Юрий ХЕЧИНОВ

Кавказ. 1850-е годы. К. Н. Филиппов. Масло, холст. По таким же дорогам проходили маршруты А. Грибоедова.

Москва. Памятник А. С. Грибоедову. 1959 год. Скульптор А. А. Мануйлов, архитектор А. А. Заварзин.

Н. А. Грибоедова (урожденная Чавчавадзе). 1820-е годы. Художник Э. Ф. Дессэе (?) запечатлел юную княжну вскоре после свадьбы, но передать всей ее прелести ему не удалось.

Наука и жизнь // Иллюстрации

Грузия. Цинандали. Вид дома и гостиной (справа) в имении тестя А. С. Грибоедова - князя А. Г. Чавчавадзе. (Ныне - Дом-музей.)

Сдача персами контрибуционных сумм в городе Тебрец 10 февраля 1828 года. К. П. Беггров с оригинала В. И. Мошкова. 1829 год.

Предполагаемый портрет секретаря И. Мальцова, уцелевшего после разгрома фанатиками русского посольства в Тегеране. 1830-е годы. Художник П. Ф. Соколов.

"Баге-Ильчи" ("Сад посла") в Тегеране - место, где был убит А. С. Грибоедов. Фотография начала ХХ века.

Тбилиси. Гора Мтацминда. Памятник на могиле Грибоедова у подножия церкви святого Давида. Скульптор В. И. Демут-Малиновский.

СЧАСТЛИВЫЙ ГОД

Первые дни пребывания на Кавказе А. С. Грибоедов посвятил изучению дипломатической почты, касающейся восточной политики, официальным визитам к военному губернатору Сипягину, тифлисскому гражданскому губернатору генерал-майору Ховену, подробному рапорту о своем прибытии и служебных новостях директору Азиатского департамента Родофиникину. Лишь после этого Грибоедов навестил Прасковью Ахвердову и всю полюбившуюся ему компанию принцесс, о каждой из которых он часто вспоминал в письмах к своей тифлисской приятельнице.

Теперь пред ним предстала уже другая Нина - стройная, черноглазая красавица-княжна. Она оставалась такой же приветливой и веселой без кокетства и жеманства, разговорчивой и умной без напыщенности и самовлюбленности, как и прежде, бесхитростной и доверчивой - и все же это была другая Нина.

Пользовавшийся успехом у женщин Грибоедов никогда не испытывал глубокой и сильной привязанности. Но очарованный Ниной, он не отводил взгляда от ее темно-карих глаз, обрамленных длинными ресницами и излучавших доброту и кротость. Трепетные чувства впервые овладели им.

Вернувшись в свою квартиру, он стал собираться в дорогу, чтобы как можно скорее выехать в действующую армию на встречу с генералом Паскевичем и получить от него наставления по поводу последних сношений с Тавризом и Тегераном.

13 июля 1828 года он покинул Тифлис, но... застрял в Шулаверах. Ливневые дожди, прошедшие накануне, полностью размыли и без того испорченные дороги до такого состояния, что сделали немыслимым любое передвижение. Экипажи вязли в грязи, а лошади не слушались ездоков. Пришлось повернуть назад.

Оказавшись волею судеб в городе, он поспешил к Ахвердовой.

Дальнейшее, что произошло в доме у вдовы, Грибоедов описал в письме к Фаддею Булгарину: "Это было 16-го. В этот день я обедал у старой моей приятельницы Ахвердовой, за столом сидел против Нины Чавчавадзе... все на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокойства ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной, или что другое придало мне решительность необычайную, выходя из стола, я взял ее за руку и сказал ей: Venez avec moi, j"ai quelque chose a vous dire" ("Пойдемте со мной, я хотел что-то сказать вам (фр.)").

Она меня послушалась, как и всегда, верно думала, что я ее усажу за фортепьяно, вышло не то, дом ее матери возле, мы туда уклонились, взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыхание занялось, я не помню, что я начал ей бормотать, и все живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери Прасковье Николаевне Ахвердовой, нас благословили..."

В тот же день влюбленные в письме к отцу Нины попросили его благословения. Александр Чавчавадзе находился тогда в Эривани.

18 июля в письме из Тифлиса Грибоедов делится новостью с Амбургером, назначенным на должность генерального консула в Тавризе: "Дружески поздравьте меня. Я жених, но вернусь за женой не ранее зимы. Если она вполовину любит меня, как я ее, то, конечно, она сделает меня счастливым".

Но на следующий же день Грибоедов вынужден был покинуть свою невесту и отправиться в Гумри. Там, получив сообщение, что в тылу действуют отряды турецких партизан, он взял под свое командование две роты Карабинерского полка и сотню солдат и вместе с Мальцовым двинулся на подмогу Паскевичу.

К тому моменту, когда Грибоедов присоединился к Паскевичу, войска уже взяли осажденный Ахалкалаки. Обсудив важнейшие вопросы, Александр Сергеевич вновь вернулся в Тифлис, где тяжелый приступ лихорадки приковал его к постели. Он так исхудал, что даже не решался показываться на глаза своей невесте, и попросил в письме Прасковью Николаевну объяснить Нине причину исчезновения и нежно поцеловать ее. Но как только юная княжна узнала о болезни жениха, она тотчас поспешила к нему и не отходила от постели больного, пока ему не стало легче.

В середине августа в Тифлис, несмотря на жару, прибыл секретарь английской миссии, врач по профессии, Джон Макниль с супругой, чтобы навестить Грибоедова, с которым он был знаком, и поздравить его с новым назначением, а заодно справиться о здоровье и познакомиться с очаровательной невестой.

Едва оправившись от болезни, Грибоедов поспешил закончить все необходимые приготовления к свадьбе. Венчание состоялось 22 августа 1828 года в Сионском соборе. Во время обряда, из-за вновь скрутившей его лихорадки, Александр едва устоял на ногах. Его рука не удержала обручальное колечко, которое жених пытался надеть невесте. Оно упало на каменный пол. Но вздох сожаления и тревога, которые неслышно пронеслись среди присутствовавших в соборе, не смогли изменить царившее праздничное настроение.

Торжества продолжались на новой квартире Грибоедова, куда гостей пригласили на ужин. Аделунг, находившийся в это время в городе, сообщил отцу о событиях, связанных с женитьбой Грибоедова: "Весь Тифлис проявляет живейшее сочувствие к этому союзу; он любим и уважаем всеми без исключения; она же очень милое, доброе создание, почти ребенок, так как ей только что исполнилось 16 лет..." (На самом деле до 16 лет ей недоставало двух с половиной месяцев. - Прим. Ю. Х. )

Двоюродный брат Нины, Роман Чавчавадзе, увез молодоженов в Цинандали, родовое имение, и сдержал слово, данное отцом. Дело в том, что 4 ноября 1812 года в честь рождения дочери Александр Герсеванович велел наполнить лучшим вином зарытый в землю большой глиняный кувшин, а распить его в день свадьбы.

Именно это вино и откупорили в цинандальской усадьбе князя и рог за рогом наполняли золотистым кахетинским 16-летней выдержки.

Наутро Нину и Александра благословили фамильной иконой с изображением святой Марии в небольшой церквушке, которую воздвиг рядом с домом еще Герсеван Чавчавадзе, знаменитый дед Нины, бывший посол Грузии в России во времена царствования Ираклия II.

Целый день молодожены в сопровождении знатных кахетинцев любовались окрестнос тями, а вечером вновь предались шумному застолью и грузинским песнопениям, мелодии которых так нравились Грибоедову. Иногда, в свободные от празднества минуты, он даже наигрывал их на фортепьяно, стоявшее в гостиной князя.

Оставалось несколько дней до отъезда в Тавриз. Нина решила выехать в Персию вместе с мужем. Ее мать Саломэ взялась сопровождать дочь до Эривани, где в то время находился Александр Чавчавадзе.

Пока Мальцов и Аделунг, собираясь в дорогу, подбирали лошадей, навьючивали их подарками персидскому шаху и его приближенным, а также казенным скарбом, Грибоедов совершал с молодой супругой пешие и конные прогулки.

Излюбленным местом стал у них подъем от Сололакского ручья вверх к горе Мтацминда, откуда открывался прекрасный вид на долину Куры, вдоль которой разрастался новый город. Как-то во время одной из прогулок Грибоедов, обняв Нину, надолго задумался, ушел в себя, а затем промолвил:

Любовь моя, Нинули, если что случится со мной, дай слово, похорони останки мои вот здесь. Это самое пиитическое место!

О, нет, мой Александр, - горячо возразила она. - Оставь печаль, мы будем жить вечно. И любовь наша не померкнет, как не померкнет твой поэтический дар.

ПЕРСИДСКИЙ УЗЕЛ

Переполненный новым сильным чувством, оттеснившим тревогу, Грибоедов пишет Варваре Миклашевич: "...Женат, путешествую с огромным караваном, 110 лошадей и мулов, ночуем под шатрами на высотах гор, где холод зимний. Нинуша моя не жалуется, всем довольна, игрива, весела; для перемены бывают нам блестящие встречи, конница во весь опор несется, пылит, спешивается и поздравляет нас с счастливым прибытием туда, где бы вовсе быть не хотелось. Нынче нас принял весь клир монастырский в Эчмиадзине, с крестами, иконами, хоругвями, пением...

Но мне простительно ли, после стольких опытов, стольких размышлений, вновь бросаться в новую жизнь, предаваться на произвол случайностей, и все далее от успокоения души и рассудка. А независимость! которой я такой был страстный любитель, исчезла, может быть навсегда, и как ни мило и утешительно делить все с прекрасным, воздушным созданием, но это теперь так светло и отрадно, а впереди так темно! Неопределенно!! Всегда ли так будет!!. - и добавляет в конце письма: - Наконец, после тревожного дня, вечером уединяюсь в свой гарем; там у меня и сестра, и жена, и дочь, все в одном милом личике... Полюбите мою Ниночку. Хотите ее знать? В Malmaison, в Эрмитаже, тотчас при входе, направо, есть Богородица в виде пастушки Murillo - вот она".

Столица Армении устроила путешественникам торжественную встречу. Когда караван подходил к городу, от городских стен навстречу им двинулись кавалькада всадников и экипажи. Грибоедов пересел на лошадь и поскакал со своей свитой вперед.

Эриванский плац-адъютант, желая показать свои познания в русском языке, при встрече высокого гостя произнес:

Эриванское ханье поздравляет Ваше превосходительство на армянской земле!

После проезда по каменному мосту через Зангу Грибоедова встретило армянское и русское духовенство с хоругвями, иконами, свечами и кадильницами. Посланник соскочил с лошади, приложился к кресту, который протянул ему архиерей, и под приветственные возгласы горожан вошел в город. Два дня каждый из знатных ханов считал своей честью пригласить гостей на званые обеды и ужины.

А впереди Нину, Саломэ и Александра ждала новая встреча, желанная и трогательная. Она произошла 21 сентября 1828 года. "Рано утром, - писал Аделунг уже из Эривани своему отцу, - когда все еще спали, приехал из Баязета князь Чавчавадзе, отец мадам Грибоедовой, чтобы увидеть молодоженов до их отъезда в Персию: он начальник армянской провинции и поэтому не живет в Тифлисе..."

В Эривани генерал-майор, кавалер и участник Отечественной войны 1812 года, впервые увидел своего зятя, хотя и имел с ним до этого деловую переписку.

23 сентября Грибоедов направил Паскевичу служебное послание, в котором извещал о превратном истолковании местными чиновниками обеих сторон некоторых статей Туркманчайского договора и просил генерала предписать циркуляром всем пограничным начальникам Эривани, Карабага, Талыша и прочих областей неуклонно соблюдать принципы, направленные на пользу России. Из Эривани он отослал еще несколько отношений, касающихся подробностей антишахского бунта, поднятого в Хоросане одним из ханов, продвижений дел по уплате части суммы 8-го курура, а также об орденах и подарках, которыми российский император удостоил английского министра Джона Макдональда и других чиновников миссии. Из числа награжденных выпал секретарь капитан Джон Кемпбел. В своем послании Грибоедов просит исправить досадное упущение и наградить секретаря наравне с другими, что, по его мнению, будет с благодарностью воспринято всей английской миссией. Кроме того, он доводит до сведения Паскевича, что чрезвычайный посол России в Лондоне не сделал до сих пор никакого сообщения английскому двору о наградах, пожалованных российским государем, и просил поставить о том в известность вице-канцлера Нессельроде.

Недомогание, которое преследовало посланника на всем пути, вынуждало его часто задерживаться в дороге по нескольку дней, поэтому к переправе у Джульфы караван добрался лишь 1 октября 1828 года. Воспользовавшись остановкой, Грибоедов направил Паскевичу подробное письмо, в котором излагал веские соображения относительно непродуманной политики переселения армян в Нахичеванскую область, вызвавшей справедливые нарекания местных старожилов. В самой Нахичевани ранее бывшие в значительном меньшинстве армянские семьи после прибытия переселенцев из Персии заметно превысили по количеству проживающих там старожилов - мусульман. "Здесь армянам, пришельцам, лучше, нежели в ином месте, где я их встречал, - сообщал он Паскевичу, - но брожение и неудовольствие в умах татарских доходит до высочайшей степени..."

Грибоедов предлагает дипломатическое решение сложной и грозящей конфликтом проблемы: переселить часть армянских семей в другие места, тем более, что большинство из них испытывали стесненность в жилье, а отсюда и многие неудобства. "Но гораздо менее неудобства заслужить ропот 100 или 150 семейств, нежели целой провинции, новоприобретенной и пограничной, которую мы, наконец, заставили вздыхать о прежнем персидском правлении, известном вашему сиятельству своими неотеческими чувствами к подданным; я даже опасаюсь, - продолжал он, - что это все скоро явится в иностранных газетах, и не слишком в нашу пользу... У беков и ханов мы власть отнимаем, а в замену даем народу запутанность чужих законов".

В его предложениях уже виделся не только зрелый дипломат, но и государственный деятель, проникнутый уважением к законам и обычаям местных народностей, присоединенных к России, и радеющий о международном престиже своей отчизны. "Еще раз повторяю, - доказывал он правоту своих суждений, - что нельзя дать себя уразуметь здешнему народу иначе, как посредством тех родовых начальников и духовных особ, которые давно уже пользуются уважением и доверием, присвоенными их званиям..."

Подобные соображения мог высказать человек, глубоко изучивший местные обычаи во время длительной работы в Персии, на Кавказе, во время частых деловых поездок по этим краям. Для него главным желанием стало найти согласие не ценой бряцания оружием, а доверительным отношением и законной справедливостью к перешедшим на сторону России народам.

Различие во взглядах с Ермоловым, который считал основным орудием усмирения горских народов Кавказа силу и устрашение, с годами у Грибоедова упрочилось, а став министром -посланником, он окончательно убедился в неприемлемости карательных мер и необходимости уважительного отношения к аборигенам. Законность, справедливость и привлечение на сторону россиян старейшин и местной знати - вот к чему призывал правителя Кавказа Грибоедов, делая первые шаги на поприще дипломатической службы в новой должности.

"По ту сторону Аракса я был принят с большим почетом, - сообщал он уже 20 октября 1828 года вице-канцлеру, - так же, как и в Тавризе. Но всего более понравилась мне та добрая память, которую оставили наши войска в сельском народе. Войско михмандара, присланное ко мне от имени шаха, раздражало крестьян своими притеснениями и грубым обращением; бедные люди громко упрекали этих солдат в их несходстве с русскими, которые и справедливы, и ласковы, так что народ очень был бы рад их возвращению".

Не менее обстоятельно разъяснил он положение дел с уплатой 8-го курура, за которым стояли неразрешимые, с его точки зрения, трудности, связанные с обедневшим до крайности народом, которому нечего было передавать сборщикам доходов: "Аббас-Мирза отдал нам в заклад все свои драгоценности, - докладывал Грибоедов Нессельроде, - его двор, его жены отдали даже бриллиантовые пуговицы от своих платьев. Словом, крайность выше всякого описания".

Обремененный категорическим требованием российского правительства, МИДа и царского наместника на Кавказе графа Паскевича-Эриванского заполучить требуемые по Туркманчайскому трактату куруры, Грибоедов не соглашался на просьбы Аббас-Мирзы смягчить условия контрибуции. В послании к Нессельроде он приводил даже свой диалог с ним: "Точно вы не знаете, - говорил он мне, - что шах и слышать не хочет об этих деньгах и что оба курура падут на мою ответственность". Я возражал, что не обязан знать, какие у него домашние расчеты с отцом, что шах подписал и ратифицировал договор, а мое дело блюсти за исполнением его..."

Понимая бедственное положение персиян, новый посланник просил согласия Нессельроде заменить денежный долг и принять на ту же сумму товаров: хлопчатой бумаги, шелка, драгоценных вещей - или закупить лошадей, хлеба и прочих продуктов. "Извините, граф, - писал он Паскевичу, - что я так распространился об этом предмете, но я опасаюсь ответственности, в которую так легко попасть, когда дело идет о деньгах и когда нельзя ожидать ни откровенности, ни податливости от тех людей, с которыми мне приходится иметь дело".

Как это ни покажется странным, но Грибоедову приходилось обращаться и с просьбами, касавшимися бытовых условий своих сотрудников: "Мы живем здесь в таких условиях, что все от этого болеют, - информировал он Нессельроде. - Любой английский офицер живет в гораздо лучших условиях, чем я. Я уже издержал 900 дукатов на ремонт и меблировку комнат, которые я занимаю... Мой дом переполнен; кроме моих людей, в нем живут пленники, которых мне удалось отыскать, и их родственники, приехавшие за ними. Все они люди бедные, и у них нет другой возможности найти крышу над головой, кроме как в помещении миссии. До настоящего времени все мои люди, исключая меня и генерального консула, то есть секретари, переводчики, 10 казаков, которых я взял с собой, вынуждены квартировать в хибарах, из которых были выселены их владельцы, что, разумеется, не способствует поддержанию хорошего отношения к нам со стороны местных жителей".

В этом письме, охарактеризовав и свое унизительное положение, и положение остальных сотрудников российской миссии, Грибоедов впервые поставил вопрос о необходимости выделения некоторой суммы, по его скромным подсчетам, не превышающей 3000 туманов, а для обустройства посольства в Тегеране - еще дополнительно 7000 туманов.

Император счел просьбу посланника обоснованной, однако положительный ответ был облечен в поистине иезуитскую форму: "Государь всемилостивейше разрешил употребить 10 тысяч туманов на постройки и приличное обзаведение для помещения миссии нашей в упомянутых городах. Сию сумму, как экстраординарную, представляется вам заимствовать из денег 9 или 10 курура, имеющих впредь поступать от Персии в уплату контрибуции по договору Туркманчайскому".

Этот ответ ставил посланника в очень сложное положение. Из него следовало: чтобы обеспечить сотрудникам миссии приличествующий уровень жизни, Грибоедов должен после окончания и без того трудного сбора 8-го курура направить все усилия на обеспечение скорейших поступлений от 9-го курура. Лишь в этом случае он мог бы употребить часть суммы во благо своих сотрудников. Желание выполнить волю государя и условия Туркманчайского трактата подталкивало к скорейшему отъезду в Тегеран. Грибоедов временно отсрочил его, узнав об отсутствии в столице шаха.

Приезд Романа - брата Нины - в Тавриз внес радостное оживление в ее жизнь. До сего времени приятной отдушиной для нее служили лишь встречи с Джоном Макдональдом и его семьей, доброжелательно относившимися и к русскому посланнику, и к его молодой жене. В одном из писем к Родофиникину, сообщая о всех трудностях по сбору денег, с которыми пришлось столкнуться, Грибоедов в оправдание своей ревностной службы писал: "Еще вам доказательство, что у меня государево дело первое и главное, а мои собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без памяти, а между тем бросаю ее здесь одну, чтобы поспешить к шаху за деньгами в Тегеран, а может и в Испаган, куда он на днях отправляется".

Тогда поездка отложилась, но в начале декабря она стала реальностью.

3 декабря 1828 года Грибоедов продолжил не отправленное им два с половиной месяца назад письмо, адресованное Миклашевич: "Верно, сами догадаетесь, неоцененная Варвара Семеновна, что я пишу к вам не в обыкновенном положении души. Слезы градом льются..."

Страдания Нины, вызванные мучительной беременностью, и та безропотность, с которой она переносила их, и грустные воспоминания об Александре Одоевском, томящемся в сибирской ссылке, были тому виной: "Сейчас пишу к Паскевичу, - сообщает он близкой приятельнице, - коли он и теперь ему не поможет, провались все его отличия, слава и гром побед, все это не стоит избавления от гибели одного несчастного и кого!!"

Обращаясь в тот же день к Паскевичу, Грибоедов писал: "Благодетель мой бесценный. Теперь, без дальних предисловий, просто бросаюсь к вам в ноги и, если бы с вами был вместе, сделал бы это, и осыпал бы руки ваши слезами...

Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского. Вспомните, на какую высокую степень поставил вас Господь Бог. Конечно, вы это заслужили, но кто вам дал способы для таких заслуг? Тот самый, для которого избавление одного несчастного от гибели гораздо важнее грома побед, штурмов и всей нашей человеческой тревоги... Сделайте это добро единственное и оно вам зачтется у Бога неизгладимыми чертами небесной его милости и покрова. У его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые бы могли затмить цену высокого, христианского, благочестивого подвига. Я видел, как вы усердно Богу молитесь, тысячу раз видал, как вы добро делаете. Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца".

Строки, адресованные приближенному ко двору и обласканному им генералу, больше напоминали крик души, последнее желание человека, перед тем как броситься в бездну неизвестности, и просящего выполнить его волю.

9 декабря 1828 года, трогательно попрощавшись с женой, сотрудниками миссии и четой Макдональдов, Грибоедов покинул Тавриз, обещая скоро вернуться.

ГИБЕЛЬ ПОСЛАННИКА

Придворный астролог, составляя для шаха календарь на предстоящий месяц, отметил движение небесного светила к созвездию Скорпиона, а это предвещало серьезные потрясения. Тревожный прогноз он доложил Фетх-Али-шаху.

"Инш, Аллах", - промолвил стареющий властелин страны, предоставив все судьбе, но тем не менее приказал усилить охрану дворца...

В это время Грибоедов со свитой преодолевал Кафланку, горный хребет на пути в Тегеран. Ранняя стужа и выпавший обильный глубокий снег, из-за которого застревали лошади, делали путешествие медленным, утомительным и трудным. Русская миссия помимо посланника, Мальцова, Аделунга, врача и двух заведующих прислугой состояла из 30 человек - мусульман, русских, грузин и армян. Свиту сопровождал конный конвой из 16 кубанских казаков.

Преодолев заснеженный горный перевал, они вступили в город Зенджан, где их торжественно встретили высокие чиновники. На следующий день состоялся прием в честь прибытия высокого русского гостя, во время которого хозяин, принц Абдул-Мирза, подарил Грибоедову отличную лошадь. Кроме того, он передал посольству 15 лошадей взамен утомившихся в пути (которыми их снабдил в Тавризе наследный принц Аббас-Мирза). Столь дорогие подарки и знаки внимания, которыми персидские чиновники одаривали русскую миссию на всем протяжении долгого и трудного пути от Тавриза до Тегерана, предполагали ответные шаги со стороны российского посланника.

Грибоедов же, стесненный казенными деньгами, о чем он информировал и Паскевича и Нессельроде, не имея возможности отвечать тем же, вынужден был ограничиться одним или двумя червонцами, которыми расплачивался с хозяевами домов, где им случалось останавливаться на ночлег.

Мало того, ему приходилось по пути забирать у проезжающих купцов лошадей, взамен уставших, с обещаниями позже расплатиться с ними. И то и другое вызывало у многих заметное всем неудовольствие. Сам же Грибоедов очень надеялся, что основные и щедрые дары шаху от государя российского уже достигли Тегерана, куда они должны были прибыть морем из Астрахани.

Торжественный въезд в персидскую столицу совпал с днем, когда Солнце вошло в созвездие Скорпиона, что астролог счел неблагоприятным знаком. На следующий день Грибоедов нанес официальный визит министру иностранных дел Мирзе-Абдул-Хассан-хану и другим важным персидским чиновникам.

И лишь через день, после согласования церемониала приема русского посланника, состоялась его встреча с шахом, на которой Грибоедов вручил верительные грамоты. Персидский шах восседал на троне в полном праздничном облачении и в тяжелом украшенном камнями головном уборе, как этого требовал этикет.

Переговоры конечно же касались наиболее острых и болезненных для персиян проблем: возврата пленных, бывших российских подданных, полной уплаты 8-го курура и окончательной суммы контрибуции, определенной условиями Туркманчайского трактата, а также устранения препятствий торговле, которые чинили порой русским купцам персидские чиновники.

В знак уважения шах прислал русскому посланнику прекрасную лошадь с золотой уздечкой, ценные подарки и наградил его орденом Льва и Солнца I степени. Не забыты были и остальные члены русской миссии: чиновники получили подарки и ордена Льва и Солнца II степени, все остальные, включая казаков, охранявших русскую миссию, тоже удостоились подарков и золотых медалей.

А сам Грибоедов отправил жене красиво инкрустированный чернильный прибор, купленный им в одной из тегеранских лавок. На лицевой стороне чернильницы были изображены ангелы, а на тыльной стороне крышки по его просьбе выгравировали надпись на французском языке. Перевод ее гласил: "Пиши мне чаще, мой ангел Нинули, навеки твой А. Г. 15 января 1829 г. Тегеран".

Ничто тогда не предвещало трагической развязки, даже несговорчивость Грибоедова во время официальных встреч с шахскими чиновниками, когда речь заходила о денежной контрибуции или о скрываемых у них пленных заложниках (за что его называли даже жестокосердным).

За несколько дней до отъезда в Тавриз, с которым Грибоедов так спешил и к которому даже заблаговременно подготовился, заказав дорожных волов и лошадей, в российское посольство пожаловал некий Мирза-Якуб и заявил о желании возвратиться на родину, в Армению. Грибоедов, выяснив все обстоятельства дела, принял в судьбе Мирза-Якуба деятельное участие, оставив его при миссии, что вызвало неудовольствие шаха.

Негодовал и шахский двор, требуя от русского посланника выдачи Мирзы-Якуба, который был к тому же, как оказалось, казначеем и главным евнухом, а значит, знал многие тайны личной жизни шаха. Мирза-Якуб мог огласить их, что считалось святотатством, а потому и вызывало всеобщее возмущение.

Ситуация еще более усугубилась тем, что во дворе посланника находились две грузинки, вывезенные ранее из Грузии. По требованию родственников они возвращались домой. Знатные хозяева настаивали на передаче им пленниц. Среди них был и Аллаяр-хан.

Грибоедов попал в сложный водоворот хитросплетений. Пылкое сердце гражданина и патриота на этот раз возобладало над холодным рассудком дипломата.

Чтобы как-то уладить разгорающийся конфликт, Грибоедов согласился на встречу Мирзы-Якуба с Манучар-ханом. Казалось, что все шло к примирению сторон, но... Мирза-Якуб в самый последний момент принял окончательное решение остаться под покровительством русского посланника, чем вызвал бурю негодования и проклятий в свой адрес.

"Продолжайте, отнимайте у меня и всех моих жен. Шах будет молчать, - восклицал по этому поводу властелин, оскорбленный неуступчивостью Грибоедова, - но мой сын наиб-султан едет в Петербург и будет лично на вас жаловаться Императору". Слова шаха во время последней аудиенции не возымели на Грибоедова никакого действия.

Местный чиновник, благосклонно относившийся к русскому посланнику, предупреждал о грозящей опасности, но Грибоедов стоял на своем: "Никому не дозволено поднять руку на посланника великой державы".

Однако наступившее утро 30 января оказалось роковым. Со стороны улиц, примыкавших к русскому посольству, стали доноситься зловещий топот и гул толпы, которая приближалась к ограде. Вскоре у ворот сгрудились люди, выкрикивавшие гневные проклятия. Многие из них вооружились палками, камнями, кинжалами, палашами...

Персидские стражники, приставленные к охране русского посольства, не в силах были воспрепятствовать напору толпы, которая, взломав ворота, ворвалась во двор: "Бекош ура! Бекош ура!! (Убей его!)" - неслось отовсюду, возбуждая в толпе фанатическую ярость.

Русские казаки, защищаясь, открыли стрельбу, но это лишь разъярило толпу, которая ворвалась в здание, растекаясь по помещениям, круша все на своем пути. Кто-то уже взламывал крышу, на помощь им спешили другие. Остановить лавину погромщиков и головорезов не было никаких сил. Местная стража, расступившись перед разъяренной толпой, осталась немым свидетелем свершившегося.

Облаченный в мундир русского посланника, Грибоедов с оружием в руках, в окружении свиты, пал после короткой схватки от рук убийц. Погибли и Аделунг, и доктор Мальберг, и канцелярист Кабулов, и переводчики, и Мирза-Якуб, и две грузинки, и камердинер Александр Грибов, и охранявшие посольство русские казаки...

"Дорогу послу, дорогу послу", - юродствовала толпа, выволакивая на улицу обезображенный труп русского дипломата, чтобы протащить его по персидской столице для всеобщего обозрения. Полуденное январское солнце отражалось в бликах, отбрасываемых очками, которые зацепились дужкой за его камзол.

Единственный, кто мог пролить свет на подробности разыгравшейся трагедии, - секретарь русского посольства Иван Мальцов, но он, заплатив сотню червонцев персидским стражникам, приставленным к его дверям, находился все это время в глубине другого помещения и мало что мог видеть.

Перебив охрану и прислугу, бесчинствующая толпа занялась мародерством, вытаскивая во двор одежду, стулья, диваны, шкафы, втаптывая в грязь бумаги, письма, служебные записки и черновые наброски. Студеный ветер еще долго раскидывал по опустевшему двору обрывки каких-то листков... и среди них, возможно, принадлежавшие перу поэта и дипломата, которые уже никогда не увидят свет.

Лишь под покровом ночи персидские сарбазы, переодев Мальцова в солдатскую одежду персидского воина, перевели его в шахский дворец.

Ужасная весть о гибели русского посланника и всей российской миссии в Тегеране достигла Тавриза 6 февраля, а уже 8 февраля Джон Макдональд направил письмо генералу Паскевичу: "...Бедная madame Грибоедова, дочь князя Чавчавадзе, только что вышедшая замуж, до сих пор не сознает той несправедливой потери, какую она понесла со смертью самого любящего и любимого из всех супругов. Она живет теперь с нами, Ваше сиятельство, и ее убитые горем родители могут быть уверены, что ей будет оказана самая нежная забота и внимание".

Русский консул Амбургер, которого Грибоедов перед отъездом просил уделить внимание Нине, узнав о трагедии и опасаясь за собственную жизнь, не дожидаясь распоряжения свыше, покинул Тавриз и переехал в Нахичевань под защиту русского оружия. Беспокоясь за участь дочери, начальник Эриванской области генерал-майор Александр Чавчавадзе поспешил испросить разрешение у графа Паскевича срочно выехать из Армении в Тавриз, но получил отказ.

Подчинившись требованию Паскевича не пересекать русско-персидской границы, обеспокоен ный за судьбу дочери, князь направил в Персию своего племянника Романа Чавчавадзе.

В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

Только Мальцов мог прояснить истинную картину событий, произошедших в Тегеране, и это хорошо понимал Паскевич, который с нетерпением ждал его возвращения и был признателен английскому послу Джону Макдональду за проявленные хлопоты.

В письме к Нессельроде от 9 марта 1829 года граф сообщал: "Английская миссия в Персии во всяком случае проявляет все признаки тонкого вежливого приличия со времени несчастного дела Грибоедова. Заботы Макдональда о безопасности Мальцова и о том, чтобы он вернулся поскорее к нам, делают ему честь, и в моем последнем письме я приношу ему искреннюю благодарность".

Среди циркулярных писем, разосланных Министерством иностранных дел Российской империи в русские посольства европейских стран в связи с неслыханной трагедией в Тегеране, было и письмо к графу Христофору Ливену. В нем вице-канцлер уведомлял русского посла в Великобритании о том, что российский император остался доволен действиями британской миссии в Тавризе, последовавшими за гибелью русского посланника и всего посольства, и в первую очередь Макдональдом, который незамедлительно послал своего брата с официальной нотой протеста по поводу случившегося варварского акта.

Благодаря вмешательству английского посла находившегося под арестом в шахском дворце секретаря миссии Мальцова освободили, под конвоем доставили к Джульфинской переправе и передали российской стороне.

В первом донесении (18 марта 1829 года) из Нахичевани Мальцов объяснил подробности своего спасения и пребывания в шахском дворце, возлагая вину за кровавую расправу, учиненную чернью, на духовного лидера аятоллу Мирзу-Масих-Муджтехида не без подстрекательства Аллаяр-хана и других персидских чиновников, призывавших в главной тегеранской мечети вызволить из рук неверных якобы насильно удерживаемых там женщин и расправиться с главным возбудителем шахского спокойствия Мирзой-Якубом, уроженцем Эриванской области армянином Маркаряном.

В следующем послании он добавлял: "Аббас-Мирза показался мне истинно огорченным всем случившимся в Тегеране, ибо знает, что по ту сторону Кафланку все его ненавидят и он без пособия России никогда не может быть Шахом... Аббас-Мирза говорит, что он готов объявить войну Турции, если только это будет приятно Императору".

Когда Мальцов узнал о том, что его назначили генеральным консулом в Тавризе вместо неожиданно покинувшего город Амбургера, он обратился с частным письмом: "Из донесений моих, - писал он Паскевичу, - Ваше Сиятельство усмотреть изволите, que j"ai joue ruse pour ruse avec les Persans (что я отвечал хитростью на хитрость персиян (фр.). - Прим. Ю. Х. ) - и этим только сохранил я жизнь свою. Теперь нахожусь я на почве, осененной неизмеримым крылом двуглавого российского орла и говорю сущую правду своему начальству: этого персияне мне никогда не простят, и за все, что случится для них неприятного, будут питать личную злобу на меня".

Он просил Паскевича заступиться за него перед вице-канцлером и не возвращать к прежней работе, а по возможности подыскать "какое-нибудь секретарское место при одной из европейских наших миссий".

Гибель русского посланника в Тегеране резко изменила политическую ситуацию в регионе.

Уже 23 февраля 1829 года граф Паскевич сообщал вице-канцлеру Нессельроде в Петербург: "Дерзость турок и ныне простирается уже до того, что отряд их войск, пробравшись из Арзрума в Ахалцихский пашалык, невзирая на суровость зимы и непроходимые горные дороги, возмутил жителей разных санджаков и в числе от 12 до 15 тысяч человек с четырьмя пушками и мортирою явился в 20 верстах от Ахалциха и намеревался атаковать сей город.

С другой стороны, ужасное происшествие, случившееся с Полномочным Министром нашим в Персии г. Грибоедовым, о ком имел я честь известить Ваше Сиятельство в депеше № 18, угрожает войною с сею последнею Державою, ибо если ни Шах, ни Аббас-Мирза не участвовали в злодейском с г. Грибоедовым поступке, то несчастный сей случай, объясняя, до какой степени простирается буйство и неистовство персидской черни, показывает, сколь легко может вспыхнуть в Персии всеобщая революция противу тамошнего Правительства, если же оная случится, то, конечно, и наши границы не останутся неприкосновенными.

Теперь, когда обстоятельства столь разительно изменились не в пользу нашу, я решаюсь испрашивать не более как тех же самых подкреплений, о коих ходатайствовал прежде..."

Сообщения о приготовлениях в отдельных провинциях к войне против русских, а также намерения помочь туркам в их войне с Россией не могли не беспокоить Паскевича. Поэтому донесение Мальцова, в котором "усматривалась" непричастность шаха и его наследного принца к трагическим событиям, произошедшим в Тегеране, определили позицию генерала и дальнейший план действий. Главным в нем являлось предотвращение войны на два фронта: с Персией и Турцией.

Паскевич считал необходимым заручиться мнением самого государя, а не действовать самостоятельно в этой внезапно обострившейся и без того сложной обстановке. В конце марта главноуправляющий в Грузии наконец-то получил ответ от вице-канцлера. В нем Нессельроде излагал реакцию Николая I на трагические события и условия примирения сторон: "Ужасное происшествие в Тегеране поразило нас до высочайшей степени. Отношение вашего Сиятельства ко мне по сему предмету Государь Император изволил читать с чувством живейшего прискорбия о бедственной участи, столь внезапно постигшей Министра нашего в Персии и всю почти его свиту, сделавшихся жертвою неистовства тамошней черни. Достоинству России нанесен удар сильный, он должен быть торжественно изглажен явным признанием верховной Персидской власти в совершенной ей невиновности по означенному случаю.

При сем горестном событии Его Величеству отрадна была бы уверенность, что Шах Персидский и наследник Престола чужды гнусному и бесчеловечному умыслу, и это сие происшествие должно приписать опрометчивым порывам усердия покойного Грибоедова, не соображавшего поведение свое с грубыми обычаями и понятиями тегеранской черни, а с другой стороны, известному фанатизму и необузданности сей самой черни, которая одна вынудила Шаха в 1826 году начать с нами войну..."

Далее вице-канцлер сообщал Паскевичу согласие государя на приезд в Петербург либо Аббас-Мирзы, либо сына его с извинительным письмом от шаха в качестве единственного шага, "дабы в глазах Европы и всей России оправдать Персидский двор". Решение об отсрочке платежа 9-го и 10-го куруров, о которой так настаивал в свое время Грибоедов, Николай I предоставлял принять самому Паскевичу.

Ни сам вице-канцлер, никто другой из чиновников, ни тот же Паскевич не обмолвились и словом, в какие жесткие условия поставили Грибоедова, требуя от него неукоснительный сбор денежных средств, не считаясь с возможностями персиян и не соглашаясь с отсрочкой или со смягчением условий контрибуции. Так и не дождавшись приемлемых советов и решений, Грибоедов вынужденной несговорчивостью навлек на себя негодование персидской стороны.

Состояние же самого Паскевича можно было понять. Злодеяние, свершившееся в Тегеране, требовало отмщения, но сложившаяся обстановка, когда войска вели войну с Турцией, не позволяла ему ввергнуться в пределы другой страны без достаточного подкрепления.

Шахский двор тоже пребывал в большом замешательстве: с одной стороны, ожидая отмщения России, а с другой _ хотя и желал угодить северному соседу, все же боялся предпринять суровые меры против подстрекателей и виновников убийства русского посланника, чтобы не восстановить против себя мусульманское духовенство и не спровоцировать очередной народный бунт.

Некоторую ясность в намерения и действия персидской стороны вносит содержание письма министра иностранных дел Мирзы-Абдул-Хассан-хана к английскому посланнику, который выразил в ноте протеста свое крайне отрицательное отношение к произошедшим в Тегеране кровавым событиям.

В нем сообщалось, "что после внезапного и горестного убиения Российского Посланника Его Величество Шах в сердце своем положил непременное намерение наказать всех виновников и причастных к сему делу и ожидал только возвращения сына своего Рюхне Довлета, который по прибытию сюда представлением своим ускорил исполнение сего Шахского намерения выслать из Тегерана Муджтехида-Мирзу-Масиха, который собирал черный народ и приводил оный в волнение. Чернь хотела противиться выезду Муджтехида и произвести бунт в столице, но мы, всеусердные слуги Шахского Величества, старанием своим успели рассеять народные сборища и сокрушить все буйные замыслы... Поверьте, почтеннейший благоприятель, - завершал свое письмо министр, - что Шах слишком высоко ценит дружбу России, чтобы оставить без внимания должного сей Державы удовлетворение..."

В начале мая стало известно о согласии шаха послать своего внука Хозров-Мирзу в Петербург с официальными извинениями по поводу случившегося, и тогда Паскевич сразу же отправил в Тавриз князя Кудашева, который передал Аббас-Мирзе письмо, объясняющее причину выезда своего адъютанта навстречу Хозров-Мирзе: "дабы тем успокоить Родительское сердце Ваше и доказать вашему Высочеству, что я не упускаю из виду все то, что может послужить и спокойному следованию пути сына вашего, и тем доказать вам истинную мою приверженность".

От молодой Нины Грибоедовой старались всячески скрыть истину. Роман Чавчавадзе, приехавший в Тавриз, сумел убедить ее в том, что Грибоедов жив, и вселил в нее призрачную надежду. Ему даже удалось уговорить ее выехать в Тифлис, якобы по просьбе самого мужа, который собирался следом за ней вернуться домой.

Между тем весь Тифлис пребывал в трауре, и утаивать дальше такую ошеломляющую новость становилось невозможным. Сама же Нина в письме к жене английского посланник а 22 апреля 1829 года делилась своими переживаниями после возвращения в Тифлис: "Через несколько дней после моего приезда, тяжелых дней, проведенных в борьбе с тоской, охватившей меня, в борьбе с неясной тревогой и мрачными предчувствиями, все более раздиравшими меня, было решено, что лучше сразу сорвать покрывало, чем скрывать от меня ужасную правду. Свыше моих сил пересказывать вам все то, что я перенесла; я взываю к вашему сердцу любящей супруги, чтобы вы смогли оценить мою скорбь, я уверена, что вы поймете меня: мое здоровье не могло противостоять этому ужасному удару. Переворот, произошедший во всем моем существе, приблизил минуту моего избавления. Опустошенная душевными страданиями более, нежели страданиями физическими, лишь через несколько дней я смогла принять новый удар, который мне готовила судьба: мой бедный ребенок прожил час, а потом соединился со своим несчастным отцом - в мире, где, я надеюсь, будут оценены и их достоинства, и их жестокие страдания. Однако его успели окрестить, ему дали имя Александр в честь его бедного отца".

А в марте, когда весть о гибели Грибоедова долетела до России, его оплакивали и Петербург и Москва. "Смерть, постигшая его посреди смелого, неравного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна", - так написал А. С. Пушкин спустя несколько лет после случившегося в "Путешествии в Арзрум".

1 мая на Джульфинскую переправу конный эскорт из 50 персидских сарбазов во главе с офицером шахской охраны перевез тело убиенного полномочного российского министра Александра Грибоедова, чтобы передать его российской стороне. Навстречу им к переправе были посланы из Аббас-Абада православный священник и один батальон Тифлисско го пехотного полка с двумя полевыми орудиями. Среди тех, кто встречал тело Грибоедова, были генерал-майор Мерлини, полковник Эксан-хан, Андрей Амбургер, Роман Чавчавадзе, Петр Григорьев и другие.

"Когда мы встретили тело, батальон выстроился в два ряда. Гроб, содержавший бренные останки покойного Грибоедова, - докладывал Амбургер в письме Паскевичу, - находился в тахтиреване, сопровождаемом 50-тью конными, под начальством Келб-Али-султана, который остановился посередине. Когда вынули гроб из тахтиревана и уверились, сколько возможно, что он содержит тело покойного министра, отдали ему воинскую честь и отпели вечную память..."

Со слов Д. А. Смирнова, собирателя сведений о поэте и автора "Биографических известий о Грибоедове", известно, что сестра покойного Мария Сергеевна уверяла, что узнать его между мертвыми не было возможности, а потому якобы "в гроб положили первого попавшегося и с разными почестями привезли в русские владения".

Эту версию совершенно опровергает вдова Грибоедова. "Слухи, дошедшие до Марии Сергеевны, что тело А. С. (Грибоедова) не было найдено, несправедливы, - отвечала она в письме тому же Смирнову от 7 мая 1847 года. - Я знаю от людей верных, которые сопровождали его гроб, что тело его доставлено в Тифлис. Правда, говорили, что по лицу узнать его было нельзя, но он был узнан по мизинцу, сведенному от раны на дуэли".

Отдавая распоряжения по организации похорон, генерал Паскевич, находившийся в действующей армии на территории Турции, писал: "Поручаю сделать распоряжение, чтобы оное встречено приличной сану покойного почестью и с равной почестью предано земле в Тифлисе же, в церкви святого Давида..."

На этом месте настаивала Нина, выполняя тем самым волю своего покойного супруга.

Погребение назначили на 18 июля 1829 года, а отпевание решили провести в Сионском соборе, где несколькими месяцами ранее венчались влюбленные.

Рядом с облаченными в траур вдовой и ее родственниками находились военный губернатор Тифлиса генерал-адъютант Стрекалов, недавно назначенный на эту должность вместо внезапно скончавшегося генерала Сипягина, гражданский губернатор и коллега покойного по экономическим проектам Завилейский, генералы, офицеры и почетные жители Тифлиса. Кафедральный собор не смог вместить всех желающих присутствовать на панихиде, которую совершал сам экзарх Грузии, митрополит Иона.

Казалось, все население города вызвалось проводить в последний путь "русского зятя". В скорбном молчании, с горестными лицами шли они за гробом покойного. Все самое высшее и благородное сословие наряду с обычными горожанами участвовало в этой печальной процессии, отдавая последний долг поэту, министру-посланнику и мужу княжны Нины Александровны Чавчавадзе.

В книге записей Сионского собора, в части третьей об умерших в 1829 году и зарегистрированных тифлисским кафедральным Успенским собором, существует и поныне дата погребения Александра Сергеевича Грибоедова: 18 июля, а в графе "Кто, какою болезнью помер" значится: "Убит персиянами в Тегеране".

Матери и вдове покойного было выделено единовременное пособие в размере 60 тысяч рублей за причиненный ущерб. Самой же вдове назначили пожизненную пенсию в 5 тысяч рублей ассигнациями.

ПРИМИРЕНИЕ СТОРОН

Вице-канцлера Нессельроде помимо опасений, о которых высказывался Паскевич, волновали прерванные из-за неожиданного отъезда в Нахичевань генерального консула Амбургера сношения с Персией в тот самый неподходящий момент, когда мир с такой крупной южной державой особенно был необходим. В конце марта 1829 года в Петербурге решили отправить в Персию генерал-майора Долгоруко ва. В инструкции от 5 апреля, составленной в МИДе России для нового посланника, отмечалось, что "бедственная смерть нашего министра в Тегеране причинила вредную обстановку в приязненных сношениях наших с сею Державою, между тем как ныне дружба ея особенно нужна для нас по военным обстоятельствам с Оттоманской Портою".

Петербург остановил свой выбор на личности князя Долгорукова потому, что в последнюю Персидскую кампанию генерал-майор лично познакомился с наследником престола Аббас-Мирзой и в некоторой степени приобрел его благосклонность.

В первых же донесениях Долгоруков сообщал вице-канцлеру в Петербург о том, что уже знал Паскевич: о тех действиях, которые предпринял старший сын шаха Рюхне Довлет. "Давно обещанное наказание виновников катастрофы, постигшей посольство в Тегеране, наконец, состоялось, - писал он графу Нессельроде. - ...Шах приложил все свое старание к поимке тех, кто участвовал в избиении чиновников нашего посольства.

Более 1500 из них понесли, наконец, должное за их преступление кару: одних казнили смертью, другим рубили руки или резали носы и уши, около тысячи семейств прогнаны из Тегерана; кроме того, приняты строжайшие меры к поимке виновных, которые искали спасения в бегстве из столицы..."

Главный же подстрекатель персидской черни городской духовник аятолла Мирза-Масих -Муджтехид, несмотря на протесты мусульманского духовенства, в том числе и просителей из Исфагана, был с позором изгнан из страны и нашел приют в Карбеле - священном городе мусульман-шиитов в Азиатской Турции.

После завершения переговоров Хозров-Мирза со своей многочисленной свитой направился в Петербург с извинительными письмами к российскому императору от Фетх-Али-шаха и наследного принца Аббас-Мирзы и с подарками царскому двору.

Одно из шахских напутствий внуку перед его отъездом - навестить в Москве по пути следования в российскую столицу мать убиенного посланника Настасью Филипповну Грибоедову и просить у нее извинения.

В знак примирения Хозров-Мирза преподнес Николаю I загадочной формы и невиданных размеров алмаз "Шах", на гранях которого имелись превосходно выполненные арабской вязью надписи, первая из них датирована 1591 годом от Рождества Христова.

Лишь в середине октября 1829 года Хозров-Мирза со свитой покинул Петербург и отправился обратно в Персию, увозя надежду на долгий мир.

Та помпезность, с которой Хозров-Мирзу встретили в российской столице, нужна была России, чтобы еще более заручиться дружбой с недавно поверженным противником и обеспечить тем самым его нейтралитет в русско-турецкой войне. Смерть русского посланника оказалась лишь разменной монетой в политической игре. В ответном письме императора Николая I к наследному принцу Аббас-Мирзе сообщалось: "Мы надеемся, что принятие принца Хозров-Мирзы в Государстве Российском и почести, кои Ему были оказаны во время его пребывания здесь, Монаршее Наше доброжелательство к Государю Персидскому... Между тем, как для восстановления доверия и для водворения взаимной дружбы, для Нашего Государства необходимо соединиться с Нами узами приязни.

Мы со вниманием прочли извинения, изъявленные в полученном письме Вашем, и желая доказать наше расположение, Мы согласились на то, чтобы платеж двух курур, кои вы по Трактату обязались заплатить нам, был отсрочен еще на пять лет..."

Запоздалая просьба полномочного министра-посланника Александра Грибоедова смягчить, отсрочить уплату оставшихся двух куруров наконец была удовлетворена, а затем долг и вовсе простили.

Получив через князя Долгорукова высочайшую грамоту императора российского, предающую забвению трагический инцидент и примиряющую две соседствующие на юге державы, наследник престола Аббас-Мирза поспешил с ответом: "...Я до такой степени обрадован и утешен щедротами Вашего Величества и благосклонностью Вашею, столь осчастливлен и возвышен при Дворе Персидского Государства и других стран света, что не в силах описать и объяснить... В Высочайшей Грамоте Вашего Величества подтверждено, что Правительство Персидское не участвовало в несчастии, случившемся с прежним посланником, то я считаю долгом воздать хвалу Богу за то, что истина открыта взорам Вашего Величества".

БЕССМЕРТИЕ ЛЮБВИ

Власть смирилась с потерей гения, но молодая вдова оставалась безутешной в своем горе. Первые шаги ее были направлены на то, чтобы воздвигнуть на его могиле подобающий памятник, и 23 апреля 1830 года она обратилась с письмом к Фаддею Булгарину, прося у него совета, как у близкого друга покойного мужа: "До сего времени я не могла сделать никакого распоряжения о сооружении памятника над могилой покойного, при том же здесь и нет возможности исполнить сие согласно с моим желанием, - объяснила она причину своего обращения. - Уверена, что Вы не оставите поручить сие художнику, который мог бы изобразить достоинства Александра Сергеевича, несчастную его кончину и горесть друзей его..."

К письму она прилагала архитектурный рисунок предполагаемого места, где должен быть сооружен мавзолей.

На все издержки, в том числе и доставку памятника в Тифлис, Нина полагала вложить 10 тысяч рублей ассигнациями. Более значительная сумма требовалась для разборки скалы, сооружения мавзолея, обрамленного гранитом, и часовни над ним.

С этой целью она с отцом выезжала в Петербург, а затем остановилась ненадолго в Москве, чтобы обсудить планы с матерью и сестрой покойного мужа. Скульптурную композицию надгробия поручили выполнить известному в то время в Петербурге скульптору Демут-Малиновскому, а изготовить его - в мастерской итальянца Кампиони, которая находилась в Москве, у Кузнецкого моста, на Неглинной.

Полностью осуществить замысел Нине так и не удалось. В 1832 году раскрылся антиправительственный заговор, в котором участвовали грузины, мечтавшие о независимости страны. К ним причислили и генерал-майора Александра Чавчавадзе, еще в молодости его как неблагонадежного сослали в Тамбов, но вскоре простили и разрешили переехать в Петербург. На этот раз отставного генерала и признанного в Грузии поэта, в кругу которого бывали в числе других и "заговорщики", вновь отправили в ссылку, но уже в Костромскую губернию. Возникшие при этом материальные затруднения вынудили Нину обратиться к тифлисскому гражданскому губернатору Нико Палавандишвили с просьбой о содействии перед экзархом Грузии Моисеем, который сменил экзарха Иону: "Хотя прежде и имела я намерение возобновить всю Мтацминдскую церковь Святого Давида на свой счет, но как предположение сие не было утверждено в свое время духовным начальством, то и в имевшихся у меня к тому средствах последовала значительная перемена, и я не только воздвигнуть новую церковь, но и исправить вполне старую не имею уже возможность.

Посему я ныне принуждена ограничиться сооружением только памятника над прахом покойного мужа моего, статского советника Грибоедова, на что и покорнейше прошу Ваше сиятельство испросить мне благословение Высокопреосвященного экзарха Грузии".

Ответ оказался неутешительным, о чем Палавандишвили поставил в известность Нину Грибоедову: "Высокопреосвященный Моисей, архиепископ экзарх Грузии, видя из сообщенного мне отзыва Вашего, милостивая государыня, что по изменившимся обстоятельствам вы принуждены ныне ограничиться сооружением только памятника над прахом покойного мужа вашего, отношением от 27 февраля № 235 отвечал мне, что при настоящем положении ветхой Мтацминдской церкви никак предлагаемого памятника устроить не можно, дабы тяжестью оною и совсем не разрушить оной".

Священнослужители стояли на своем. Нина была в отчаянии. В довершение всего она получила известие из Москвы, из которого следовало, что памятник, заказанный ею, уже находится в пути.

Тогда она вновь, заручившись поддержкой тифлисского губернатора, обратилась к военному начальству с просьбой освидетельствовать место захоронения супруга и дать заключение по поводу устойчивости основания церкви святого Давида во время проведения работ по установке памятника. Она сама сопровождала тифлисского офицера, который занимался расширением Военно-Грузинской дороги и имел богатый опыт по этой части. После осмотра местности и скального грунта он дал удовлетворивший вдову ответ.

И вот наконец в июне 1833 года, после заключения инженеров-специалистов о том, что установка памятника на могиле не грозит, как утверждали духовные лица, разрушению Мтацминдс кой церкви, экзарх Грузии дал свое соизволение на его установку.

Пьедестал из черного мрамора и бронзовое изваяние плачущей вдовы, охватившей руками крест, и поныне находятся над могилой Александра Грибоедова. "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя" - гласит до боли трогательная надпись на восточной грани пьедестала, а на западной - "Незабвенному его Нина".

13 июня 1857 года Нина Грибоедова, обращаясь в письме к Николаю Муравьеву-Карскому, с супругой которого она воспитывалась в доме Ахвердовой, благодарила за присланные ей из Италии подарки и одновременно сообщала об отъезде сестры Катеньки из Тифлиса к себе в Мегрелию, куда и она в скором времени собирается, намереваясь погостить у нее в Зугдиди.

Судьба же распорядилась иначе. Разразившаяся в грузинской столице холера не только нарушила все планы, но и оборвала ее жизнь.

Три дня Нина пылала жаром, но и в полубреду не подпускала к себе никого, боясь за близких ей людей. На четвертый день ее не стало.

4 июля газета "Кавказ" с прискорбием сообщала: "Наше тифлисское общество понесло значительную потерю. В прошлую пятницу, июня 28, после краткой болезни скончалась Нина Александровна Грибоедова, урожденная Чавчавадзе. Отпевание тела ея происходило в прошлое воскресенье в Кашветской Георгиевской церкви, при стечении всех уважавших прекрасную личность покойной, бывшей всегда украшением лучших тифлисских салонов и столь рано похищенной смертью из их круга. Тело ея отнесено на руках в монастырь Святого Давида и положено в одном склепе рядом с ея супругом".

Вдоль Дворцовой улицы, мимо здания русского наместника медленно взбиралась на гору скорбящая толпа. Ни беспощадная эпидемия, ни жаркое июльское солнце, ни крутой подъем не остановили тех, кто пришел проститься с этой благородной и прекрасной женщиной, до конца жизни остававшейся преданной любимому мужу.

Глубоко переживая кончину сестры, не прожившей и 45 лет, Екатерина Дадиани сообщала тогда Николаю Муравьеву-Карскому в Рим, где пожилой генерал и друг семьи Чавчавадзе отдыхал с женою Софьей и детьми: "Дорогой и многоумещающей сестры моей Нины уже нет. Я лишилась моего ангела... В Тифлисе холера у меня похитила ее и тем лишила единственного моего друга".

Получив печальное известие, Муравьев-Карский, глубоко соболезнуя о кончине близкого ему человека, в конце ответа Екатерине сделал приписку: "Я не знал в жизни женщины более кроткой и добродетельной, чем Нина Грибоедова".

А.С. Грибоедов «… по пути в Тегеран женился на пленительной грузинской девочке Нине Чавчавадзе. Через полгода, в феврале 1829-го, убит.

Как это произошло? Посольства располагались в городе Тавризе, русская миссия отправилась в Тегеран представляться шаху. Две армянки из гарема родственника шаха и шахский евнух, тоже армянин, сбежали под защиту русских и попросили помочь им вернуться на родину.

Вспыхнуло восстание исламских фанатиков. Горе уму! Было убито тридцать семь человек в посольстве и восемьдесят нападавших. Из русских выжил чудом всего один, по фамилии Мальцов: он спрятался, как козлёнок в сказке про волка и козлят. Грибоедов выбежал к толпе с саблей, получил камнем по голове, его изрубили и затоптали... Остались два его легкомысленных вальса (был Грибоедов, кроме всего прочего, композитором и пианистом), под которые я снял бы кадры его чудовищной смерти, будь я режиссёр. «Она была мгновенна и прекрасна», - написал Пушкин об этой смерти.

Армянок вернули в гарем. Изувеченный труп евнуха Мирзы Якуба (не странно ли, что имя этого невольного виновника трагедии так созвучно с фамилией Якубовича, виновного в давней роковой истории) проволокли по всему городу и бросили в ров. Как рассказывал потом один персидский сановник, очевидец убийства, который в 1830 году прислал свои воспоминания об этом в парижский журнал, «так же точно было поступлено с предполагаемым телом г. Грибоедова». Тело Грибоедова затем опознали с трудом - по следу на кисти левой руки, оставшемуся после дуэли.

Николай I благосклонно принял извинения иранского шаха и подарок - огромный бриллиант. «Я предаю вечному забвению злополучное тегеранское дело...»

Гроб везли долго, в конце концов законопатили, опустили в землю и зачем-то залили нефтью.

Измученная горем вдова Нина родила мальчика, который не прожил и дня. На могиле Грибоедова на горе святого Давида в Тифлисе, то есть в Тбилиси (где поэт и завещал себя похоронить), она велела выбить надпись: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?»

Шаргунов С.А., Космическая карта, или Один день панка (А.С. Грибоедов), в Сб.: Литературная матрица. Учебник, написанный писателями в 2-х томах, Том 1, СПб-М., «Лимбус Пресс», 2011 г., с. 18.

«Мало надеюсь на свое умение, и много - на русского Бога. Еще вам доказательство, что у меня государево дело первое и главное, а мои собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без памяти, а между тем бросаю ее здесь одну, чтобы поспешить к шаху...» - писал русский посол Александр Грибоедов, отправляясь туда, откуда он не вернулся живым.

Эта публикация готовилась к другому случаю, но теперь автор посвящает ее памяти убиенного в Турции Андрея Карлова, российского посла.

Жизнь

Три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу.
Откуда вы? - спросил я их.
- Из Тегерана.
- Что вы везете?
- Грибоеда.
Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.
А.С. Пушкин. «Путешествие в Арзрум»

Снежок, кружась над Дворцовой площадью, словно позирует воспоминаниям. Редкий случай - не ветрено, не обжигает над Невками, не бьется в стекло ледяной петербургский ветер. Где-то играют вальс - грибоедовский, в ми-миноре.

Несколько хорошо известных штампов составляют для нас образ автора знаменитой комедии. Во-первых, «Горе от ума», которое мы «проходили» в школе. Также смутно помнится счастливая женитьба на грузинской княжне, и что был убит где-то в Персии. Якобы - сочувствие декабристам. В подтверждение - тема сочинения: протестный («а судьи кто?») дух «Горя от ума», сегодня и вовсе ужатого до объемов ЕГЭ и давно растасканного на плохо понятые цитаты.

Еще одна, рвущая сердце, уже не из пьесы: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но зачем пережила тебя любовь моя?» - слова его юной вдовы, начертанные на грибоедовском надгробье.

«Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны...» - сетовал А.С. Пушкин в том же «Путешествии в Арзрум».

Ум и дела твои бессмертны в памяти русской

С тех пор были написаны и биографии, и даже целый роман, но, пожалуй, ни одна из книг толком не отразила главного (и хорошо, если вовсе не исказила) - того, что в груди Александра Сергеевича Грибоедова билось горячее христианское сердце.

Не либерал, не сторонник революционных идей, а православный человек и патриот своего Отечества, служивший Богу и императору, - вот кем на самом деле был тот, кого и историки, и литераторы любили подавать как светского повесу, почти декабриста.

Между тем в «Дневнике» Вильгельма Кюхельбекера - младшего друга Грибоедова - найдем поразительное: «Он был, без всякого сомнения, смиренный и строгий христианин и беспрекословно верил учению Святой Церкви».

Еще одно важное свидетельство - слова самого Грибоедова, которые запомнил Фаддей Булгарин: «Только в храмах Божьих собираются русские люди; думают и молятся по-русски. В Русской Церкви я в Отечестве, в России! Меня приводит в умиление мысль, что те же молитвы читаны были при Владимире, Димитрии Донском, Мономахе, Ярославе, в Киеве, Новгороде, Москве; что то же пение трогало их сердца, те же чувства одушевляли набожные души. Мы русские только в Церкви, - а я хочу быть русским!»

Он хотел быть русским и был им, но нужно вспомнить исторический контекст, чтобы точнее понять сказанное.

Как и теперь, так и во времена Александра Сергеевича Грибоедова так называемая «передовая часть» общества преданно смотрела на Запад.

«Она по-русски плохо знала, журналов наших не читала, и выражалася с трудом на языке своем родном» , - иронию Пушкина вполне можно отнести и к той части наших соотечественников, которых Константин Аксаков уже в середине XIX века назовет, в противовес народу, публикой : «Средоточие публики в Москве - Кузнецкий мост. Средоточие народа - Кремль. Публика выписывает из-за моря мысли и чувства, мазурки и польки; народ черпает жизнь из родного источника. Публика говорит по-французски, народ по-русски. Публика ходит в немецком платье, народ - в русском. У публики - парижские моды. У народа - свои русские обычаи.

Публика спит, народ давно уже встал и работает. Публика работает (большей частью ногами по паркету) - народ спит или уже встает опять работать. Публика презирает народ - народ прощает публике. Публике всего полтораста лет, а народу годов не сочтешь. Публика преходяща - народ вечен. И в публике есть золото и грязь, и в народе есть золото и грязь; но в публике грязь в золоте, в народе - золото в грязи. У публики - свет (monde, балы и проч.), у народа - мир (сходка). Публика и народ имеют эпитеты: публика у нас почтеннейшая, народ православный. “Публика, вперед! Народ - назад!” - так многозначительно воскликнул один хожалый».

Священномученик Иларион Верейский, очень любивший мысль Аксакова о публике и народе, уже в начале века двадцатого скорбел, предвидя страшные бури: «Как будто для того, чтобы отрезвить русское общество от рабского увлечения Западом и от безрассудного пренебрежения Церковью, Промысл Божий послал великое бедствие Отечественной войны. Просвещенные французы пришли в Москву, ограбили и осквернили народные святыни, показав тем самым изнанку своей европейской души. Увы! Этот тяжелый урок не пошел в пользу русскому обществу».

Не пошел настолько, что, как известно, в 1825 году случился бунт, во главе которого стали, казалось бы, лучшие люди, и среди них - ближайший и любимый друг Грибоедова, князь Александр Одоевский.

Самого Грибоедова тоже записали в декабристы, но нет ничего лучше, чем узнать правду из первых рук.

На дворе - 1828 год. Уже три года, как Александр Одоевский в узах. Грибоедов пишет ему на Нерчинские рудники. Идет перо по бумаге, оставляет чернильный след - как благородный фрегат, спешащий на помощь другу. «Есть внутренняя жизнь, нравственная и высокая, независимая от внешней. Утвердиться размышлением в правилах неизменных и сделаться в узах и в заточении лучшим, нежели на самой свободе. Вот подвиг, который тебе предстоит.

Но кому я это говорю? Я оставил тебя прежде твоей экзальтации в 1825 году (имеется в виду участие А. Одоевского в восстании декабристов. - Примеч. авт.) . Она была мгновенна, и ты верно теперь тот же мой кроткий, умный и прекрасный Александр... Кто тебя завлек в эту гибель!! (Зачеркнуто: «В этот сумасбродный заговор! кто тебя погубил!!») Ты был хотя моложе, но основательнее прочих. Не тебе бы к ним примешаться, а им у тебя ума и доброты сердца позаимствовать!»

Экзальтация, гибель, сумасбродный заговор… Все это - о восстании декабристов. Больше того - Александр Грибоедов называет каторгу «страданием заслуженным», несомненно видя в ней искупление вины перед Богом и Отечеством за этот трагический бунт: «Осмелюсь ли предложить утешение в нынешней судьбе твоей! Но есть оно для людей с умом и чувством. И в страдании заслуженном можно сделаться страдальцем почтенным», - пишет он Одоевскому откровенно и честно, как христианин христианину, все в том же 1828-м.

И при этом как бился Грибоедов за друга! Ходатайствовал за него, где только можно. Увещевал, умолял!

«Благодетель мой бесценный. Теперь без дальних предисловий, просто бросаюсь к вам в ноги, и если бы с вами был вместе, сделал бы это, и осыпал бы руки ваши слезами... Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского, - пишет он графу Ивану Федоровичу Паскевичу, своему родственнику, одному из доверенных лиц императора Николая I. - Сделайте это добро единственное, и оно вам зачтется у Бога неизгладимыми чертами небесной Его милости и покрова. У Его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые бы могли затмить цену высокого, христианского, благочестивого подвига. Я видал, как вы усердно Богу молитесь, тысячу раз видал, как вы добро делаете. Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца».

Но все усилия Грибоедова напрасны - Бог судил по-другому, сберегая, будем надеяться, Одоевского для Царствия Небесного. Он отбудет на каторге полный срок, - восемь лет, - по окончании которого, разжалованный в солдаты, будет отправлен на Кавказ, где в 1839 году умрет от малярии, пережив своего верного друга на целых десять лет. А самого Грибоедова уже через год после написания этого письма убьют в Тегеране.

Тайная война

На Кавказе словно бы существует некая, никем не оговоренная норма концентрации всего русского в воздухе - и как только она превышается, моментально ощущается напряжение. Почему в районах Северного Кавказа, где живут в основном мусульмане, к русским относятся, мягко скажем, настороженно? Каждый из нас, наверное, мог бы сходу назвать несколько причин, но истинная лежит куда глубже, чем то, что первым приходит в голову.

«Кует бессильные крамолы, дрожа над бездной, Альбион!» Эта цитата - из стихотворения «России», написанного в 1839 году православным богословом и одним из основателей славянофильства Алексеем Хомяковым. Примем его строки за ответ: в 30-е годы девятнадцатого века Кавказ стал сферой жизненных интересов Британии, положившей много сил на то, чтобы через него ослабить Россию - об этом и писал Алексей Хомяков. Что же до бездны, то ее следует понимать в духовном плане.

Весь девятнадцатый век Великобритания занималась тем, что, играя на религиозных чувствах горцев и всячески подогревая и поддерживая джихад на Кавказе, пыталась отделить его от России. И не ради декларируемой свободы самих горцев - известно, как Британия обращалась со «свободами» народов, живших в ее колониях, - а только потому, что видела в России могущественного соперника и пыталась ее обессилить.

После победоносных войн с Персией и Турцией почти весь Кавказ стал частью Российской Империи. Британцы, чье мировое влияние и богатство держалось на колониях (что такое была Англия без них? просто большой остров), боялись, что Россия не остановится и зайдет еще дальше - в Индию. Пугало Англию - владычицу морей - и доминирование России на Черном море, и русский военный флот на Каспии. И то, и другое было результатом российских военных побед - так же, как и возможность выхода России к Средиземному морю через Босфор и Дарданеллы.

Россию требовалось остановить. Но как? Теми же методами, которыми сегодня действуют США и их союзники на Ближнем Востоке: интригуя и используя прежде всех других так называемый «исламский фактор». Британцы задумали «создать на Кавказе буферное исламское государство» .

Чопорные британские джентльмены с сухими ртами и безупречными манерами, педанты и пуристы, играли в большие шахматы, - и, казалось, не знали себе равных. Одна история шхуны «Виксен» говорит о многом.

В 1829 завершилась первая Турецкая война. По ее итогам России отошло восточное побережье Черного моря - от Анапы до Абхазии.

Часть жителей переменами была недовольна, и Британия не замедлила этим воспользоваться. Начались поставки оружия горцам и прочая, хорошо знакомая по современной истории «помощь». Целью ее было отделение Черкесии от России.

Оружие доставляли из Турции, морем - на якобы торговых кораблях.

Борясь с этой смертельной контрабандой, в 1832 году Россия ужесточает правила и выпускает предписание: отныне «военные крейсеры будут допускать… иностранные коммерческие суда только к двум пунктам - Анап и Редут-Кале, в коих есть карантин и таможни…»

Англия немедленно протестует: это нарушение свободы торговли! - но Россия не намерена уступать. Англия тоже: контрабанда оружия продолжается.

Еще четыре года горцы стреляют из британского оружия по русским солдатам, но настоящая «освободительная» война никак не раскачается, не развернется, и Лондон решается на провокацию.

В Константинополе по приказу первого секретаря британского посольства Дэвида Уркварта - вот он, похожий на дядюшку-чудака из романа про старую добрую Англию, смотрит с пожелтевшего фото - снаряжают шхуну. Ее название «Виксен» - «Лисица». Приняв на борт мешки с солью, под которыми спрятаны орудия и боеприпасы, шхуна идет к российским берегам - и самым наглейшим курсом. У капитана предписание: не только не избегать встречи с русскими кораблями, но и, напротив, искать ее!

Какой там Анап и Редут-Кале, - демонстративно пройдя мимо Геленджика, шхуна движется в Суджук-Кале, в район нынешнего Новороссийска. Она словно кричит - «заметьте меня!»

Ее замечают: шхуну преследует русский бриг - и задерживает, но в какой момент! Вольготно расположившись в бухте Суджук-Кале, «Лисица» выгружает на шлюпки мешки с солью.

На «Аяксе» - так называется русский бриг - требуют осмотра шхуны. Ради этого все и затевалось: в ответ британский капитан заявляет, что его король никогда не признавал блокаду «берегов Черкесии», выражает протест и говорит, что подчинится «только силе». Но русские - тоже не дураки: у них и мысли нет о штурме: не подчинитесь - затопим шхуну, обещает капитан «Аякса», и капитан «Виксена» уступает.

Шхуна конфискована, экипаж выслан в Константинополь. Лондон, узнав об этом, разумеется, задыхается от возмущения, - как было, к примеру, когда Турция сбила наш самолет, но ведет себя так, будто это мы вероломно убили ее летчиков.

Консерваторы поднимают вопрос о законности пребывания Черкесии под юрисдикцией России, «прижимающей свободы». Требуют немедля ввести британский флот в Черное море. В воздухе пахнет войной, но - милость Божия - на этот раз она не начинается.

Однако мы знаем, что пока режиссеры мировых постановок делят амбиции и деньги, обманутые ими исполнители неглавных ролей, горячо и искренне уверовавшие в лозунги, которыми их завели, сражаясь «за справедливость», убивают и гибнут сами. Огонь раздуваемой британцами войны, потрескивая, бежал по бикфордову шнуру насаждаемого радикального ислама и, наконец, добрался до динамита. В 30-е годы XIX века над Дагестаном и Чечней взвилось зеленое знамя газавата, - священной войны против гяуров, неверных. То есть русских.

Дагестан был центром воинственного ислама - так сложилось исторически: еще во времена процветания христианской Алании, в VIII веке, здесь было основано исламское государство - Казикумухское шамхальство.

По «русскому вопросу» в шамхальстве бывали разные мнения. То шамхальцы с русскими строили крепость, то воевали против них, то снова мирились и, сплотившись, вместе ходили на Кабарду.

В шестнадцатом веке Ивану Грозному отсюда даже прислали живого слона - с просьбой защитить от крымского хана, шевкальского царя и турок-османов.

Последние стремились захватить шамхальство, чтобы использовать его как плацдарм для продвижения на Кавказ.

В похожем положении находилась и Грузия, с той разницей, что завоеватели были беспощадны к ее жителям, - не мусульманам, как они, а православным. Павшие от их мечей пополняли сонм мучеников за веру Христову. Пустели целые области. Из терзаемой Грузии не раз обращались за помощью в Москву - ее оказывал и Иоанн Грозный, и сын его, первый, прославленный в лике святых, русский царь Феодор Иоаннович. Царь Феодор принял под свое покровительство кахетинского царя Александра, отчасти это спасало Грузию от атак турок и персов, а Кавказ - от поглощения исламом.

Что же до его отца, то Иван IV, так много сделавший для русской государственности, прибавил к этому еще и то, что в 1567 году основал на Кавказе приграничный русский город-крепость - Терки.

В новом городе поселились не пришлые, а местные люди - гребенские казаки, известные впоследствии как терские: они жили по склонам Терского хребта. Эта крепость стала первым русским щитом на пути иноземных вторжений на Северный Кавказ.

Шло время, терское войско росло, строились казачьи городки.

Эту казачью область ждала суровая судьба на долгие полтораста лет. Пока Россия, охваченная кровавой Смутой, начавшейся после смерти последнего из Рюриковичей, оборонялась от внутренних и внешних врагов и не могла помогать Кавказу, именно казаки встали живой стеной между русскими и иноземцами, рвавшимися с юга. Их почти всех избили, но со своей земли они не ушли.

В это время на Северный Кавказ двинулись не только завоеватели, но и мусульманские миссионеры - начиналась окончательная исламизация горских народов.

Только в восемнадцатом веке, при Екатерине, окрепшая Россия вернулась на Кавказ - и увидела его совсем другим: откровенно враждебным. Теперь волей-неволей пришлось искать возможность оградить новообретенные земли - Новороссию - от набегов горцев. Россия стремилась обезопасить свои южные окраины.

В предгорьях Главного Кавказского хребта и на прилегавших к ним равнинах Россия начала строить Азово-Моздокскую оборонительную линию. Так были заложены - именно как крепости - впоследствии ставшие городами Ставрополь, Георгиевск, Моздок, Екатериноград. Началось массовое переселение казаков с Хопра, Причерноморья и Дона.

Станицы вместе с городами-крепостями образовали цепь (бездумно разрушенную советской властью во времена расказачивания), лежавшую надежной преградой вдоль Кавказского хребта и запиравшую выходы из горных ущелий. Выстроенная как оборонительная в восемнадцатом веке, спустя столетие, при генерале Ермолове, эта линия стала форпостом продвижения вглубь кавказских гор.

Близился девятнадцатый век - время блестящих побед и успешных походов: русскими войсками были разбиты старые враги Грузии и православных балканских народов - и персы, и османы, Россия присоединяла новые территории и укреплялась у морей.

И вот наступил час, которого так боялся Лондон: император Павел I, подружившись с Наполеоном, вознамерился идти в Индию, к главным колониям британской короны.

В 1801 году передовой отряд русской армии - 22 тысячи казаков, войско Донское - ушел Оренбургу.

Еще в конце декабря 1800 британцы пытались убить Наполеона при помощи «адской машины»: на улице, по которой следовала его карета, взорвался бочонок с порохом. Многие погибли, но сам Наполеон уцелел.

Теперь же, ввиду начавшегося похода, Британия должна была срочно что-то предпринять: весь ее доход, включая торговлю опиумом, происходил из Индии.

Тогда и началась ее «Большая игра» против России, или «Турнир теней»: сеть спецопераций, шпионская война, бесстыжая и беспощадная, как внезапная смерть.

Среди ее жертв найдем и императора Павла I, и Александра Сергеевича Грибоедова, и - уже в XX веке - Григория Распутина, и саму Российскую империю, к уничтожению которой «туманный Альбион» приложил немало усилий.

Из школьных учебников мы знаем, что император Павел I был задушен - ночью, спящим, в собственной спальне, своими же царедворцами. Но о том, кто маячил за спинами цареубийц пляшущей тенью от свечи на стенах Михайловского замка, расскажет не учебник, а ликующее письмо британского посланника в России, лорда Чарльза Уитворта.

«Прошу принять мои самые искренние поздравления! - пишет он после убийства бывшему российскому послу в Лондоне, графу С. Воронцову, - Как выразить все, что я чувствую по поводу этого счастливого случая, ниспосланного Провидением. Чем я более думаю о нем, тем более благодарю небо».

Письмо написано в Лондон, и «провидение» присутствует в нем как фигура речи - Уитворт отлично знал цену этому «провидению»: заговорщики собирались в доме у его любовницы, известной санкт-петербургской авантюристки Ольги Жеребцовой, - потому что именно через Уитворта из Лондона финансировали убийство русского императора.

Мало кто знает, что перед революцией по поручению другого императора, будущего страстотерпца Николая II, Священный Синод рассматривал вопрос о канонизации Павла I. Тогда же Петропавловский собор, где, как и все Романовы до него, был погребен Павел I, выпустил книгу со свидетельствами о чудесах по молитвам на его могиле .

Смертью Павла I индийская эпопея и завершилась. Через несколько месяцев, в марте 1801-го, узнав о смерти друга, Наполеон ни на секунду не усомнился в том, кто это сделал: «Англичане промахнулись по мне в Париже, но они не промахнулись по мне в Петербурге!»

Прошло 11 лет, Наполеон, уже став императором, сам напал на Россию, был повержен, и после победы над ним наступило время расцвета Российского государства.

Правившие им императоры считали необходимым для себя печься не только о русском, но и вселенском православии: сербах, болгарах, молдаванах, греках, угнетаемых турками-османами. Балканские войны несли православным народам, изнемогавшим под исламским владычеством, долгожданную свободу, - а там, где освобождение было невозможно, желаемое достигалось дипломатическим путем. Так, например, при императоре Николае I все православные, жившие на территории Османской империи, находились под официальным покровительством государства Российского.

А Британская империя продолжала свою «Большую Игру». На Кавказе оружием и деньгами она поддерживала сепаратизм, в то время как идейную составляющую - исламский фанатизм - поставляла Османская империя, союзник Британии. Этот экспорт шел воротами Дагестана, где в 30-е годы девятнадцатого столетия взошла звезда имама Шамиля. С искусственным насаждением идей джихада из памяти горских народов, в том числе и балкарцев, уходили последние воспоминания о христианском прошлом.

«Как тяжело жить, когда с Россией никто не воюет», - восклицал лорд Палмерстон, знаменитый политик, в конце карьеры ставший премьер-министром Британии.

«Крым и Кавказ отбираются у России и отходят к Турции, причем на Кавказе Черкесия образует отдельное государство, находящееся в вассальных отношениях к Турции», - таков был его план: раздел России.

И в 1853 году война началась. Очаг раздора вспыхнул не где-нибудь, а на Святой Земле, бывшей частью Османской империи.

Хранителями ключей от храма Господня были тогда православные греки. И вот, под давлением Ватикана, Англии и Франции, турецкий султан отобрал эти ключи у православных и передал их католикам, одновременно отказав России в покровительстве над православными подданными Османской империи.

В ответ на это император Николай I 26 июня 1853 года объявил о вступлении русских войск в православные земли, лежавшие под владычеством турок - Молдавское и Валашское княжества. А в октябре Турция объявила России войну. Министр иностранных дел Великобритании назвал ее «битвой цивилизации против варварства». Чем не нынешний день? И тот же план раздела России, и те же стереотипы.

Крымская война продолжалась три года, а Кавказ не мог успокоиться больше десяти лет. Пролилось много крови, много было сделано зла, и глубокие раны, затянувшись, дают о себе знать и сегодня, когда вслед за британцами теперь уже новые силы раскачивают Кавказ, вбрасывают старые идеи исламского фанатизма, финансируют боевиков, провоцируют большие и малые войны.

Александр Грибоедов оставил нам бесценное свидетельство того, какими на самом деле были отношения между горцами и русскими на Кавказе в XIX веке. Вот письмо, написанное им в 1825 году, во время Кавказской войны, из станицы Екатериноградской, одной из тех самых первых оборонительных крепостей, заложенных при Екатерине.

«Душа моя Вильгельм. Спешу уведомить тебя о моем житье, покудова не народился новый месяц, а с ним и новые приключения; еще несколько дней и, кажется, пущусь с А[лексеем] П[етровичем] в Чечню; если там скоро утишатся военные смуты, перейдем в Дагестан, а потом возвращусь к вам на Север.

…Дела здешние были довольно плохи, и теперь на горизонте едва проясняется. Кабарду Вельяминов усмирил, одним ударом свалил двух столпов вольного, благородного народа. Надолго ли это подействует? Но вот как происходило. Кучук Джанхотов в здешнем феодализме самый значительный владелец, от Чечни до Абазехов никто не коснется ни табунов его, ни подвластных ему ясырей, и нами поддержан, сам тоже считается из преданных русским. Сын его, любимец А[лексея] П[етровича], был при посольстве в Персии, но, не разделяя любви отца к России, в последнем вторжении закубанцев был на их стороне, и вообще храбрейший из всех молодых князей, первый стрелок и наездник и на все готовый, лишь бы кабардинские девушки воспевали его подвиги по аулам. Велено его схватить и арестовать. Он сам явился по приглашению в Нальчикскую крепость, в сопровождении отца и других князей. Имя его Джамбулат, в сокращении по-черкесски Джамбот. Я стоял у окна, когда они въезжали в крепость, старик Кучук, обвитый чалмою, в знак того, что посетил святые места Мекку и Медину, другие не столько знатные владельцы ехали поодаль, впереди уздени и рабы пешие. Джамбот в великолепном убранстве, цветной тишлай сверх панцыря, кинжал, шашка, богатое седло и за плечами лук с колчаном. Спешились, вошли в приемную, тут объявлена им воля главнокомандующего. Здесь арест не то, что у нас, не скоро даст себя лишить оружия человек, который в нем всю честь полагает. Джамбот решительно отказался повиноваться. Отец убеждал его не губить себя и всех, но он был непреклонен; начались переговоры; старик и некоторые с ним пришли к Вельяминову с просьбою не употреблять насилия против несчастного смельчака, но уступить в сем случае было бы несогласно с пользою правительства. Солдатам велено окружить ту комнату, где засел ослушник; с ним был друг его Канамат Касаев; при малейшем покушении к побегу отдан был приказ, чтобы стрелять. Я, знавши это, заслонил собою окно, в которое старик отец мог бы все видеть, что происходило в другом доме, где был сын его. Вдруг раздался выстрел. Кучук вздрогнул и поднял глаза к небу. Я оглянулся. Выстрелил Джамбот, из окна, которое вышиб ногою, потом высунул руку с кинжалом, чтобы отклонить окружающих, выставил голову и грудь, но в ту минуту ружейный выстрел и штык прямо в шею повергли его на землю, вслед за этим еще несколько пуль не дали ему долго бороться со смертию. Товарищ его прыгнул за ним, но середи двора также был встречен в упор несколькими выстрелами, пал на колена, но они были раздроблены, оперся на левую руку и правою успел еще взвести курок пистолета, дал промах и тут же лишился жизни. Прощай, мой друг; мне так мешали, что не дали порядочно досказать этой кровавой сцены; вот уже месяц, как она происходила, но у меня из головы не выходит. Мне было жаль не тех, которые так славно пали, но старца отца. Впрочем, он остался неподвижен и до сих пор не видно, чтобы смерть сына на него сильнее подействовала, чем на меня. Прощай еще раз. Кланяйся Гречу и Булгарину».

Александр Грибоедов называет врагов «вольным, благородным народом», а мятежного князя - проще сказать, предателя - «несчастным смельчаком». Никакой ненависти или неприязни, напротив: в каждой строчке драгоценностью проступает уважение - если не сказать восхищение.

Сам Грибоедов тоже станет жертвой политики Великобритании, для которой победа России над Персией и Туркманчайский договор, составленный блестящим дипломатом Александром Грибоедовым, стали поражением. По этому договору к Российской империи отходили Армения и часть Азербайджана. Британцы отомстят, и метод будет тем же - раздуть религиозную вражду и ненависть к неверным.

Смерть

В 1828 году двухлетняя война с Персией закончилась русской победой. В селении Туркманчай генерал Паскевич и наследник персидского шаха, правитель Азербайджана Аббас-Мирза подписали мирный договор. Его составителем был Александр Сергеевич Грибоедов. Этот документ - пик государственной карьеры тридцатилетнего Грибоедова и одна из самых блестящих дипломатических побед России.

Но одно, хоть и огромное, дело было заключить договор, а другое - добиться его исполнения. Александр Сергеевич привозит подписанные бумаги в Петербург, и именно его назначают следить за исполнением договора, - полномочным министром-резидентом в Персию.

Это повышение отнюдь не радовало его. Сохранилось свидетельство современника: «Мрачное предчувствие, видимо, тяготило его душу. Как-то раз Пушкин начал утешать его, Грибоедов ответил: “Вы не знаете этого народа (персиян), увидите, что дело дойдет до ножей”. Еще определеннее выразился он А. А. Жандру, сказав: “Не поздравляйте меня с этим назначением: нас там всех перережут. Аллаяр-хан - мой личный враг и никогда не подарит он мне туркманчайского договора” ».

Договор принес Персии много неприятного: вместо того, чтобы завоевать Кавказ, она потеряла часть Армении (Эриванское и Нахичеванское ханства). Не претендовал больше Тегеран и на Грузию, и на Северный Азербайджан. К Российской империи отошла и часть каспийского побережья.

Огромные потери! Британская империя, подталкивавшая Персию в спину в войне с Россией и с ее поражением утратившая влияние в регионе, хоть и признала их, но не собиралась опускать рук.

Еще Персия должна была выплатить контрибуцию - 20 миллионов рублей серебром - и отпустить всех плененных. Забота об исполнении этих двух условий и стала особым попечением Александра Сергеевича.

Он направляется в Персию через Тифлис. В замершем от зноя городе - Грибоедов прибывает туда в июле, - где от жары не спасают и тенистые платаны, сплетающие свои ветви над узкими улицами, а доски подвесных балконов раскаляются так, что босой ногой не ступить, - ждет его последнее утешение перед выходом на смерть: любовь земная. Он встречает юную Нину Чавчавадзе, которую знал еще ребенком, - смотрит и не узнает.

Она красива так, что любой потеряет голову - и Александр Грибоедов не исключение. Нина отвечает ему взаимностью.

Ей еще нет и шестнадцати - почти ребенок, - и кто не влюблялся в пятнадцать лет, но удивительно: ее любовь - не увлечение, как обычно бывает в таком возрасте, а редкое сокровище - настоящее, глубокое чувство. Когда Александра Грибоедова не станет, все 28 лет, остававшиеся до ее собственной смерти, Нина будет носить траур по своему мужу. «Черная роза Тифлиса» - так звали ее в городе.

В августе 1828 года они венчаются в древнем соборе Сиони, где хранится величайшая святыня - крест равноапостольной Нины.

Жених болен лихорадкой, и у него падает обручальное кольцо - дурной знак. Он счастлив, но нехорошие предчувствия, кажется, все равно не оставляют его. «Не оставляй костей моих в Персии, если умру там, похорони в Тифлисе, в церкви святого Давида», - скажет он Нине, и придет время, когда она это исполнит. А пока они отправляются на границу с Персией. Вокруг качает тяжелыми ветвями сладкий грузинский сентябрь.

«Женат, путешествую с огромным караваном, 110 лошадей и мулов, ночуем под шатрами на высотах гор, где холод зимний, Нинуша моя не жалуется, всем довольна, игрива, весела; для перемены бывают нам блестящие встречи, конница во весь опор несется, пылит, спешивается и поздравляет нас с счастливым прибытием туда, где бы вовсе быть не хотелось», - пишет Александр Грибоедов с дороги.

Наконец, они - в приграничном Тавризе. В Тегеране царствует Фатх-Али-шах Каджар, но фактический правитель Персии, Аббас-мирза, находится здесь, в Тавризе.

В начале декабря, оставив Нину (она беременна, и беременность проходит трудно), ее муж отправляется в Тегеран: «Еще вам доказательство, что у меня государево дело первое и главное, а мои собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без памяти, а между тем бросаю ее здесь одну, чтобы поспешить к шаху за деньгами в Тегеран...»

Верноподданный русского царя, сын своего Отечества, сам того не зная, Александр Грибоедов спешит навстречу смерти.

Тринадцатым пунктом в составленном им договоре значится: «Все военнопленные обеих сторон, взятые в продолжение последней войны или прежде, а равно подданные обоих правительств, взаимно впадшие когда-либо в плен, должны быть освобождены и возвращены в течение четырех месяцев».

В январе в тегеранской резиденции Александра Сергеевича просят убежища две армянки - из гарема Аллаяр-хана, зятя царствующего шаха. По Туркманчайскому договору они должны быть возвращены на родину: Восточная Армения теперь - часть Российской империи.

Чтобы оценить действия Александра Грибоедова, когда он принимает беженок из гарема Аллаяр-хана, вспомним еще раз его слова, сказанные друзьям в Петербурге: «…Не поздравляйте меня с этим назначением. Нас там всех перережут. Аллаяр-хан - мой личный враг».

Персия жила по шариату - исламскому праву, согласно которому за оставление ислама полагается смерть. Не понаслышке знал об этом казначей шаха (а значит, и всей страны), евнух, управлявший его огромным гаремом. Мирза-Якуб был тайным христианином. На самом деле его звали Якуб Маркарянц - армянин из Эривани, он был захвачен в плен за 25 лет до описываемых событий, насильно оскоплен и под страхом смерти принужден к принятию магометанства.

Кто знает, сколько раз, проснувшись черной персидской ночью от того, что плачет, он все силился удержать отлетевший сон и хотя бы мысленно вернуться туда, где качались на желтой кладке знакомой до трещинок стены густые кленовые тени, и пахло домом, и две родные фигуры в глубине двора шаркали старенькими ногами к воротам. Мама, папа! Отбросив покрывало, он вскакивал, шарил рукой по книжной полке, находил нужный том, раскрывал его и доставал листок с начертанным на нем армянским крестом хачкаром, и целовал этот крест, и плакал, и снова прятал между страниц исламских книг, и до утра всматривался в потолок, раздумывая, что, может быть, однажды…

Но нужно ли? При дворе его ценят и уважают, не догадываясь о его тайне. Он блестяще ведет финансовые дела, богат и, кажется, имеет все, о чем только можно мечтать. И только Туркманчайский договор меняет дело - у Якуба появляется надежда. Ради нее он готов бросить все, променять богатство и почет на мечту о возвращении домой. Именно мечту - конечно, прожив четверть века в Персии, он не обманывался на этот счет: его вряд ли отпустят с миром.

Якуб пытается действовать не наотмашь - вечером приходит в русскую миссию и объявляет Александру Грибоедову «желание возвратиться в Эривань, свое отечество», - пишет секретарь миссии Иван Мальцев. «Грибоедов сказал ему, что ночью прибежища ищут себе только воры, что министр российского императора оказывает покровительство свое гласно, на основании трактата, и что те, которые имеют до него дело, должны прибегать к нему явно, днем, а не ночью… На другой день он опять пришел к посланнику с тою же просьбою».

И когда русский посол соглашается принять Якуба Маркарянца, Тегеран мгновенно закипает. «Смерть неверным!» - несется по его улицам, а в тени маячит знакомая тень, подливает масла в огонь, традиционно используя «исламский фактор» - агенты британской империи.

Следует серия обвинений и разбирательств: Якуб должен казне денег, - нет, не должен, и прочая - пока дело не доходит до высшего духовного лица Персии, Мирзы-Месиха.

Тот слов на ветер не бросает - они падают как камни, которыми забрасывают на площадях виновных в выходе из ислама: « Этот человек 20 лет был в нашей вере, читал наши книги и теперь поедет в Россию, надругается над нашею верою; он изменник, неверный и повинен смерти!»

Ему вторят его муллы - ахунды, как их называют в Персии: «Не мы писали мирный договор с Россиею и не потерпим, чтобы русские разрушали нашу веру; доложите шаху, чтобы нам немедленно возвратили пленных».

Они идут по городу, крича: «Запирайте завтра базар и собирайтесь в мечетях; там услышите наше слово!» - и эти крики отскакивают от стен, множатся и катятся дальше, тяжелые, как ядра, и в воздухе, кажется, уже разливается запах завтрашней крови, и горячит, и пьянит. Смерть неверным!

«30 января едва забрезжилось, как вдруг послышался глухой рев; постепенно слышались традиционные возгласы: “Эа Али, салават!”, исходящие из уст тысячной толпы. Несколько служащих бегом пришли известить о том, что многочисленная толпа, вооруженная камнями, кинжалами и палками, приближается к посольскому дому, предшествуемая муллами и сеидами. Возглас “смерть кяфирам” был слышен очень хорошо», - вспоминал курьер русской миссии.

И толпа вломилась в посольство, круша ворота и двери, втекла на крыши, «лютыми криками изъявляла радость и торжество свое».

А это снова свидетельство Ивана Мальцева : «Посланник, полагая сперва, что народ желает только отобрать пленных, велел трем казакам, стоявшим у него на часах, выстрелить холостыми зарядами и тогда только приказал заряжать пистолеты пулями, когда увидел, что на дворе начали резать людей наших. Около 15 человек из чиновников и прислуги собрались в комнате посланника и мужественно защищались у дверей. Пытавшиеся вторгнуться силою были изрублены шашками, но в это время запылал потолок комнаты, служившей последним убежищем русским: все находившиеся там были убиты низверженными сверху каменьями, ружейными выстрелами и кинжальными ударами ворвавшейся в комнату черни».

Из тех, кто мог видеть смерть Александра Грибоедова, не выжил никто. Защищая русскую миссию, пал весь казачий конвой - 37 человек. Растерзанных, зарубленных, раздавленных толпой, их побросали в ров - руки, ноги, обезглавленные тела.

Казаки - святое воинство! Сколько веков они, не задумываясь, просто, без оглядки, отдавали свои жизни - за Отечество, за други своя (Ин. 15, 13), ради Бога. Живым щитом, истекающим кровью, стояло на Кавказе гребенское войско, и в Смутное время было избито почти все. Весь девятнадцатый век шли под пули горцев, усмиряя газават, верные государю терцы. Так было и после новой Смуты - 1917 года, пока не истребили верное Богу казачество. Качается теперь густая трава, обнимая покосившиеся кресты на заброшенных казачьих могилах в бывших станицах Кавказа. Но память живет, и будет жить, пока есть, кому помнить.

Помним и мы, как пролилась в Тегеране христианская кровь, но не потушила жуткого пожара - еще три дня горел демоническим огнем обезумевший город, и три дня таскала по улицам тело Александра Грибоедова не насытившаяся убийствами толпа.

Не властные над душой, бесновались, кричали, терзали мертвую плоть. Наконец, будто устав, сбросили в ров, где уже ждал русского посланника его верный конвой: так, должно быть, и отбыл он на небо - воин Христов в окружении своей дружины.

Дьявол - отец всякого зла и отвратительного насилия, он - главный враг рода человеческого. Он приходит к человеку и пытается заставить работать ему, и если ты сопротивляешься, стремится тебя уничтожить. Люди, которых он пленил и увлек в свое царство, поступают так же: способов прельщения много, на то он и лукавый, чтобы обмануть человека, и не стоит обвинять только лишь мусульман. В нашей собственной истории найдется достаточно подобных эпизодов.

В 988 году великий князь Владимир принял крещение и крестил свой народ. А через полтора века после этого в Киеве похожим образом - взбесившейся толпой - был убит князь-инок Игорь Киевский и Черниговский. В этой толпе, ворвавшейся в храм и схватившей его во время Божественной литургии, не было иноверцев.

Родной брат воцарившегося в Киеве великого князя пытался его спасти - выхватил из толпы, отвез к дому матери, втолкнул за ворота - но куда там: преследователи уже не могли остановиться, диавол горячил кровь, и, с улицы завидев Игоря в галерее второго этажа, толпа рванула, как гончие псы по свежему следу. Крушили ворота, ломали двери, потные, красные, с безумными глазами, разбивали сени, тащили вниз святого мученика и на нижних ступенях лестницы забили насмерть. На этом не остановились, а еще волокли тело монаха по улицам, обвязав ноги веревкой, - до Десятинной церкви, там кинули на телегу, устав таскать, и покатили к рынку, где и бросили, и пошли по домам, будто не православный народ, а бешеные печенеги.

Тело другого князя-страстотерпца, Андрея Боголюбского, безжалостные убийцы - свои, из ближайшего круга - выволокли в сад, бросили псам, и только один, оставшийся верным, Кузьма Киянин просил за него, плакал. Выпросил, принес в церковь, но и там сказали: «что нам до него!» И в притворе, под плащом, лежало тело князя два дня и две ночи, пока жители города грабили его дом, и только на третий день отпели убитого князя.

Несколько столетий спустя для цареубийства, профинансированного британским посланником Уитвортом, тоже нашлись исполнители из своих: императора Павла I убил собственный конвой.

За всем этим стоит дьявол, прельстивший, обманувший людей. А пути в их сердца во все века одни и те же - через сластолюбие, славолюбие и сребролюбие. Так что не будем задыхаться от «справедливой» ненависти к кому-либо, а будем в своем собственном сердце воевать против дьявола, - ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления (Мф. 15, 19).

Когда беспорядки в Тегеране, наконец, утихли, власть, словно очнувшись, взялась действовать. Пытались «замять». Послали в Петербург дары, в их числе огромный алмаз, но самое главное, дали забрать обезображенное тело Александра Сергеевича - его опознали по отстреленному мизинцу.

А святые останки казаков так и остались лежать во рву - пока их, рискуя жизнью, не вынесли оттуда тегеранские армяне.

Неподалеку строилась первая в городе армянская церковь (может, и Якуб Маркарянц, с его огромными возможностями, тайно приложил к этому руку - да и сами персы, проиграв войну, пытались выглядеть терпимей к иноверцам).

Рабочие и священник (история сохранила только его фамилию - Давудян), жившие при строительстве, ответили русским на подвиг подвигом: руки, ноги, казачьи тела с распоротыми животами глухой ночью были собраны ими и погребены во дворе строящейся церкви святого Татевоса. Вокруг высились кучи выкопанной земли, лежали кирпичи, но чтобы и вовсе отвести подозрения, над свежей могилой высадили лозу, - персы искали пропавшие останки, но ничего не нашли.

Шестого февраля весть о смерти российского посланника дошла до Тавриза, но не до Нины - для нее муж будет жив еще несколько месяцев. Бедная Нина: от нее скрывают, боятся, что потеряет ребенка. Она чувствует, мечется, плачет. Успокаивают, что-то говорят.

Уже в Тифлисе, куда обманом перевезли ее, Нина, наконец, все узнала.

«После моего приезда, когда я едва отдохнула от перенесенной усталости, но все более и более тревожилась в невыразимом, мучительном беспокойстве зловещими предчувствиями, сочли нужным сорвать завесу, скрывающую от меня ужасную правду. Свыше моих сил выразить Вам, что я тогда испытала. Переворот, происшедший в моем существе, был причиной преждевременного разрешения от бремени. Мое бедное дитя прожило только час и уже соединилось со своим несчастным отцом в том мире, где, я надеюсь, найдут место и его добродетели, и все его жестокие страдания. Все же успели окрестить ребенка и дали ему имя Александр, имя его бедного отца...» - пишет она в Тавриз их общему другу, английскому посланнику Джону Макдональду.

Именно ему и его супруге поручил Александр Грибоедов, отправляясь в Тегеран, свою жену - два дипломата из соперничающих империй, Британии и России, похоже, действительно были друзьями.

Наконец, тело Александра Сергеевича прибыло в Тифлис. Нина встречала его, стоя на крепостной стене. Увидела повозку с гробом и потеряла сознание, упала.

Вот также стояла когда-то на крепостной рязанской стене святая княгиня Евпраксия с маленьким Иоанном на руках. Есть много общего в судьбах зарайского князя Феодора и человека светского девятнадцатого века, Александра Сергеевича Грибоедова. Оба они были православными, впитавшими благочестие русской Церкви.

Вспомним еще раз слова Александра Грибоедова и положим их на сердце:

«Только в храмах Божьих собираются русские люди; думают и молятся по-русски. В Русской Церкви я в Отечестве, в России! Меня приводит в умиление мысль, что те же молитвы читаны были при Владимире, Димитрии Донском, Мономахе, Ярославе, в Киеве, Новгороде, Москве; что то же пение трогало их сердца, те же чувства одушевляли набожные души. Мы русские только в Церкви, - а я хочу быть русским!»

Как и все мы, не раз Александр Грибоедов слышал в церкви за службами чтение Апостола, что вера без дел мертва (Иак. 2, 20) - и что нам ради Христа не только веровать в Него, но и страдать за Него (Флп. 1, 29).

И когда пробил его час, и пришло время действовать, он поступил не как политик, а как христианин.

На столичных площадях России, Грузии и Армении высятся сегодня памятники Александру Сергеевичу Грибоедову. Настоящее, глубокое уважение питают к нему два христианских кавказских народа - армяне и грузины, и за этим уважением стоит именно почитание его как христианина, который душу свою положил за други своя .

И никакие сиюминутные политические веяния не могут поколебать этого уважения к Александру Грибоедову, русскому человеку.

Плохие предчувствия

Восток всегда привлекал Грибоедова – он писал стихи на фарси, а однажды в беседе с другом высказал намерение «явиться в Персию пророком и сделать там совершенное преобразование» .

Посидев по делу декабристов в Петропавловской крепости, Грибоедов вернулся на службу в Министерство иностранных дел, став главным дипломатом при своем родственнике (муже кузины) – кавказском наместнике Иване Паскевиче .

Именно Грибоедов подготовил завершивший войну с Персией Туркман-чайский мирный договор 10 февраля 1828 года , предусматривавший передачу России Эриванского (современная Армения) и Нахичеванского ханств, а также выплату контрибуции в 10 куруров, что было эквивалентно примерно 20 тоннам золота.

Грибоедов доставил в Петербург текст мирного договора и был осыпан наградами, получив, помимо ордена Святой Анны 2-й степени и денежной премии, повышение до должности полномочного министра (посла) в Персии.

В этом качестве ему предстояло выдавить из персов последние два курура контрибуции, что Александра Сергеевича отнюдь не порадовало. Для выплаты предшествующей суммы наследник престола Аббас-мирза заложил драгоценности своих жен и наложниц, не говоря уж о том, что рядовых персиян обдирали как липку. Но Аббас был лицом заинтересованным, поскольку именно он проиграл войну в качестве главнокомандующего и до выплаты первых восьми куруров русские просто не выводили войска из принадлежавшей ему провинции Северный Азербайджан и ее столицы Тебриза .

Аббасу помогли англичане, испугавшиеся, что русские разнесут Персию до основания, а там, чего доброго, начнут щелкать зубами на британскую Индию. Однако после победы над персами Паскевичу практически без передышки пришлось вступить в войну с турками, и оставшиеся два курура требовались ему как можно быстрее, чтобы получше снарядить армию и подкупить побольше кавказских «авторитетов».

В общем, учитывая поставленную задачу, Грибоедов отправлялся в Персию с плохими предчувствиями, хотя раньше посещал ее с большим удовольствием. Правда, плохие предчувствия не помешали ему жениться на прелестной 16-летней княжне Нине Чавчавадзе . Ее он оставил в Тебризе, где тогда базировались все дипломатические миссии, а сам отправился в Тегеран , как оказалось, навстречу смерти.

«Подарок» из гарема

Вручив Фетх Али-шаху верительные грамоты, Грибоедов не собирался задерживаться в персидской столице. Но ему все же пришлось выступить с резкими заявлениями, требуя не только погашения контрибуции, но и скорейшего возвращения ранее плененных подданных Российской империи, включая армян, всего несколько месяцев назад бывших подданными персидскими. Этот пункт и погубил Грибоедова.

Вечером 26 января 1829 года, за пять дней до запланированного отъезда, к Грибоедову явился евнух шахского гарема, урожденный армянин Мирза-Якуб , выразивший желание вернуться на родину.

Понятно, что евнух знал многое о тайнах шахского двора, но и Грибоедов догадывался, что с этим «ходячим компроматом» из Тегерана его вряд ли выпустят. И он предложил Якубу явиться на следующий день утром, хорошенько подумав. Якуб ушел, а утром вернулся. Отвергнуть его просьбу Грибоедов не мог и предоставил убежище.

Теперь, чтобы убить евнуха, персам оставалось уничтожить все российское посольство. Такую акцию можно было представить как спонтанное народное выступление, вызванное оскорблением иранских обычаев. Однако громить «гяуров» из-за какого-то евнуха горожане были не готовы. И тогда приближенный шаха Аллаяр-хан (которого сам Грибоедов числил в своих личных врагах) неожиданно отправил в посольство двоих своих армянских наложниц, выразивших желание вернуться на родину.

Такой «подарок» был откровенной провокацией. Однако, разглядев ловушку, Грибоедов все же последовал должностной инструкции и букве Туркманчайского договора и взял наложниц под защиту.

Утром 30 января главный мулла Тегерана Мирза-Месих в своей проповеди заявил, что русские насильно увели из гарема двух женщин, после чего наэлектризованная толпа атаковала посольство.

Штурм российского посольства

Из всех сотрудников уцелел только первый секретарь Иван Мальцев, который подкупил нескольких стражников и то ли отсиделся в небольшой комнатке, то ли вообще был закатан в стоявший в углу ковер. Так или иначе, видел он немногое, а сами погромщики воспоминаниями не делились.

В итоге существуют несколько версий гибели Грибоедова, из которых приведем самую героическую, изложенную историком кавказских войн Василием Потто . По его словам, 35 казаков конвоя чуть ли не целый час обороняли здание, пока все не погибли. На крыльце погромщиков несколько минут сдерживал отважный грузин Хачатур , буквально растерзанный на части.

«Приступ принимал все более и более страшный характер: одни из персиян ломились в двери, другие проворно разбирали крышу и сверху стреляли по свите посланника; ранен был в это время и сам Грибоедов, а его молочный брат и двое грузин убиты… Свита посланника, отступая шаг за шагом, укрылась наконец в последней комнате и отчаянно защищалась, все еще не теряя надежды на помощь шахского войска. Смельчаки из нападавших, хотевшие ворваться в двери, были изрублены. Но вдруг пламя и дым охватили комнату; персияне разобрали крышу и подожгли потолок. Пользуясь смятением осажденных, народ ворвался в комнату. Рядом с Грибоедовым был изрублен казачий урядник, который до последней минуты заслонял его своей грудью. Сам Грибоедов отчаянно защищался шашкой и пал под ударами нескольких кинжалов».

Автор «Горя от ума» был человеком с характером и наверняка принял смерть мужественно. В этом был уверен и Пушкин, писавший, что его гибель «посреди смелого, неравного боя была мгновенна и прекрасна» . Обезображенное тело посланника опознали только по кисти левой руки, искалеченной на дуэли в 1818 году.

Люди гибнут за курур?

Так кто же стоял за мятежом тегеранских фанатиков?

Британский посол Джон Макдональд находился в Тебризе, и, учитывая состояние тогдашних средств связи, мог – самое большее – разработать сценарий подобных событий, но никак не влиять на его исполнение. Однако привычка ссылаться на вечно «гадящую англичанку» обратила взоры российских историков к фигуре остававшегося в Тегеране медика британского посольства и одновременно агента Ост-Индской компании 34-летнего ровесника Грибоедова Джона Макнейла .

В качестве доктора он был вхож во дворец шаха и теоретически мог инициировать нечто такое, что привело бы к войне России с Персией. Но дело даже не в том, что именно Макнейл больше кого-либо способствовал выплате контрибуции. Просто, судя по новым победам Паскевича в Турции, англичане вряд ли могли рассчитывать, что, попытавшись взять реванш, Персия избежит нового разгрома, причем уже окончательного.

Ключ к тайне гибели Грибоедова, скорее всего, лежит именно в деньгах, а точнее – в стремлении персов сэкономить на выплатах. Закрутив интригу с двумя навязанными Грибоедову армянскими пленницами, действовавший по наущению шаха Аллаяр-хан дал черни повод уничтожить посольство, причем персидские власти формально остались непричастными к этой трагедии. Русское правительство при таком раскладе могло требовать удовлетворения, но одновременно создавались и условия для проведения переговоров о сумме и сроках погашения контрибуции. И Тегеран мог рассчитывать на определенное понимание Петербурга, поскольку реально в войне никто не был заинтересован.
Скрипя зубами, Паскевич в письме Аббасу-мирзе, заявил, что «нет другого средства загладить плачевную утрату, как просить Великого Государя моего о прощении за неслыханный поступок тегеранской черни» .

Аббас-мирза послал в Петербург своего сына Хозрева . Извинения были принесены, официально названные виновники наказаны. Среди поднесенных царю подарков был и знаменитый алмаз «Шах» , оцениваемый примерно в один курур. Зато персы добились прощения оставшихся двух куруров контрибуции. Так что даже с учетом стоимости подаренного алмаза один курур они сэкономили и никакого штрафа за убийство Грибоедова не заплатили.