Пятнадцатый век, Русский Север. Арсений живет не совсем своей жизнью - он живет вместо своей любимой женщины, в смерти которой винит себя, и своим подвижничеством пытается спасти ее душу. Гениальный врач, юродивый, паломник, монах, пустынник - этапы его жизни, а лучше сказать, жития, смысловой центр которого - любовь и верность, честность перед собой и Богом. Об этом - роман Евгения Водолазкина «Лавр», получивший в 2013 году премию «Большая книга».
Чем отличается наша эпоха от Средневековья? Как изменилось отношение общества к миру и к Богу? Чему удивился бы герой романа Арсений, попав в наше время? Обо всем этом мы беседуем с Евгением Германовичем.

Взгляд сквозь вечность

Вы как ученый специализируетесь на русском Средневековье, причем, поскольку Вы филолог, то в большей степени не на том, что люди делали, а на том, как они думали. Отсюда вопрос: когда современный человек пытается понять мышление людей Средневековья, то чего он чаще всего не учитывает, не осознает?
- Многого он не понимает. Прежде всего - теоцентричности того времени. Средневековье (и русское, и европейское) - это эпоха, когда в центре человеческой жизни стоит Бог. Для нашего секуляризированного общества это совершенно непонятная вещь. Отсюда и непонимание неких стержневых моментов Средневековья.
Ну, например, что стояло в центре средневековой жизни, культуры? Монастырь! Современному человеку это понять сложно. Сейчас монастырь воспринимается как некое маргинальное явление. Уйти в монастырь - это все равно что уйти в инобытие. Либо к монастырю относятся как к музею-заповеднику. А тогда монастырь был центром мира. В монастыре писались самые главные тексты, влияющие на все дальнейшее развитие цивилизации, монастыри влияли на политическую жизнь, особенно на Западе. И даже если мы возьмем обыденную сферу жизни, то очень многие предметы быта возникли именно в монастырях. К примеру, самые знаменитые сорта пива, ликеров. Монастырь и в социальном отношении был слепком мирского общества - туда ведь уходили люди из всех его слоев, в том числе и из тех, какие сейчас бы мы назвали политической элитой.
Другая особенность средневекового мышления, плохо осознаваемая сейчас, - это совершенно другое восприятие времени. Оно было в гораздо меньшей степени насыщено событиями, но в гораздо большей - метафизическими смыслами. Большую часть Средневековья даже часов не было в массовом употреблении, и не в силу технологической отсталости, а просто потому что потребности не ощущалось. Более того, средневековому человеку был свойственен взгляд на время, так сказать, сквозь вечность. По-латыни это звучит как sub specie aeternitatis - с точки зрения вечности. Поэтому обыденное время, повседневное отчасти размывалось таким подходом.

- В чем же это выражалось? Что значит «обыденное время размывалось»?
- Выражалось, например, в том, что люди совершенно не пытались экономить время, как делаем это мы сейчас. Они не торопились. Я уже говорил про теоцентричность мировосприятия, так вот, в обыденной жизни она выражалась и в том, что люди тратили множество времени на молитву. Речь именно об обыденной мирской жизни, тем более это касалось монастырей. Жизнь в монастыре, с точки зрения его насельников, вообще происходила вне времени. Точнее сказать, вне привычного нам линейного времени. Время там двигалось по кругу - суточный богослужебный круг, недельный, годовой, - и сквозь эти круги люди соприкасались с вечностью.

Материал по теме

Во время сталинских репрессий в Соловецком лагере особого назначения действовала секретная научная лаборатория, занимающаяся крионикой с целью последующей разморозки. Эксперименты делали на заключённых. Героя романа, заключённого Иннокентия Платонова, обнаружили и сумели разморозить в 1999 году в Санкт-Петербурге. Вокруг новая жизнь, «лихие девяностые», и в эту новую жизнь, хочешь не хочешь, а приходится войти.

А еще чем тогдашние люди отличались от нас?
- Мы сейчас живем в ситуации, когда сразу хотим очень многого, это культивируется, списки желаемого все время расширяются. В Средневековье же было гораздо меньше желаний и гораздо меньше искушений. Но если уж человек чего-то желал, то добивался этого с гораздо большей энергией, чем делаем это мы, потому что желания были выстраданными, настоящими. Можно сказать, что тогдашние люди были более цельными натурами.
Другое отличие более сложно, и связано оно с восприятием личности. В средневековом обществе меньше, чем сейчас, было выражено персональное начало. Как известно, средневековые тексты были преимущественно анонимными, и это неслучайно. Лихачев в свое время очень хорошо сформулировал: в Средневековье каждый пишущий выражал коллективную точку зрения, коллективный опыт. И вот именно за счет своей общности такой опыт, такие идеалы были очень мощными. Можно сказать, что человек Средневековья в какие-то моменты своей жизни становился как бы аккумулятором общественной энергии. Каждый человек подобен капле, в которой отражается мир. Сейчас каждая капля отражает что-то свое, индивидуальное, тогда же каждая капля была строгим отражением общего для всех мира - с его идеалами, его проблемами, его страхами и надеждами.
Но вот что парадоксально: в то время меньше было персонального начала, но больше личностного. Можно сказать так: средневековый человек, становясь аккумулятором общественной энергии, не растворялся в толпе, он оставался самим собой, со своей единственной, неповторимой душой. И это видно по древним текстам: они вовсе не под копирку написаны и могут очень различаться по своей интонации.

Неисторический роман

Ваш роман «Лавр» многие люди начали читать, думая, что перед ними исторический роман, и остались в недоумении. Как Вы думаете, в чем их ошибка?
- Сразу же скажу - «Лавр», разумеется, не относится к жанру исторической романистики. Что вообще такое историческая романистика? Как правило, это художественные тексты о прошлом, где в фокусе авторского интереса находится эпоха, а не люди. Такие романы пишутся для того, чтобы показать жизнь той или иной эпохи, присущие ей достижения, противоречия, трагедии. Герои же, их судьбы, их внутренний мир вторичны, они нужны лишь для того, чтобы через их столкновения изобразить то время. По сути, время - это главный герой практически любого исторического романа.
Признаюсь, я не особо люблю исторические романы. Возможно, по той же причине, по какой не люблю костюмированного театра, мне ближе условный - где вместо декораций просто таблички «Лес», «Река» (как это, кстати, было во времена Шекспира). То есть за стремлением авторов показать колорит эпохи теряется человек. Кроме того, мне не нравится, когда автор рассказывает мне, как было дело. Человек пару недель изучал материал - и начинает представлять свою версию происходящего. Но если мне интересна та эпоха, я лучше почитаю первоисточники и научные труды.

Поэтому первоначально я вообще не собирался писать о Средневековье. Я слишком профессионально им занимаюсь как ученый, я слишком много о нем знаю, чтобы писать художественный текст. Звучит, наверное, парадоксально, но это правда. Когда ты слишком глубоко погружен в материал, то рискуешь за деревьями не увидеть леса, запутаться в частностях.

- Но тем не менее построили роман на средневековом материале?
- Да. Но не потому, что захотел писать исторический роман. Дело вот в чем: я решил написать о тех вещах, о которых в наше время говорить как-то не принято, которые сейчас автоматически ассоциируются с банальностью или пафосом. Я говорю о милосердии, преданности, вечной любви. Мне захотелось вернуть их в общественный оборот, и я понял, что самым лучшим материалом для них будет Средневековье, когда говорить о них еще не стеснялись. В какой-то момент я осознал, что придется писать о Древней Руси. Но как писать? Вот это был самый главный вопрос. Мне пришлось сознательно отбросить все, что я знаю о той эпохе, и поэтому то Средневековье, какое у меня в романе, можно назвать условным Средневековьем. Я не строил ярких декораций, которые отвлекли бы на себя читательское внимание от главного.

- А что главное? Можете ли предельно кратко сформулировать, о чем роман?
- Если предельно кратко - то роман о том, что времени нет, что всё существует в вечностном измерении, что все события существуют вне времени. Дмитрий Сергеевич Лихачев говорил: «время дано нам по нашей слабости» - или, если угодно, чтобы как-то распределить события в нашем сознании, потому что иначе бы у нас все мозги перегорели.

Именно с этим связаны те моменты, которые многих читателей раздражают. Они нацелились на чтение добротной исторической прозы, а тут мой герой Арсений, живущий в XV веке, видит в лесу пластиковые бутылки, а в пламени печки - самого себя же в старости, а другой герой, Амброджо, наделен даром видеть картинки будущего. Все это, судя по некоторым отзывам, воспринимается как постмодернизм. Но то, что кажется в «Лавре» приемами постмодернизма, на самом деле отражает средневековую поэтику, которая (я в этом убежден) сейчас в целом ряде пунктов пересекается с постмодернизмом. А в содержательном плане - это роман о святости, о любви, которая сильнее смерти, о Промысле Божием. Кстати, даже на обложке написано, что это не исторический роман.

Распалась связь времен

В свое время у нас исторические романы были крайне популярны. Сейчас они уже не вызывают такого интереса. Как думаете, почему?
- Популярны они были в позднесоветскую эпоху. Тогда вообще были популярны любые жанры, которые выводили из советского времени. Исторические романы уводили в прошлое, научная фантастика, как правило, в будущее, книги о путешествиях - в те страны, где шансов побывать ни у кого не было.

Интереса к историческим романам сейчас нет, а вообще какое-то историческое мышление есть? Можно ли сказать, что распалась связь времен?
- С историческим мышлением происходит точно то же, что и с грамматическим мышлением. Уровень, конечно, резко понизился. Возможно, это объясняется еще и тем, что максимальный интерес к истории возникает в те времена, когда кажется, будто она окончилась, будто ничего интересного уже не происходит и не произойдет. Так казалось на закате брежневской эпохи, но вскоре все изменилось, начались катаклизмы, история, что называется, поперла из всех щелей - и происходящее сейчас оказалось гораздо интереснее, чем события времен Петра Первого или Ганнибала.
В первую очередь это касается молодежи. Не то чтобы я так уж хорошо был с нею знаком, но все же иногда читаю лекции и по вопросам и ответам могу делать какие-то заключения. То ли благодаря Интернету, то ли еще чему, но они, как мне кажется, живут в некой реальности, где особого места для истории нет. Нет его, впрочем, и для литературы - читают они очень мало. В основном читают друг друга, то есть записи в социальных сетях.
Что касается их восприятия истории, то она для них уплощается. То есть, допустим, Гражданская война в США, войны Александра Македонского, татаро-монгольское иго - это явления одного порядка.
- У меня в свое время был в литературной студии тринадцатилетний ученик, который сказал так: «История - это то, что было давно. Цари… пионеры… динозавры».
- Вот именно! И отсутствие глубины времени в сознании человека - это очень плохой признак. Плохой, потому что жить только настоящим невозможно, настоящее слишком крепко сцеплено с прошлым. Кстати, приведу такой пример. В 1990-е годы мы с женой несколько лет прожили в Мюнхене, и наша дочь училась в немецкой гимназии. Я порой ходил туда на родительские собрания, и как-то один родитель высказал учителю истории претензию: почему, дескать, целых шесть часов выделено на изучение каменного века? Давайте лучше вы сперва детям все про современность расскажете, и только потом уже, если останется время, про этот ваш каменный век. Учительница, не моргнув глазом, ответила: «Понимаете, если бы мы шли от современности к каменному веку, пришлось бы всякий раз слишком многое объяснять, потому что одни события проистекают из других».
Так вот, если человек не знает истории, не интересуется историей, то он не понимает причин происходящего сейчас, не видит закономерностей в политике, в экономике, в культуре. А раз он всего этого не видит, то становится беззащитен, им очень легко манипулировать.
Между прочим, проблема эта актуальна не только для светского общества, но и для церковных людей. Отсутствие исторического мышления часто оборачивается верой в те или иные мифы. Например, когда Синодальный период жизни нашей Церкви воспринимается как идеал, как образец для подражания, как золотой век (либо, наоборот, как время беспросветного мрака). То же можно сказать и о любом другом периоде.

Поэт в России больше, чем меньше

Вот есть известная фраза Евгения Евтушенко «Поэт в России больше, чем поэт». Как Вы думаете, это осталось в прошлом, или и сейчас российские литераторы формируют состояние умов?
- Я думаю, что ситуация, описанная этой фразой, существует циклически. Бывают времена, когда она верна, когда от писателя, от поэта общество ждет каких-то наставлений, какой-то нравственной проповеди. Но бывает и так (особенно во время общественных катаклизмов), что литература перестает быть интересной обществу. Состояние умов определяется в такие периоды не художественной литературой, а публицистикой.
В принципе, Россия всегда была литературоцентричной страной, слово у нас заменяло многое. Подчас, к сожалению, и дело. Если же говорить о временах неотдаленных, то несложно видеть, что после бурного всплеска 1990-х годов интерес к литературе упал. Упал он примерно во второй половине 90-х и был низким первые десять лет XXI века. Сейчас этот интерес потихоньку возрастает. Может быть, оттого, что все наелись действительности в ее непосредственном проявлении, прочитали всё, чего не читали ранее. Этот интерес к литературе проявляется, кстати сказать, не только в интересе к конкретным произведениям. Например, кого еще десять лет назад волновала позиция писателей по тем или иным острым вопросам современности? Сейчас интересует. Неслучайно проходят какие-то мероприятия, акции - вроде прошлогоднего Литературного собрания, вроде объявления 2015 года Годом литературы.

Но надо понимать, что это не продлится вечно. В какой-то момент интерес к литературе вновь ослабнет. Однако сейчас мы находимся в той фазе цикла, когда он растет. Кстати сказать, это не только российское явление. Я довольно много езжу по загранице и вижу, что там за последние двадцать лет возникло просто огромное количество литературных фестивалей.
Однако интерес интересу рознь. Отношение к литературе на Западе в силу того, как там сложилась история, сильно отличается от нашего. То, что подразумевал Евтушенко в своей фразе, то есть то, что литература у нас взяла на себя учительские, пророческие функции, характерно именно для нашей страны. Причем это было и в дореволюционное время, и в советское, особенно начиная с 60-х годов, когда советская власть уже стала относительно вегетарианской.
Другой вопрос, как к этому относиться. Можно восторгаться тем, что поэт у нас больше, чем поэт, а можно задуматься о причинах. Ведь если литератор становится проповедником, учителем, правозащитником - это значит, что не работают какие-то социальные механизмы, забиты какие-то каналы. По этой причине иногда литература захватывает в обществе очень большую власть (не в юридическом смысле, а власть над умами). Но большая власть предполагает и большую ответственность. А вот с этим все уже сложнее.

Защита от смерти

- Евгений Германович, а как Вы пришли к вере? Это следование семейной традиции или Ваш личный выбор?
- Мой личный выбор. Можно сказать, у меня типичная советская история. В моей семье в XIX веке и в начале XX были священники, была духовная традиция, но она оборвалась, и мои родители были совершенно неверующими. Пламенными атеистами их назвать нельзя, но религия никаким краем не затрагивала их жизнь. Естественно, меня они в младенчестве не крестили.
Крестился я в шестнадцать лет, и началось все с того, что я осознал свою смертность. Осознал не в том смысле, что раньше вообще не подозревал о том, что люди умирают. Конечно же я, как и все, еще в раннем детстве об этом знал. Но ребенок до определенного возраста не относится к смерти серьезно, не задумывается о ней применительно к себе. Смерть - это где-то там, далеко, это с кем-то другим… А вот когда начинается подростковый возраст, начинается физическое созревание, когда ребенок, так сказать, перестает быть ангелом… вот тогда мысли о смерти выходят на новый уровень. В каком-то смысле каждый человек повторяет путь Адама: тот ведь становится смертным после грехопадения, так и подросток в 14-16 лет, утратив детскую невинность, осознаёт, что ему - не кому-то там, а именно ему! - предстоит умереть.
Из этого факта можно сделать разные выводы. Кто-то, например, решает, что раз уж когда-нибудь придется умирать, то нужно успеть получить максимум удовольствий за отпущенный мне срок. А кто-то ужасается: если я смертен, то зачем тогда всё, что я делаю? Это как раз мой случай. Это потрясло меня до глубины души. Зачем мне всё, если я уйду, стану травой, деревьями?
Единственным ответом стала для меня вера. Причем, что интересно, верить «во что-то» я начал значительно раньше, чем задумался о тщете бытия. Но это была именно что вера «во что-то», некое персональное язычество. В каких-то напряженных жизненных ситуациях я просил о помощи у чего-то… у чего-то такого, что сам не понимал. И тут, кстати, можно вспомнить, что человек в своем развитии повторяет путь человечества. Вот как большинство европейских народов перешли от язычества к христианству, так и у меня в шестнадцать лет совершился этот переход.

- Сам собой совершился? Или кто-то помог?
- Помог мой двоюродный брат, который крестился за несколько лет до этого. Помог не только на уровне разговоров, но и нашел священника, который крестил меня тайно, без записи в церковные регистрационные книги. Ведь мне предстояло поступать в университет, а эти церковные книги контролировались известными органами, и юношу, крестившегося в сознательном возрасте, конечно, в университет бы не взяли. История, в общем, характерная для того времени, того социума.

- А что произошло после крещения? Воцерковление началось сразу же или спустя годы, как это нередко бывало?
- Сразу же. Я стал ходить в церковь - тайно, конечно, никому об этом не говоря. Отец Петр, крестивший меня, стал давать мне религиозные книги, давали мне книги и товарищи моего брата, я довольно много тогда прочел.

- Легко ли удавалось сохранять тайну?
- Расскажу случай, который произошел со мной на первом курсе, в 1981 году. Нам преподавали научный атеизм, и преподаватель на одном из семинаров начал поднимать всех в аудитории и задавать вопрос: «Вы верите в Бога или нет?» Я сижу, и мне страшно, потому что если отвечу, что не верую, то отрекусь от Христа. Вспомните евангельское: а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным (Мф 10:33). А признаться, что верую, - запросто вылечу из университета, я знал такие случаи. И вот я сижу - и не могу понять, что отвечу, когда очередь дойдет до меня. Встает один человек, другой, третий… и вот уже следующим должен быть я. Но тут в дверь просовывается чья-то голова, говорит преподавателю: «Вас срочно вызывают в деканат». Преподаватель убегает и до конца занятия уже не возвращается.
Я и тогда понимал, и тем более сейчас понимаю, что все случившееся было явным действием Божиим. Господь меня спас, причем не потому что я такой хороший, а наоборот - понимая, что я слаб, что не готов к мученичеству, что такой крест мне пока что не по плечу. Заодно Он дал мне возможность трезво взглянуть на себя.

- А как сдавали экзамен по научному атеизму?
- Меня тогда этот вопрос мучил. Как мне отвечать? Отрицая свою веру? И тогда умные люди посоветовали мне использовать безличную интонацию: «Теория научного атеизма гласит то, что…», «в работе Владимира Ильича Ленина “Социализм и религия” говорится, что…» - и всё в таком духе. Но самое интересное, что даже это мне не потребовалось - преподавателя более всего волновало, есть ли у студента конспект. Конспект у меня был, и потому меня отпустили, не особо расспрашивая.

Вы работаете в Пушкинском Доме, в отделе древнерусской литературы, которым до конца своих дней заведовал Дмитрий Сергеевич Лихачев. Он, насколько я знаю, Вас туда пригласил, он стал для Вас неформальным учителем - и в науке, и в жизни. Чему Вы у него научились? Можете выделить самое главное?
- Если говорить о том, чему я у него научился в человеческом отношении, то прежде всего это независимость. Дмитрий Сергеевич был независимым человеком, причем не только от властей (а мы помним, каковы были эти власти, сколь опасно было с ними не соглашаться), но и от единомышленников. А ведь в жизни это бывает посложнее, чем не зависеть от прямых оппонентов. Часто бывает так, что ты вписываешься в какую-то роль, и от тебя ждут каких-то соответствующих поступков, соответствующих высказываний - а эти поступки или высказывания кажутся тебе по тем или иным причинам неуместными. На мой взгляд, наивысшее мужество заключается в том, чтобы быть способным поступать не так, как ожидают твои друзья, твои единомышленники. Зависимым надо быть не от них, а только от истины, от твоего понимания сути вещей.
Дмитрий Сергеевич умел быть «вне схватки». Не «над схваткой» (есть в этом что-то снобистское), а именно что вне ее, и поэтому всякий раз действовал в согласии со своей совестью. Это требовало независимости ото всех - и от противников, и от сторонников.

Не думать о запросе

Ваш роман «Лавр» - христианский. Я имею в виду, что христианская проблематика там стоит на первом месте. Но много ли сейчас в нашей русской литературе таких текстов? Не кажется ли Вам, что ни большинство писателей, ни общество в целом этим не интересуются?
- Я бы не сказал, что христианских романов у нас совсем уж нет, что мой - исключение. Вспомним несколько книг Майи Кучерской, вспомним «Даниэля Штайна» Людмилы Улицкой, вспомним Алексея Варламова, чей роман «Мысленный волк» я выдвинул на премию «Национальный бестселлер», вспомним романы Антона Понизовского «Обращение в слух», Дмитрия Данилова «Горизонтальное положение».
Но в целом, соглашусь, таких книг мало. Причина простейшая: мы живем в секуляризированном мире, христианство не определяет мышление и целеполагание большинства людей. Поэтому, что называется, отсутствует социальный заказ на христианскую прозу. И, может быть, пусть уж лучше таких книг будет относительно немного, но они будут хорошими, чем всё заполонят низкопробные тексты, которые проедают мозги и скорее отвращают людей от Церкви, чем привлекают к ней.
Но ведь настоящий писатель пишет не потому, что старается удовлетворить чьи-то запросы, - он пишет, потому что ему интересно это писать, писать о том, что считает важным и хорошим, он пытается достучаться до общества. И иногда получается - как это вышло с «Лавром». Я ведь когда писал его, понятия не имел, что получу какие-то премии. Более того, я был уверен, что книга окажется интересной лишь нескольким моим друзьям. Оказалось, я недооценил своих соотечественников.

И последний вопрос, можно сказать, фантастический. Представьте себе, что герой Вашего романа, Арсений, оказался в нашем времени. Что бы его более всего удивило в мышлении наших людей?
- Думаю, его потрясла бы фраза «Это твои проблемы». В Средневековье далеко не все были альтруистами, но не было апологии эгоизма. В Средневековье грешили, но там невозможно было представить оправдание греха. Грешники прекрасно знали, что они грешники. Арсений не понял бы нашу теплохладность. В Средневековье было горение - иногда избыточное, иногда страшноватое, но горение. А мы сейчас - тлеем.

Беседовал Виталий Каплан. Материал проиллюстрирован миниатюрами из Радзивилловской летописи (XIII в.)

Евгений Германович Водолазкин

Родился в 1964 году в Киеве, окончил Киевский государственный университет (филологический факультет). В 1986 году поступил в аспирантуру Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом), где и работает до сих пор в отделе древнерусской литературы. Доктор филологических наук. Автор романов «Соловьев и Ларионов» (2009 год) и «Лавр» (2013 год). Женат. Живет в Санкт-Петербурге.

Оценил книгу

Я плакал в троллейбусе.
Я плакал, когда пылесосил.
Когда жарил свинину в винном соусе и гулял на Чистопрудном бульваре.
Плакал в подушку.
Кажется, «я выплакал слишком много слез» для своего возраста и пола. Раньше мне было неловко плакать, но потом мне как-то открылось, что пушкинская строчка «над вымыслом слезами обольюсь» касается литературы, и стало легко. Слезы, пролитые над книжкой, не сентиментальность, а намек на то, что есть душа, решил я. И хоть не все ученые согласны с этой гипотезой, я перестал стыдиться. Просто разложил в задние карманы всех своих штанов по носовому платку.

В троллейбусе и на Чистопрудном бульваре я плакал, слушая роман Евгения Водолазкина «Лавр». И тут совершенно невозможно остаться с сухими глазами, потому что роман о милосердии. О сострадании и любви к человеку. По сути, «Лавр» – агиографическая литература. Житие. А еще точнее, это история жизни русского средневекового врача, целителя, четыре основные этапа которой рассказаны в виде разных по жанру житий.
Перед нами: святой,
юродивый,
странник,
пустынник.
«Отцы пустынники и жены непорочны!»

Действие происходит в районе 7000 года от сотворения мира, конец XV века от рождества Христова. Все ждут конца света, который так и не наступает. Но автор хочет нам сказать, что события романа разворачиваются вне времени, ведь только тела заперты в конкретной эпохе, а любовь, Бог и наша бессмертная душа существуют в вечности. Герои «Лавра» имеют возможность видеть прошлое и будущее, слышать друг друга на расстоянии. И эта идея вневременности, метафора голоса на расстоянии, мне кажется самой интересной. И вот в каком ключе.
Ведь перед нами не производственный роман о средневековых врачах. Это роман о русской святости. Источником вдохновения автору послужили совершенно конкретные русские жития. И заслуга Водолазкина, доктора наук, специалиста по древнерусской литературе, в том, что он напоминает нам, какая она, эта необычная русская святость.
Как свидетель чудес,
приносит нам забытые рассказы
и диковинные древности.

В самом деле, знаем ли мы древнерусскую литературу? Боюсь, далеко не все могут вспомнить «Му-му» Тургенева. А литература Древней Руси – воспринимается чем-то соседствующем с наскальной живописью. Но дело в том, что, несмотря на разрывы и революции, в русском историческом сознании наблюдается преемственность, и принципиальные черты политического идеала, яркие исторические переживания далекой древности и большие идеи, возникшие столетия назад, – никуда не делись. Они продолжают жить в нас. И подобная информация, запечатленная в национальном сознании, имеет особенность воспроизводиться на каждом новом историческом этапе.
Эту идею высказывал философ Г.П. Федотов. Он говорил, что такую преемственность невозможно выразить единой идеологической формулой. Пока народ жив, всякие определения остаются неполными и неточными. Но ни одна из существующих черт народа не исчезает. Некоторые из них могут терять в истории доминирующее значение, но это не значит, что они не оказывают влияния на будущее.

То есть, читая древнерусскую литературу, всматриваясь в поведение житийных героев, изучая характер русской святости, мы можем лучше понять себя. Услышать этот голос на расстоянии. И, может быть, я извел столько носовых платков потому, что чувствовал родство. Чувствовал себя не просто изолированным индивидом, идущем по весенней Москве 2014 года с наушниками в ушах, а частью большого рода, воплощенным этапом исторического движения моего народа. Сотню лет назад здесь шел Борис (и также зацветала сирень), через сотню лет пройдет Борис. А я – тот Борис, который идет здесь сейчас. Сознание рода дает точку опоры в жизни. Я вспоминал Флоренского, который говорил, что род стремится к выражению своей идеи в истории, а перед отдельным человеком стоит задача сохранения культурных и общественных ценностей. Тот далекий Борис нес ответственность передо мной за «достояние рода», а мне нужно нести ответственность перед Борисом из будущего. А я даже «Войну и мир» не дочитал.

Роман Водолазкина не лишен недостатков: излишних физиологических подробностей, непрописанных персонажей. В нем фальшивая концовка. Но все это можно простить за тот диалог с предками, который Водолазкин нам организовал. За возможность почувствовать связь со своим народом и историей. За ощущение опоры в этой холодной Москве. И в этой жаркой Москве.

Оценил книгу

Пожалуй, «Лавр» - самая достойная книга из всего, что написано российскими авторами и издано в последнее время. За современную русскую литературу каждый раз страшно приниматься, от неё не ждёшь ничего хорошего, а за вычетом Улицкой и Рубиной нет практически ничего, что можно было бы читать без филологической и психологической поддержки. Кто пишет хорошим русским языком, не уступая Довлатову или Набокову? Кто пишет интересные истории, которые можно пересказать? Кто достаточно умён, чтобы не умничать? Кто пишет о героях, которых можно ставить в пример? Вокруг одни только спивающиеся географы да мнимые крестьяне с бездельниками-тинейджерами. И вот в момент, когда от современной русской литературы уже и не ждёшь ничего хорошего, появляется «Лавр» Евгения Водолазкина. Эту книгу не стыдно посоветовать старшим, настолько она хороша. Пока Водолазкин рассказывает эту историю одного человека от рождения до самой смерти, читатель видит то деревенского знахаря, то семьянина, то монаха-отшельника, то Афанасия Никитина, ходившего за три моря, а в конце Лавр так и вовсе походит на земного отца Иисуса Христа. С каждым новым поворотом судьбы главный герой обретает новое имя, его характер развивается – вот он ещё мальчишка, собирающий травы, а вот принял обет молчания. В какой-то момент средневековая Русь даже обернётся «Именем розы» Умберто Эко, проскользнёт тень монашка Адсона. Иногда автор шутит, это прекрасно. Многие говорят, что вся книга напоминает житие святого, что не совсем верно. Жития святых обычно исключительно лаконичны: принял постриг, совершал богоугодное, преставился. Здесь же – путь человека, с ошибками и невзгодами. История врача. Читая «Лавра», можно случайно узнать всё про загадочную русскую душу и закрыть книгу с лёгким сердцем и светлой головой.

«В принципе, ответил старец, мне нечего тебе сказать. Разве что: живи, друже, поближе к кладбищу, ты такой дылда, что нести тебя будет тяжело».

1. Оценил книгу

   Господин Водолазкин, вы реабилитированы в моих глазах после унылой книжечки "Инструмент языка". Художка получилась отменная.

   Я вообще так поняла, что это наш славянский Умберто Эко. Причём, мне кажется, даже сознательно: все эти итальянцы, бесконечные перечисления, стилизация под старину (впрочем, именно что стилизация, древнерусской тяжеловесности нет), чисто баудолиновская поездка, монахи, чудеса, бестиарии, снова списки, церковь-церковь, выверенное пространство, каноничность древнерусской формы (житие же, пусть и осовремененное), при всём этом - вполне современный сюжет со всеми принадлежностями современного романа. Не сразу это понимаешь, потому что эковское средневековье всё-таки выглядит совершенно иначе, нежели древнерусская довольно скудная и аскетичная традиция, да и пишет Эко погуще (это не в укор Водолазкину, который пишет от обратного не "пожиже", а "попрозрачнее"). Глубину проработки именно исторического пласта и работу с языком оценить по достоинству не могу, так как сама в этом ничего не понимаю, но для вот такого среднестатистического обывателя, вроде меня, для которого "ибо", "паки" и "помилуй мя" - уже стилизация, - всё выглядит очень круто. Особенно меня почему-то умилили травушки-муравушки, с которыми возится главный герой. Название, прозвание, как выглядит, где растёт, от чего помогает - и всё это не смотрится в контексте чужеродно, а очень даже мило, заговаривает зубы речитативом, как бабка-знахарка.

   При всём этом акценты у Водолазкина совершенно на других моментах, чем у Эко. Хотя это, возможно, обуславливается культурой, которую он описывает. Западная средневековая церковь и все вокруг, все эти путешествия и странности - это чудеса с холодной головой и размеренно тикающим сердцем. Католики сражаются друг с другом и с другими верами разумом, расчетом. Погружение Водолазкина же под стать тёплой, золотой атмосфере православия (не путать с РПЦ, как институтом), где все друг другу братушки и сеструшки (хоть и могут камнями закидать, но это всё бесы, бесы), где дух превыше плоти, где с мёртвыми говоришь, всюду юродивые, а целью путешествия никак не может быть поиск знания, знание придёт само, пока ты ищешь что-то такое невыразимое словами, какой-то ответ на вопрос, который невозможно сформулировать в обычных наших понятиях. Я и сейчас затрудняюсь описать всю ситуацию именно словесно, всё порываюсь для атмосферы тупо накидать тегов: юродивые, отшельник, знахарь, дух, целебный, травушка, схимник, чудеса, воздастся. Не уверена, что они всё равно хоть что-то передают, потому что от современных романов Водолазкин разумно взял динамичность и стройность повествования, так что читать житие (таки житие!) легче лёгкого, даже несмотря на обилие декоративных речевых элементов и откровенно хардкорных натуралистических сцен (зато какие галлюцинации и видения, ах!)

   Не понравились некоторые моменты, откровенно резавшие глаз. Рассказчик вроде как вписан в эпоху, такой нейтрально отстранённый, но вдруг прорывается какая-то сентенция про современность (пластиковые бутылки в отвлечённом рассуждении) и магия путешествия во времени рушится. Кое-что в тексте логично, например, видения Амвросия, который предвидел будущее (хитрец Водолазкин, легко вот так предсказывать будущее задним числом), но всё равно смотрится как-то инородно даже в режиме "видений". Сразу другие слова, другие понятия, самолёты, автомобили, верните мне бересту и калачников.

   Чтение, услаждающее и разум, и чувства, и душу, и эстетические вкусы. Разнообразное по характеру элементов: от глюков и видений до жёсткого натурализма, но единое по своей структуре. Очень тонкая работа вышла у Водолазкина, отлично.

Не могу сказать, что сложилось однозначное и конкретное мнение о книге. Склоняюсь больше к общему ощущению, что произведение мне не понравилось. Сразу говорю, что это сугубо моё читательское мнение - не принимайте близко к сердцу. Читать книгу или нет – решать, конечно же вам.

В начале произведения всё шло довольно динамично. На второй же половине стало жутко скучно - читала уже по диагонали. Конечно, на более интересных моментах заостряла свое внимание. Если честно, я бы больше не перечитывала её - видимо, не моё. Хотя, кто знает, может я еще не доросла до этого уровня литературы - время покажет. Но обо всём по порядку.

Я вообще-то очень люблю исторические романы. Но здесь, скажем так, непривычный формат. Да и заявлен жанр, как роман неисторический.

Начну с плюсов. Автор постарался показать средневековую Русь без розовых очков. По моему, у него это получилось - как минимум, с бытовой точки зрения, так это точно. Мрак средневековья, с его грязью, чумой и сходящим с ума главным героем - все вышло довольно живо и реалистично - что исключительно в плюс. Переплетение язычества и всяких бредовых поверий, а также просто сияющая святость по соседству - всё описано потрясающим языком, действительно невозможно оторваться.
Вообще отдельно хочу отметить именно слог в плане описательном: прямо слышишь хруст снега, вой ветра, шелест листвы, а мех на шубах так и хочется потрогать.
Не знаю, хотел ли этого сам Водолазкин, но ему удалось очень точно показать нашу современную проблему постоянного поиска старцев. Конечно, изобразил он это через мироощущение наших земляков 15-16 века. В лохмотьях, с бородой, ведет себя странно - значит святой. А человек реально просто в лохмотьях и ему негде жить и нечего есть. Когда читала о приходе главного героя к стенам монастыря и о том, как его встретили насельницы – так и хотелось воскликнуть: "Ну, сестры, вы даете! Монахини ведь, должны вроде быть пообразованней и поумнее простого люда". Но потом вспомнила, что здесь 15-16 век - и успокоилась. Люди были действительно другие, но наше восприятие необычных людей, на мой взгляд, не сильно поменялось.

Также хотелось отметить, что лично мне даже более были интересны те герои книги, с которыми главный персонаж встречался и общался. Именно они передают колорит того времени. Было искренне жаль, что многие из них как-то рано покидали страницы повествования – не хватало их мудрости, шуток и просто присутствия. Сам же основной герой больше, как нить, на которой держатся действительно интересные личности. Хотя, честно признаюсь, эта «нить» изрядно наскучила.

Немного дегтя. Так называемая, авторская орфография, мне порой, мешала. Не сильно, конечно (дело привычки), но все же. Не поняла, в чем великая идея отсутствия вопросительного знака после явно вопросительного предложения - ну да ладно. А вот сочетание русского и славянского действительно здорово передало атмосферу общения.

Искреннее возмущение вызвал плагиат с житийной литературы. Здесь вы найдете отсылки (неявные, конечно) и к житию Ксении Петербургской и многих других известных святых. Сначала думалось, что наверно совпадение. Но после нескольких сюжетов стало понятно, автор "оторвался" по полной программе: решил набрать фрагментов из житий всех святых, которых он знает – наверно в надежде, что их не знает его читатель.

И наконец, мой искренне дружеский совет книголюбам. Читайте эту книгу ПРОСТО как роман. Это НЕ житие, а только художественное произведение, которое вообще не претендует ни на какое нравоучение. Эдакое приключение средневековых русичей, каким оно, в общем-то, и должно быть описано: соседство дремучести и любознательности, вшей с грязью - и княжеских палат, полной безнравственности и святости, суеверий и трезвости ума. Плюс ко всему смешение славянского и русского языков, связь времен, отборная ругань и тонкости духовной жизни с цитатами святых отцов. А травник - так вообще взрыв мозга, моего, по крайней мере. Одним словом, не соскучитесь. Иногда, честно, хотелось спросить, что же курил автор. Но с другой стороны, понятно, что это его стиль.

Алексей Балакин

Прочтя «Лавр» Евгения Водолазкина, АЛЕКСЕЙ БАЛАКИН попытался ответить на вопрос, о чем эта книга

О втором романе Евгения Водолазкина писали довольно много, и эти отклики в основных тезисах повторяли друг друга. Коротко суммируя: «Лавр» - это житие святого в жанре романа; автор (специалист по древнерусской литературе) скрупулезно и со знанием дела воссоздает атмосферу Древней Руси на исходе Средневековья; роман написан сложно, в нем имеется несколько языковых пластов, причудливо и прихотливо сплетенных друг с другом, - от древнерусского сказа до новорусского канцелярита. И еще писали о том, что роман умный, светлый, добрый, - и о прочих материях, к области критики не относящихся.

Но ни в одном из откликов нет попытки ответить на вопрос, который я задал сам себе, перевернув последнюю страницу «Лавра»: о чем эта книга?

Очень просто остановиться на том, что это история врача, уроженца Белозерского края, который в юности совершил смертный грех - его невенчанная жена Устина по его вине умерла во время родов, без причастия - и всей своей дальнейшей жизнью пытался этот грех искупить. Четыре части романа расчерчены уверенной рукой человека, знающего толк в средневековой словесности и поднаторевшего в ее чтении и комментировании. В первой герой растет и учится искусству лекаря, во второй отрекается от прошлой жизни, принимает новое имя и становится юродивым, в третьей совершает путешествие из Пскова на Святую землю, в четвертой завершает свой путь - сначала монахом в монастыре, а потом схимником в лесной пещере. Будучи крещен как Арсений, затем в память об умершей он берет имя Устин, постригаясь в монахи, получает имя Амвросий, а после принятия схимы - Лавр.

Казалось бы, перед нами классическая история святого, который настолько прославлен своими подвигами, что канонизация его начинается едва ли не с момента его смерти. Искусные врачи ценились всегда, а врачи такого профессионального уровня, который демонстрирует герой романа, существовали только в легендах. Он не только может облегчать страдания от заболеваний самой разной этиологии, но даже успешно борется с чумой и другими моровыми поветриями. Однако какие помыслы движут героем романа? Не приближение к Богу, а стремление «отмолить» погибшую без покаяния подругу. Большую часть романа его герой живет вне церкви и даже вне религии; Бог для него - что-то вроде старшего собеседника, который так и не смог ответить на его главный вопрос - правильной ли дорогой он идет, а имя Иисуса Христа, кажется, упоминается в книге раз или два. Вообще религиозная жизнь «Лавра» кажется лишь необходимым историческим антуражем. «Ты растворил себя в Боге, - говорит ему один из старцев. - Ты нарушил единство своей жизни, отказался от своего имени и от самой личности. Но и в мозаике жизни твоей есть то, что объединяет все отдельные ее части, - это устремленность к Нему. В Нем они вновь соберутся» (стр. 402). Однако весь текст романа, все размышления героя опровергают эти сентенции. Не Его ищет Арсений-Устин-Амвросий-Лавр и не самого себя в Нем - он ждет знамения, что его гражданская жена прощена и что он наконец сможет обрести покой. Сколько бы он людей ни спас, скольким бы страдальцам ни облегчил участь - совесть его неспокойна, и раз за разом он совершает бегство от самого себя. Повторюсь: не к Нему, а от самого себя - этот вектор прописан в романе неоднократно. Человек получил дар целительства и использовал этот дар по мере сил и возможностей не для прославления Его, а для установления мира в собственной душе. Конечно, после смерти он просто обречен стать местночтимым святым - за многолетнюю историю Руси ими становились самые разнообразные фрики и фриковицы, но общенациональную канонизацию церковные иерархи едва ли одобрили бы.

Хотя «Лавр» откровенно логоцентричен, однако его автор и д.ф.н., в.н.с. Отдела древнерусской литературы ИРЛИ (Пушкинский дом) РАН Е.Г. Водолазкин едва ли полностью тождественны друг другу. Водолазкин-ученый не просто исследует русский XV век и его северные окраины - он в нем живет, становясь надежным проводником Водолазкина-литератора. Для ученого это время и эти места настолько привычны, даже обыденны, что он уверенно проводит по ним, указывая на самое главное и не останавливаясь на мелочах, которые непременно подобрал бы и спрятал себе в котомку турист-дилетант. Поэтому в «Лавре» почти нет ни историзмов, ни этнографизмов, ни фольклоризмов - от перенасыщенности которыми нередко трещат по швам даже лучшие беллетристические сочинения про Древнюю Русь. Вещный мир романа на удивление беден, почти полностью отсутствуют приметы народной культуры - но это кажется сознательной установкой автора на эффект обманутого ожидания. Зато он с любовью выписывает и умело препарирует перед вшиванием в ткань повествования многочисленные фрагменты из сочинений того времени - от травников до сборников нравоучений. А вот описывая вещи, автор «Лавра» как раз не всегда точен: «Он видел, как в другом конце храма утомленный Арсений присел на корточки у столпа. Из то и дело открывавшихся дверей врывался ветер, и над головой мальчика покачивалось паникадило» (стр. 54). Напомню, что паникадило - центральный храмовый светильник, висящий под главным сводом, причем такого веса, что раскачать его может только сильный шторм.

Все герои употребляют канувший в Лету звательный падеж.

Во многих местах текста есть на первый взгляд странные лексические вкрапления и анахронизмы. Поначалу это в полном смысле слова шокирует, но затем понимаешь, что автор взялся играть в сложные языковые игры для того, чтоб разрушать возможную монотонность повествования, чтобы читатель не дремал и всегда был настороже. Так, старцы-наставники говорят на странном современном офисном сленге, юродивый Фома - балагуря и подпуская матерки, анонимный разбойник - как и полагается безымянному уголовнику. Но все они временами переходят на тот самый, «настоящий древнерусский», который в тексте романа о событиях XV века выглядит едва ли не чужеродно. Впрочем, одну вещь Водолазкин выдерживает твердо: обращаясь друг к другу, все герои употребляют канувший в Лету звательный падеж.

Рискну утверждать, что главная тема «Лавра», больше всего волновавшая его создателя, - это взаимоотношения человека со временем. Напомню, что действие романа происходит в тот период, когда на Руси ждали конца света, который должен был наступить в 1492 году (к слову, роман был подписан в печать в канун еще одного конца света, ожидавшегося многими). «Выяснение времени конца света многим казалось занятием почтенным, - иронизирует автор, - ибо на Руси любили масштабные задачи» (стр. 242): вот и один из героев, обладающий даром провидения итальянец Амброджо, пускается в путь в далекую страну для выяснения обоснованности даты этого знаменательного события. Но затем он понимает, что конец света - это не дискретный момент, когда «со треском небо развалится, и время на косу падет», а процесс длительный, непрерывный и циклический. «Мне все больше кажется, что времени нет, - признается Амброджо. - Все на свете существует вневременно <...>. Я думаю, время нам дано по милосердию Божию, чтобы мы не запутались, ибо не может сознание человека впустить в себя все события одновременно. Мы заперты во времени из-за слабости нашей»; и на вопрос Арсения: «Значит, по-твоему, и конец света уже существует?» - он отвечает: «Я этого не исключаю. Существует ведь смерть отдельных людей - разве это не личный конец света? В конце концов, всеобщая история - это лишь часть истории личной» (стр. 279). В справедливости этой позиции Арсению придется убеждаться до конца романа, до самой своей смерти, когда он спасает новорожденного ребенка гонимой сироты Анастасии - своего рода реинкарнации Устины, тем самым отмаливая ее и искупая свой грех.

Роман выстроен сложно, критики правы. Различные сюжетные линии прихотливо, но временами несколько механистично переплетены, наполнены флэшфорвардами (даром что один из героев - провидец!), разного рода культуртрегерскими отступлениями. Герои имеют говорящие имена - от деда главного героя Христофора до упомянутой выше Анастасии, пространство вымерено по карте, а течение времени - по хронометражу. Некоторые эпизоды и реплики отчетливо актуализированы, и не во всех случаях это сделано с тактом и вкусом. Иногда возникает впечатление искусственности текста, но не более, чем во время чтения Павича или Эко. Ряд фрагментов можно было бы посоветовать сократить или вовсе опустить - для усиления динамичности повествования. Впрочем, это не главное. Роман состоялся, удался. Конечно, сейчас невозможно предугадать, будут ли его перечитывать лет через 10-20, но на поле актуальной отечественной словесности он занял свое место, которое, по сути, сам же и открыл, и расчистил, и возделал.

На обложке «Лавра» стоит подзаголовок: «Неисторический роман». Подобный подзаголовок ко многому обязывает. Водолазкин с этими обязательствами справился.

Е. Водолазкин. Лавр: Роман. - М.: Астрель, 2012. 442 с.

Автор обозначил свою книгу как «неисторический роман». Это звучит предупреждением: не ждите достоверности. Первые пятьдесят страниц я покорно читала рерайт травного лечебника, перемежающийся разными подробностями из детства главного героя, и попутно думала: зачем мне столько недостоверной информации? Все гадала, что использовал специалист по древнерусской литературе: доступные ему документальные источники или собственную фантазию? Потом плюнула на сомнения; в конце концов, ясно же, что не в достоверности счастье, и решительно отринув неприятные воспоминания о Павиче, погрузилась в повествование Водолазкина.
Там, кстати, как раз все заверте. Дед главного героя - Арсения - помер, оставив юноше-внуку все свои лекарские знания и клиентуру. Потом появилась Устина и стала возлюбленной главного героя. Потом она умерла родами (и ребенок родился мертвым). Арсений впадает в прострацию. «Он снова напитал себя сном до бесчувствия. ... Сон Арсения был так крепок, что душа его временами покидала тело и зависала под потолком. С этой небольшой, в сущности, высоты она созерцала лежащих Арсения и Устину, удивляясь отсутствию в доме любимой ею Устининой души» (с. 99; сгинь, Павич, сгинь!). В конце концов старец из соседнего монастыря наставляет Арсения на путь: раз ты отобрал у нее земную жизнь, то отдай ей свою; иди и живи так, чтобы ее душа была спасена. Так началось земное служение врача Арсения и закончилась первая часть романа.

Вторая часть мне очень понравилась. Арсений отправляется по селам, где чума, всех лечит, становится знаменит, и князь поселяет его возле своего дворца в Белозерске. Через некоторое время Арсений, страшась забыть в благоденствии о главном своем предназначении, бежит из города; сразу же попадает в неприятности (ограблен, избит) и после разных мытарств оказывается в Пскове - становится юродивым Устином. Живет босым на монастырском кладбище, ест с земли, воюет с бесами, спасает, исцеляет. Кроме него, в Пскове еще двое юродивых, Карп и Фома. И вот Фома - образ совершено замечательный. В этом образе декларируемое автором с первых строк смешение времен проявилось, на мой взгляд, ярче, удачнее, гармоничнее всего.

Тут необходимо сказать, что действие романа «Лавр» происходит сразу во все времена и вне времени. Поэтому в весеннем лесу XV века из-под тающего снега лезут «прошлогодние листья, потерявшие цвет обрывки тряпок и потускневшие пластиковые бутылки» (с. 82). Поэтому персонажи объясняются на смешанном русском, древнерусском и старославянском: «Если желаешь собирать замерзающий элемент и на моей территории, ничтоже вопреки глаголю» (юродивый Фома говорит Арсению-Устину на с. 201). Поэтому автор то ведет повествование из средневековья, то смотрит на это самое средневековье из будущего («В то давнее время ничто не варилось на огне: варилось сбоку от огня» , с.68). Поэтому же периодически на читателя вываливаются рассказы вроде того, что на с. 15 ведется про кладбище Рукиной слободы (про то, как тамошнюю церковь в 1609 году разрушили поляки, да как вырос сосновый лес и как пространство видоизменялось вплоть до 1991 года).

Теория всевременности была сформулирована в первой половине ХХ века Львом Карсавиным, которого С. Хоружий назвал «философом времени». «Времени нет , - пишет Карсавин в одной из последних своих работ, - оно лишь ошибочно ипостазируемое нами отвлеченное понятие временности нашего Я... Временность – такое же качествование нашего Я как его пространственность, и есть само это Я» .
О всевременности и вневременности есть, говорят, и в дневниках Дмитрия Лихачева.
Так что Евгений Водолазкин, конечно, ничего не придумал сам. Просто он начитанный человек. И привносит в свою книгу то, что, вероятно, больше всего из прочитанного понравилось.
Если действительно так, то очень впечатлило Водолазкина житие Василия Блаженного - во второй части «Лавра» Устин повторяет многие деяния знаменитого юродивого: тут и опрокидывание лотка со свежими калачами, которые оказываются порченными; и забрасывание камнями дома известных праведников (потому что бесы не могут войти в дом и трутся у стен снаружи), и целование углов у домов безбожников (потому что ангелы не могут войти и плачут о безбожниках снаружи), и многое другое. Несмотря на пересказ известных, в общем-то, легенд, «Книга отречения» (так названа вторая часть), повторю, мне очень понравилась: она яркая, в ней наиболее стройно выражена всевременность, изображен мистицизм верующего человека и непреложная вера в чудо средневекового люда (до того, что чудо воспринимается обыденно: «По воде они /юродивые - Н.Г./, стало быть, только ходят, сказали завеличские. А бегать пока еще не научились» (с.195).

Воодушевленная, я приступила к чтению третьей части. А не надо было приступать. Амбоджо Флеккиа мне сразу не понравился. Я понимаю, образ провидца должен был, очевидно, добавить перцу к продвигаемой в тексте теории всевременности, но образ получился скучнейший, прозрения - ни к селу, ни к городу, да и все повествование как-то сразу скукожилось и потянулось, как февральские дни. До самого финала больше не было никаких сюрпризов, только скука и раздражение. Главный герой, который, по моему разумению, должен бы за 14 лет юродствования достигнуть неких высот духовного познания и прозрения, становится почему-то кем-то вроде ученика подле непонятного итальянца, увлеченного эсхатологией:
«Арсений спросил:
Если история - свиток в руках Творца, значит ли, что все, что я думаю и делаю, - думаю и делаю не я, а мой Творец?
Нет, не значит, потому что Творец благ, ты же думаешь и делаешь не только благое. Ты создан по образу и подобию Божию, и подобие твое состоит, среди прочего, в свободе.
Но раз люди свободны в своих помыслах и поступках, получается, что история создается ими свободно.
Люди свободны, ответил Амброджо, но история несвободна...» Ну и так далее, с. 259.

Этакой пафосной пошлятины в третьей части полно.
«Я думаю, сказал Амброджо, что исчерпывается не время, но явление. Явление выражает себя и прекращает свое существование. Поэт гибнет, скажем, в 37 лет, и люди, скорбя о нем, начинают рассуждать о том, что бы он мог еще написать. А он, может быть, уже состоялся и всего себя выразил» (с. 288).
«Впадение пресной воды в соленую, тихо сказал паломник Фридрих, уподоблю тому, как сладость этого мира в конце концов превращется в соль и горечь» (с. 319).
«Какая глупая у нас будет смерть, сказал вполголоса Арсению Амброджо.
А какая смерть не глупа, спросил Арсений. Разве не глупо, когда грубое железо входит в плоть, нарушая ее совершенство? Тот, кто не в силах создать даже ногтя на мизинце, разрушает сложнейший механизм, недоступный пониманию человека» (с. 323).

Повествование пресыщено штампами и пустословием. На с. 231 «потрясающая» догадка Амброджо: «Не может ли открытие нового континента (Америки - Н.Г) быть началом растянувшегося во времени конца света?» (сколько уже было всего на тему «открыли Америку на свою голову»). Пассаж о российских дорогах: «...за негодностью дорог люди Древней Руси предпочитают водный путь. Они, кстати, еще не знают, что Русь - Древняя, но со временем разберутся. Определенные навыки предвидения позволяют мне это утверждать. Как, впрочем, и то, что положение с дорогами не изменится» (с.258). «Венеция - прекраснейший город на земле» (с. 306). А как вам нравится содержательность этих строк:
«Движение каравана было медленным. Оно определялось скоростью волов, животных по природе своей неторопливых. Волы имели задумчивый вид, хотя на самом деле ни о чем не думали. Караван двигался, не оставляя следов, потому что дождя давно не было. За ним оставались лишь клубы пыли, носившиеся в сухом воздухе» (сс. 277-278).
У меня прямо чешутся редакторские ручки переписать:
«Волы медленно тащили повозки. Дождя давно не было, и на сухой дороге не оставалось следов каравана, лишь клубы пыли носились в воздухе за ним».

Можно еще вспомнить разбросанные по тексту цитаты из классиков - начиная от вложенного в уста деда Арсения «мы в ответе за тех, кого приручили» (с. 33), продолжая мимоходным «остроумным» замечанием «что в вымени тебе моем» (с. 170). Пушкин - любимый писатель Водолазкина: в тексте есть и про «ленивы и нелюбопытны», и про «алгеброй гармонию поверил», и про "бессмысленный, беспощадный". Но это все пустяки по сравнению с тем, что в целом роман «Лавр», столь увенчанный лаврами, представляет из себя глупую поделку, подделку даже. Это собрание прописных истин, известных притч и легенд, замешанное на чужой теории и памятниках древнерусской письменности, написанное, по большому счету, дурно. Поздравляю, теперь у нас есть свой Паоло Коэльо.

P.S. Простите меня все, кому книга Водолазкина понравилась. Как сказал один уважаемый мной писатель, «ваше мнение, конечно, самое правильное, но позвольте мне дорасти до него самостоятельно».