят!

А вот мы тебе покажем, как это сделать - проворчал Мюллер.

Суп получите, так и быть, а хлеб и колбасу выдам только на восемьдесят, - продолжал упорствовать Помидор.

Катчинский вышел из себя:

Послать бы тебя самого разок на передовую! Ты получил продукты не на восемьдесят человек, а на вторую роту, баста. И ты их выдашь! Вторая рота - это мы.

Мы взяли Помидора в оборот. Все его недолюбливали: уже не раз по его вине обед или ужин попадал к нам в окопы остывшим, с большим опозданием, так как при самом пустяковом огне он не решался подъехать со своим котлом поближе, и нашим подносчикам пищи приходилось ползти гораздо дальше, чем их собратьям из других рот. Вот Бульке из первой роты, тот был куда лучше. Он, хоть и был жирным как хомяк, но уж если надо было, то тащил свою кухню почти до самой передовой.

Мы были настроены очень воинственно, и наверно дело дошло бы до драки, если бы на месте происшествия не появился командир роты. Узнав, о чем мы спорим, он сказал только:

Да, вчера у нас были большие потери…

Затем он заглянул в котел:

А фасоль, кажется, неплохая.

Помидор кивнул:

Со смальцем и с говядиной.

Лейтенант посмотрел на нас. Он понял, о чем мы думаем. Он вообще многое понимал, - ведь он сам вышел из нашей среды: в роту он пришел унтер-офицером. Он еще раз приподнял крышку котла и понюхал. Уходя, он сказал:

Принесите и мне тарелочку. А порции раздать на всех. Зачем добру пропадать.

Физиономия Помидора приняла глупое выражение. Тьяден приплясывал вокруг него:

Ничего, тебя от этого не убудет! Воображает, будто он ведает всей интендантской службой. А теперь начинай, старая крыса, да смотри не просчитайся!..

Сгинь, висельник! - прошипел Помидор. Он готов был лопнуть от злости; все происшедшее не укладывалось в его голове, он не понимал, что творится на белом свете. И как будто желая показать, что теперь ему все едино, он сам роздал еще по полфунта искусственного меду на брата.

На правом краю луга выстроена большая солдатская уборная - добротно срубленное строение под крышей. Впрочем, она представляет интерес разве что для новобранцев, которые еще не научились из всего извлекать пользу. Для себя мы ищем кое-что получше. Дело в том, что на лугу там и сям стоят одиночные кабины, предназначенные для той же цели. Это четырехугольные ящики, опрятные, сплошь сколоченные из досок, закрытые со всех сторон, с великолепным, очень удобным сиденьем. Сбоку у них есть ручки, так что кабины можно переносить.

Солдаты ужинают в девяти километрах от передовой. Им выдают двойные порции еды и табака, так как после минувшей атаки с поля боя вернулось восемьдесят человек вместо ста пятидесяти. Впервые очередь перед «пищемётом» выстроилась ещё в обед, после ночного отдыха. В ней стояли главный герой – девятнадцатилетний Пауль Боймер с одноклассниками: ефрейтором Альбертом Кроппом, мечтающим сдать экзамены по физике – Мюллером Пятым и любителем девиц из публичных домов для офицеров – Леером. Вслед за ними располагались друзья – тщедушный слесарь Тьяден, рабочий-торфяник Хайе Вестхус, женатый крестьянин Детеринг, сорокалетний хитрюга Станислав Катчинский. Повар, которого за бардовую лысину солдаты прозвали Помидором, поначалу отказывался давать им двойную порцию, но был вынужден сдаться под воздействием командира роты.

После обеда солдаты получают письма и газеты. Они читают их в уборной, установленной на живописном лугу. Там же они играют в карты и болтают. Друзья получают письменный привет от своего бывшего классного наставника Канторека. Пауль вспоминает, как они под его влиянием записались в добровольцы. Единственный из учеников, не желающих идти на войну, - Иозеф Бем, был убит первым. Молодого человека ранили в лицо, он потерял сознание и его посчитали мёртвым. Когда Иозеф пришёл в себя на поле боя, ему уже никто не мог помочь.

Солдаты навещают в полевом лазарете Кеммериха. Врачи ампутировали ему ногу. Больной переживает из-за украденных часов и не подозревает, что скоро умрёт. Мюллер решает дождаться его смерти, чтобы взять высокие английские ботинки Кеммериха.

Пауль размышляет о том, как тяжело им, молодым, на войне. В отличие от людей в возрасте они не имеют жизненных привязанностей – у них нет ни профессии, ни жён, ни детей. Главный герой вспоминает, как провёл десять недель, обучаясь военному искусству: командир девятого отделения, унтер-офицер Химмельштос, заставлял солдат выполнять немыслимые команды до тех пор, пока у них не лопнуло терпение и они не вылили на него полные вёдра из уборной. Постоянная муштра сделали юношей безжалостными и чёрствыми, но именно эти качества пригодились им в окопах. Единственным же хорошим, что вынесли солдаты из войны, было чувство товарищества.

Кеммерих понимает, что уходит из жизни. Пауль пытается приободрить друга. Кеммерих просит отдать его ботинки Мюллеру. Через час он умирает.

В роту прибывает пополнение из старослужащих и совсем молодых. Катчинский делится с одним из новоприбывших фасолью и намекает, что в будущем он будет давать её только за сигары или табак. Друзья вспоминают казарменное время учёбы, следят за воздушным боем, размышляют о том, почему война сделала из простого почтальона Химмельштоса – живодёра. Тьяден приносит известие о том, что обсуждаемый унтер-офицер прибывает на фронт. Друзья подстерегают идущего из кабака Химмельштоса, накидывают на него постельник и избивают. На следующее утро герои уезжают на фронт.

На передовой солдат отправляют на сапёрные работы. На первую линию фронта они идут в тумане. Поле боя оказывается расцвечено французскими ракетами. После окончания работ солдаты дремлют и просыпаются, когда англичане начинают обстреливать их позиции. Молодой новобранец прячется подмышкой у Пауля и накладывает в штаны от страха. До солдат доносятся страшные крики раненых лошадей. Животных убивают после сбора пострадавших от обстрела людей.

В три часа утра солдаты уходят с передовой и попадают под шквальный огонь. Они прячутся на кладбище. Пауль заползает в воронку от снаряда и ищет укрытия за гробом. Англичане начинают газовую атаку. Снаряд поднимает в воздух гроб, который падает на руку одного из новобранцев. Пауль с Катчинским хотят убить молодого солдата, раненого в бедро, чтобы избавить его мучительной смерти, но не успевают этого сделать и отправляются за носилками.

В бараках солдаты мечтают о том, что они будут делать после окончания войны. Хайе хочет неделю провести в постели с женщиной. Возвращаться на торфяники солдат не намерен – он хотел бы быть унтер-офицером и остаться на сверхсрочную службу. Тьяден оскорбляет подошедшего к друзьям Химмельштоса. Когда соперники расходятся, солдаты продолжают мечтать о мирной жизни. Кропп считает, что в начале нужно остаться в живых. Пауль говорит, что ему бы хотелось сделать что-нибудь немыслимое. Тем временем Химмельштос поднимает на уши канцелярию и схватывается в словесной перепалке с Кроппом. Командир взвода, лейтенант Бертинк выписывает Тьядену и Кроппу сутки ареста.

Катчинский и Пауль воруют гусей в птичнике штаба одного из полков. В сарайчике они долго жарят одну из птиц. Часть жаркого солдаты относят арестованным товарищам.

Начинается наступление. Начальство готовит для бойцов... гробы. На фронт приходят крысы. Они покушаются на солдатский хлеб. Солдаты устраивают охоту на злобных тварей. Несколько дней бойцы ждут атаки. После ночного обстрела лица новобранцев зеленеют и их начинает рвать. Полоса огня на передовой такая плотная, что солдатам не могут доставить еду. Крысы спасаются бегством. Сидящие в блиндаже новобранцы начинают сходить с ума от страха. Когда обстрел заканчивается, французы идут в атаку. Немцы забрасывают их гранатами и отступают короткими перебежками. Затем начинает контратака. Немецкие солдаты доходят до французских позиций. Начальство решает вернуть их назад. Отступающие забирают с собой французскую тушёнку и масло.

Стоящий на посту Пауль вспоминает летний вечер в соборе, возвышающиеся над ручьём старые тополя. Солдат думает о том, что, вернувшись в родные места, он уже никогда не сможет ощутить в них ту любовь, которую испытывал раньше – война сделала его равнодушным ко всему.

День сменяется за днём, атака – контратакой. Перед окопами скапливаются тела убитых. Один из раненых несколько дней кричит в землю, но его никто не может найти. На передовой перед солдатами летают бабочки. Крысы больше их не беспокоят – они едят трупы. Основные потери приходятся на не умеющих воевать новобранцев.

При очередной атаке Пауль замечает Химмельштоса, который пытается отсидеться в окопе. Солдат ударами заставляет своего бывшего начальника выйти на поле боя.

Старые бойцы учат молодых искусству выживания. Хайе Вестхусу разрывает спину. С передовой возвращается тридцать два человека.

В тылу Химмельштос предлагает друзьям мировую. Он снабжает их едой из офицерской столовой, устраивает наряды на кухню. Пауль с Кроппом смотрят на афишу фронтового театра, где изображена прекрасная девушка в светлом платье и белых туфельках. Ночью Пауль, Кропп и Катчинский переправляются на другой берег реки к француженкам. Они приносят голодным женщинам хлеб и ливерную колбасу, а взамен получают любовь.

Паулю дают отпуск на семнадцать суток, затем он должен явиться на курсы в один из тыловых лагерей. Дома героя встречает старшая сестра Эрна. Пауль от волнения не может сдержать слёз. Свою мать он застаёт в постели. У неё – рак. Отец постоянно расспрашивает героя про войну. Учитель немецкого приглашает Пауля в кафе, где один из посетителей рассказывает парню, как надо воевать.

Пауль сидит в своей комнате, смотрит на книги и ждёт, когда к нему вернётся радостное ощущение юности. Устав от тщетных ожиданий, герой идёт в казармы навестить Миттельштедта. Последний командует ополченцем Кантореком, когда-то оставившим его на второй год.

Пауль делится своим пайком с родными – в тылу почти не осталось продуктов. Матери Кеммериха герой говорит, что её сын умер быстро, от выстрела в сердце. Ночь перед отъездом Пауль проводит вместе с матерью, которая никак не может отойти от кровати сына. Герой жалеет, что получил отпуск.

Рядом с военным лагерем находится лагерь русских военнопленных. Пауль сочувствует добродушным, страдающим кровавым поносом крестьянам. Он понимает, что немцы с русскими стали врагами по чьему-то приказу, который с тем же успехом мог превратить их в друзей. Перед отправкой на фронт Пауля навещает отец с сестрой. Мать героя кладут в больницу на операцию.

На фронте Пауль застаёт своих друзей живыми. Кайзер устраивает смотр войск. Солдаты обсуждают причины войны и приходят к выводу, что они находятся вне сферы жизни простых людей. Испытывающий из-за отпуска чувство неловкости Пауль вызывается пойти в разведку. Во время атаки он притворяется мёртвым, ранит попавшего в его воронку неприятельского солдата и спустя время помогает ему напиться и перевязать раны. В три часа француз умирает. Пауль осознаёт, что лишил жизни своего брата и обещает посылать деньги семье убитого им печатника Жерара Дюваля. Вечером герой прорывается к своим.

Солдаты охраняют деревню. В ней они находят поросёнка и офицерские запасы еды. Весь день они готовят и едят, всю ночь сидят со спущенными штанами перед блиндажом. Так проходит три недели. При отступлении Кроппа и Пауля ранят. У последнего из ноги достают осколок. Друзей отправляют домой санитарным поездом. По дороге у Кроппа поднимается температура. Пауль сходит с поезда вместе с ним. Друзья лежат в больнице католического монастыря. Местный врач ставит опыты по излечению плоскостопия на раненых солдатах. Кроппу ампутируют ногу. Пауль начинает ходить. К больному Левандовскому приезжает жена. Они занимаются любовью прямо в палате. Летом Пауля выписывают. После короткого отпуска он снова едет на фронт.

В предисловии романа пишет: «Эта книга не обвинение и не исповедь. Это лишь попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов». Название произведение взято из немецких сводок о продвижении военных действий во время Первой мировой войны, то есть на Западном фронте.

О книге и авторе

В своей книге Ремарк описывает человека на войне. Он открывает нам эту ответственную и трудную тему, которая много раз затрагивалась в классической литературе. Писатель привнес свой трагический опыт «потерянного поколения» и предложил взглянуть на войну глазами солдата.

Книга принесла автору всемирную известность. Она открыла начальный этап многолетнего успеха романов Ремарка. Читать произведения писателя, это как перелистывать страницы из истории ХХ века. Его окопная правда прошла испытания временем и выдержала две войны, его мысли и поныне являются уроком для будущих поколений читателей.

Сюжет «На Западном фронте без перемен»

Главные герои романа — молодые ребята, которые только вчера сидели за школьными партами. Они, как и сам Ремарк, ушли на войну добровольцами. Парни попались на удочку школьной пропаганды, однако по прибытии на фронт все встало на свои места, и война больше казалась возможностью послужить родине, а была самой обычной бойней, где нет места человечности и героизму. Главная задача не столько жить и воевать, а спастись от пули, выжить в любой ситуации.

Ремарк не старается оправдать все ужасы войны. Он лишь рисует нам реальную жизнь солдат. От нас не ускользают даже самые мелкие подробности как боль, смерть, кровь, грязь. Перед нами война глазами простого человека, для которого перед лицом смерти рушатся все идеалы.

Почему стоит читать «На Западном фронте без перемен»?

Сразу отметим, что это не тот Ремарк, с которым вы, возможно, знакомы по таким книгам как , и . Прежде всего, это военный роман, где описывается трагичность войны. В нем отсутствует простота и величественность, характерная творчеству Ремарка.

Отношение Ремарка к воне немного мудрее и глубже, чем у многих партийных теоретиков: для него война — это ужас, отвращение, страх. Однако он также признает ее роковую природу, что она навсегда останется в истории человечества, так как успела пустить корни еще в прошлые века.

Основные темы:

товарищество;
бессмысленность войны;
разрушительная мощь идеологии.

Начните онлайн и вы поймете, как чувствовали себя люди, жившие в то время. В те ужасные годы война не только разделила народы, она оборвала внутреннюю связь между родителями и их детьми. В то время как первые произносили речи и писали статьи о героизме, вторые проходили через муки страха и умирали от ранений.